С их выходит керосин.
Вот теперь уже все!
Все смеются.
С а п е р. Да-а. Складно-то оно складно, да вроде не очень ладно. Смыслу-то мало. А? Про керосин чего-то наплел.
С к р и п к а. Так то ж рифма. Максим — керосин. Рифма у меня замечательно выходит. Прошлого месяца до нас капитан, корреспондент с дивизионки, приезжал, слухал мои стихи. Понравилось. Рифма, говорит, у вас, товарищ Скрипка, богатая. Если б, говорит, до нее смыслу добавить, то вы б были как настоящий поэт.
В а л и е в. Который поэт — про большой любовь стих писать надо.
Г у л а й. А ты, потомок Чингисхана, не вякай. Я твой «болшой любов» знаю. (Растопырив широко руки.) Люса! Люса!
В а л и е в. Люса — хороший девушка. Пойдет за татарин — татарин жениться будет. Ты, Михаил, не знаешь — не понимаешь. Толстый женщина — добрый женщина. Хороший хозяйка будет, в дом сидит, с другой мужик совсем не гуляет. Бери. Михаил, толстый жена — хорошо будет.
Ш а п к и н. Вон едут.
Слышится шум машин. Шапкин уходит и тут же возвращается с Г р о м о в ы м. За ним — С у б б о т и н, в кожаных шоферских перчатках, М а ш а и Л ю с я.
Г р о м о в. Черт! Что же делать?! Вон она, Яновка.
С а п е р. Саперы наши подойти должны, товарищ капитан. Очистим.
Г р о м о в (с сердцем). Не могу я ждать, старик. У меня две роты в Яновке бой ведут. Немец жмет. Слышишь?.. Сейчас надо.
С а п е р. Что ж поделаешь, коли он мин понаставил?
Г р о м о в. Слышь, старик, какие тут мины?
С а п е р. Известно… немецкие, товарищ капитан.
Г р о м о в. Да нет. Противотанковые или противопехотные?
С а п е р. Да вот тут недалече я две снял — пехотные. А как оно там подале — кто его знает. Всяко бывает. Он ведь хитрый.
Г р о м о в (подумав). А ну, Суббота, Курскую дугу помнишь? Повторим? А?
С у б б о т и н. Как прикажете.
М а ш а. Товарищ капитан, что вы хотите делать?
Г р о м о в (резко). Что надо! Шапкин, остаетесь за старшего. Ждать здесь. Как разминируют — жмите в Яновку. Девчат заберите.
Ш а п к и н (взывая). Товарищ капитан!..
Г р о м о в. Еще ты меня воспитывать будешь? Мне и замполита хватит. Не может того быть, сержант, чтоб Андрей Громов на поганом минном поле голову сложил. Давай жми, Суббота! (Сбегает с холма, Субботин — за ним.)
С а п е р. Куды, товарищ капитан? Нельзя! Подорветесь!
Г о л о с Г р о м о в а. С дороги, старик! Суббота, четвертую! Жми!
Звук мотора удаляется. Все бегут на вершину холма — смотреть. Маша остается на месте, закрыв лицо руками. Последним бежит наверх сапер. Один за другим следуют четыре взрыва. Маша всякий раз вздрагивает и сжимается. Но после каждого взрыва вновь слышится удаляющийся звук мотора.
С а п е р. Видать, проскочили. Фу ты, сатана! Аж взмок. Ну, ребята… Ну, я вам скажу. Сколько воюю, впервые такого отчаянного вижу. Две головы у него, что ли?
Ш а п к и н. Одна, да буйная. Пропадет ни за грош.
Маша обессиленно садится на пенек.
Л ю с я (подходит к ней). Маша, ну перестань. Разве можно так? Живой ведь. Машка, как не стыдно! Ребята догадаются. Идем в машину. (Уводит Машу.)
Ш а п к и н (смотрит). Уже в Яновке.
С к р и п к а. То он назло, хлопцы. Факт! Вчера в атаку пошел, а сегодня на мины… За смертью ходит. То все через жену. Точно!
Ш а п к и н. Жена женой, а он всегда такой был. Под Курском тоже по минам гонял. Весь задок у машины побило. И сейчас небось покорежил. А машину майор Салтыков дал.
Г у л а й (хохочет). Ситуация получается. Вагон смеху. У меня, братцы, научный интерес поглядеть на майора, когда он свой драндулет увидит. Это ж будет картина художника Репина «Иван Грозный убивает своего сына».
С к р и п к а. То не обязательно, чтоб побило. Сейчас подморозило, можно быстро ехать. Раз — и проскочил. А мина назади рвется.
С а п е р. Его счастье — на противотанковую не попал. А то б отвоевался. Ну отчаянный мужик!
Издали доносится крик: «Эге-ей!»
Вон и ребята поспешают. Эге-ей! Давай сюды!
Землянка ротного командного пункта. Сколоченный из досок стол, топчан с постелью командира роты. Топится небольшая печка, около которой свалены дрова. На столе горит коптилка, сделанная из снарядной гильзы. В углу на полке — телефон. У телефона, прижав к уху трубку, сидит на низенькой скамейке Л ю с я — дежурный телефонист. Входит М а ш а, снимает санитарную сумку и шинель и вешает их на гвоздь.
Л ю с я (прикрывая рукой микрофон). Матом кто-то ругается. Сильно! Майор Салтыков, кажется… Ой, слушать невозможно!
М а ш а. А чего ж ты слушаешь?
Л ю с я (кладет трубку). Да я уже привыкла. Тут еще ничего, а у нас на Волховском был один капитан, вот ругался… Просто ужас!
Маша озабоченно прислушивается.
Ты чего? Что-нибудь случилось?
