С т а р и к. Нам не воды.
С а ф о н о в. А чего же вам?
С т а р и к. Нам бы трехлинеечки.
С а ф о н о в. Это зачем же вам трехлинеечки?
С т а р и к. Известно зачем.
С а ф о н о в. Ты, значит, папаша, это за троих просишь? Это, значит, в твоих годах все? Приятели, что ли?
С т а р и к. Приятели.
С а ф о н о в (Глобе). Видал? (Старику.) А вы что, в армии были, что ли, папаша?
С т а р и к. Все были, кто в германскую, кто в японскую. Я вот в японскую был. Мне в ту германскую уже года вышли. Ну, а в эту вроде как опять обратно пришли. Так как же насчет трехлинеечек?
С а ф о н о в (вставая и подходя к нему). Ты понимаешь, папаша, что значит, если ты, чтобы человек плакал, сделать можешь? Я огонь, воду и медные трубы прошел. Я в шоферах десять лет был. Это дело такое — тут плакать нельзя. А ты меня в слезу вогнал. Дам я тебе, папаша, трехлинеечки. Только ты приходи вечером, когда у меня тут начальник штаба будет, тоже с японской войны, вроде тебя. Вы с ним сговоритесь, по-стариковски.
Старик выходит.
Да, значит, такое дело. Неизвестно еще, что и как, куда наши ударят. Ну что же, придется тогда, что надумали, делать. (Подходит к Глобе, закрывает дверь, тихо.) А надумали мы с теми, кто на немецкой части города сидит, мостик через лиман у немцев в тылу рвануть. Не миновать мне завтра ночью Валю опять туда посылать.
Г л о б а. Жалко?
С а ф о н о в. Мне всех жалко.
Г л о б а. Да… А я на это дело просто смотрю. Смерть перед глазами. Счастье жизни нужно человеку? Нужно. Ты его видишь? Ну и возьми его. Пока жив. Она девушка добрая. Вот глядишь и вышло бы все хорошо.
С а ф о н о в. Ни к чему говоришь. Боюсь я за нее, вот и все.
Г л о б а. А за себя не боишься?
С а ф о н о в. За себя? Конечно. Но только мы с тобой, Глоба, другое дело. Мы ж начальство. Мы себе не можем позволить бояться. Потому что если я себе раз позволю, то и другие позволят. А потом я уже не позволю, а они опять позволят. Мы с тобой, значит, ни разу бояться позволить себе не можем. Разве что ночью, под одеялом. Но одеял у нас с тобой нет, так что это исключается.
Входит В а л я.
Что, привезла Панина?
В а л я. Нет, он там остался.
С а ф о н о в. Где — там?
В а л я. Там, в первой роте. Ух, устала. (Снимает рукавицы, садится.)
С а ф о н о в (Глобе). Ну, что ты будешь делать? Как назначил его начальником особого отдела, так он все показывает людям, что не боится. А это, между прочим, все и так знают.
В а л я. Я уж его удерживала, удерживала.
С а ф о н о в. Уж молчи! Удерживала она! Я знаю, как ты удерживаешь. Сама лезет не знаю куда, потом рассказывает — удерживала она!
Л е й т е н а н т (в дверях). Товарищ капитан, к телефону.
Сафонов выходит.
Г л о б а (Вале). Как живете, Валентина Николаевна?
В а л я. Как все, товарищ Глоба. Как все, так и я.
Г л о б а. А как все живут?
В а л я. А кто как.
Г л о б а. Эх, времена пошли. Женщины вдруг на фронте. Я бы лично вас берег, Валечка. И вас и вообще. Пусть бы вы нам для радости жизни живыми всегда показывались.
В а л я. У нас что же, другого дела нет, как вам показываться для вашей радости жизни?
Г л о б а. А то как же? Для чего создается женщина? Женщина создается для украшения жизни. Война — дело серьезное. Во время ее жизнь украшать больше, чем когда-нибудь, надо, потому что сегодня она — жизнь, а завтра она — пар, ничего. Так что напоследок ее, жизнь-то, даже очень приятно украсить.
В а л я. Так что же, по-вашему, жизнь — елка, что ли, игрушки на нее вешать?
Г л о б а. А хотя бы и елка. Вполне возможно. Я не про тебя говорю, ты девушка серьезная, тебе даже со мной разговаривать скучно. Но женщина все-таки — это радость жизни.
В а л я. Не люблю вас за эти ваши слова.
Г л о б а. А меня любить не обязательно.
Входит С а ф о н о в.
С а ф о н о в. Что за шум?
Г л о б а. У нас тут с Валентиной Николаевной снова несогласие насчет роли женщины в текущий момент. До свидания, Иван Никитич, я к себе пойду. И, как всегда, в медицинской профессии будут меня ждать неожиданности. Семь дней меня не было, и кто, я ожидал, будет живой, — умер, а кто, я ожидал, умрет, — непременно живой. Вот увидишь. (Выходит.)
В а л я. Устали?