М а ш а. А ты ничего не знаешь? Ой, Люська, какая обстановка опасная! Там капитан Громов пришел. Я слышала, они с нашим лейтенантом говорили. Понимаешь, разведчики «языка» взяли, а он сказал, что у немцев приказ есть — сегодня ночью Яновку во что бы то ни стало у нас забрать. Ночное наступление будет.
Л ю с я. Ну и пускай. Отобьют их.
М а ш а. Ты ничего не понимаешь. Главное, у нас патронов нет. Обещали и до сих пор не подвезли. Громов так переживает, мне его жалко.
Л ю с я. Да это не он, а ты за него переживаешь. Ничего, подвезут. (Переносит скамейку к печке и садится, подбрасывая в огонь дрова.) Сырые. Вот у нас в Белоруссии дрова хорошие, березовые. Горят весело так. Бывало, сидим в избе вечером с мамой, прядем, а печка гудит. Песню поем. (Напевает.)
Чаму ж мне ня петь,
Чаму ж ня гудеть?
Парсючок под лавочкой
Бульбочку грызеть.
Чаму ж мне ня петь…
М а ш а. Какая-то ты безразличная стала, Люська. Ни до чего тебе дела нет. Ты понимаешь, что значит атаку отбивать, если патронов не хватает? Вот ты представь себе: вдруг фашисты сюда, в эту землянку, ворвутся.
Л ю с я. Ну и что? Я, может, хочу, чтоб меня убили.
М а ш а. Сумасшедшая!
Люся, согнувшись, морщится от боли.
Что с тобой? Живот болит? Я тебе салол дам. Съела чего-нибудь?
Л ю с я. Не знаю. Вчера Муса моченое яблоко дал. Вкусное.
М а ш а. У меня мама моченые яблоки хорошо делает. Я любила. А теперь как-то ничего из еды не люблю. И есть не хочется.
Л ю с я. Дурочка ты моя, Машка. Только зря себя мучишь. Худая стала. Я бы так не могла любить.
М а ш а. А я могу.
Л ю с я. Без надежды можешь?
М а ш а. Могу.
Л ю с я. Ох, врешь, Мария. Без надежды — это не любовь. Ты ж надеешься. А сейчас и подавно, раз у него с женой так вышло.
М а ш а. Нет. Может, и надеялась, да перестала. Все равно смотрит, как сквозь окно. Ну и пускай. Я его все равно люблю. Мне лишь бы он живой был. Люська, он такой отчаянный. Помнишь, как он по минам поехал? Я его тогда четыре раза подряд схоронила. Как взрыв услышу, что-то вот тут оборвется и сразу так пусто, страшно на сердце. Тоска какая-то черная, как ночь. Нет, Люська, ты этого не можешь понять.
Л ю с я (укоризненно). Я-то не могу понять?
М а ш а (обнимает ее). Ой, прости, Люсенька. Я сама не знаю, что говорю.
Люся морщится от боли.
Я про салол-то и забыла. (Берет санитарную сумку и достает таблетки.) На, прими две.
Люся берет таблетки, но, пока Маша относит сумку, незаметно кидает их в печку.
Ну чего не глотаешь? Воды дать?
Л ю с я. Уже проглотила. Я и без воды могу.
Входит Г у л а й.
Г у л а й. Дамочки, привет! (Люсе.) Крути шарманку, Люська! Вызывай начальника штаба. Комбат велел позвонить.
Л ю с я (подходит к телефону и крутит ручку). Орел, Орел!.. Я Ласточка!.. Орел!.. Заснул он, что ли?..
Г у л а й. Тоже мне ласточка! Ты моя Курочка-Ряба, а не ласточка. (Пытается обнять Люсю, но она ударяет его по руке.)
Л ю с я. А ну!.. А то звонить не буду. Орел!.. Орел!..
Г у л а й. Бледные у тебя позывные, Люська. Тоже мне позывной «Орел». Надоело. Вот я в седьмом полку у радиста позывные слышал! «Могила, могила, я гроб, я гроб!.. Как слышите?.. Прием».
Л ю с я (смеясь). Ну тебя, Гулай!.. Орел!.. Орел!.. Тришкин, ты что, спишь, что ли?.. Да это я… Ласточка. Позови седьмого… К нам? Ага! (Гулаю.) Он как раз к нам пошел.
Г у л а й. Порядок! (Уходит.)
Л ю с я (продолжая разговор). Тришкин, тебе еще долго дежурить?.. И мне час. А потом пойдем с Машей домой, в село. Ох, у нас хозяйка в этот раз хорошая попалась. Сегодня пироги нам печет… С капустой… А я люблю… Ну не спи… (Кладет трубку, снова садится у печки и напевает.)
Чаму ж мне ня петь,
Чаму ж ня гудеть?..
Почему я такая несчастливая? У тебя еще надежда есть, ну хоть чуть-чуть. А у меня? Лучше б уж убило, в самом деле.
М а ш а. Вот дуреха, вот дуреха! Ну что ты говоришь?
Л ю с я. Правда, Маша, я несчастливая. Тринадцатого числа родилась, да еще в понедельник — несчастливый день. И на фронте вот в тринадцатый полк попала. Мне и цыганка на Курской дуге нагадала, что я несчастливая.
М а ш а. Что с тобой, Люська? То ревешь без причины, то какие-то мысли мрачные. Раньше ты не такая была.
Л ю с я. «Раньше»… Эх, ничего ты не понимаешь.
М а ш а. Ну вот опять! «Не знаешь», «не понимаешь»! Раньше ты со мной всем делилась, а теперь какая-то скрытная, как чужая… Подруга называется.
Л ю с я. Ну чего ты обижаешься? Ты ведь знаешь — тяжело мне. Уж того не будет, что было.
М а ш а. Да что ты, старуха, что ли? Человека себе не встретишь?