С а ф о н о в. Ну да, устал. Мне же думать надо. А это, Валя, Валечка, колокольчик ты мой степной, это тебе не баранку крутить.
В а л я. Ну вот, стали начальником, так уж баранку крутить… смеетесь.
С а ф о н о в. А как же? С высоты моего положения. (Усмехается.) Хотя и баранку надо с соображением крутить, конечно. Не то что ты вчера.
В а л я. А что?
С а ф о н о в. А то, что когда я с тобой ехал, сцепление рвала так, что у меня вся душа страдала.
В а л я. Я не рвала. Оно отрегулировано плохо. Я ехала правильно.
С а ф о н о в. Неправильно. И на ухабах педаль не выжимала.
В а л я. Выжимала.
С а ф о н о в. Нет, не выжимала. Ты мне очки не втирай. Ты не думай, что если я с тобой тихий, так мне можно очки втирать.
В а л я. Я ничего про вас не думаю. Я только говорю, что выжимала.
С а ф о н о в. Ну, бог с тобой. Выжимала, выжимала… Только глаза на меня такие не делай, а то я испугаюсь, убегу.
В а л я. Я вас как вожу, так и вожу. Я над машиной начальник, раз я за баранкой. Понятно?
С а ф о н о в. Понятно.
В а л я. Поспали бы. Ведь уже трое суток не спите.
С а ф о н о в. А ты откуда знаешь? Ты сама только вчера от немцев вернулась.
В а л я. Знаю. Спрашивала.
С а ф о н о в. Спрашивала?
В а л я. Так, между прочим спрашивала.
С а ф о н о в. Да… (Пауза.) Тебе сегодня ночью или завтра в крайнем случае опять к немцам идти придется.
В а л я. Хорошо.
С а ф о н о в. Чего же хорошего? Ничего тут хорошего. Послать мне больше некого, а то бы ни в жизнь не послал бы тебя опять.
В а л я. Это почему же?
С а ф о н о в. Не послал бы, да и все тут. И вообще ты лишних вопросов начальству не задавай. Понятно?
В а л я. Понятно.
С а ф о н о в. Придется тебе (оглянувшись на дверь) идти к Василию и сказать, что мост рвать будем, и все подробности, чего и как. Но только это запиской уже не годится. Это наизусть будешь зубрить, слово в слово.
В а л я. Хорошо.
С а ф о н о в. Да уж хорошо или нехорошо, а надо будет. Два раза ходила — и в третий пойдешь, потому что Родина этого требует. Видишь, какие я тебе слова говорю.
В а л я. А знаете, Иван Никитич, все говорят: Родина, Родина и, наверное, что-то большое представляют, когда говорят. А я — нет. У нас в Ново-Николаевке изба на краю села стоит и около речки две березки. Я качели на них вешала. Мне про Родину говорят, а я все эти две березки вспоминаю. Может, это нехорошо?
С а ф о н о в. Нет, хорошо.
В а л я. А как вспомню березки, около, вспомню, мама стоит и брат. А брата вспомню — вспомню, как он в позапрошлом году в Москву уехал учиться, как мы его провожали, — и станцию вспомню, а оттуда дорогу в Москву. И Москву вспомню. И все, все вспомню. А потом подумаю: откуда вспоминать начала? Опять с двух березок. Так, может быть, это нехорошо? А, Иван Никитич?
С а ф о н о в. Почему нехорошо? Это мы, наверно, все так вспоминаем, всяк по-своему. (Пауза.) Ты только, как там будешь, матери скажи, чтобы она с немцами не очень ершилась. Она нужная нам, помимо всяких там чувств. И потом ты ей это тоже скажи. Я ее еще увидеть надежду имею.
В а л я. Хорошо, я скажу.
Пауза.
С а ф о н о в. Ну и сама тоже. Осторожней, в общем. Сказал бы я тебе еще кое-что, да не стоит. Потом, когда обратно придешь.
В а л я. А если не приду?
С а ф о н о в. А если не придешь — значит, все равно, не к чему говорить. (Накрывшись шинелью, укладывается на диване. Лежит, открыв глаза.)
В а л я. Ну и засните. Хорошо будет.
С а ф о н о в. Совсем спать отвык. Не могу спать.
В а л я. А вы попробуйте. Я вам песню спою.
С а ф о н о в. Какую?
В а л я. Какую детям поют — колыбельную… (Запевает: «Спи, младенец мой прекрасный…») Вы бы уж побрились, что ли. А то какой же это ребенок — с бородой.
С а ф о н о в. Хорошо, вот ты вернешься, я побреюсь.
В а л я. А если не вернусь, так и бриться не будете?
Молчание.
Придется уж вернуться, раз так.
С а ф о н о в. Не могу спать.
В а л я. И песня не помогает?
С а ф о н о в. Не помогает.
Пауза. Сафонов закрывает глаза и мгновенно засыпает.
В а л я (не замечая этого). Знаете, Иван Никитич, а я вот не боюсь идти. В первый раз боялась, а теперь нет. Мне кажется, что приду обратно сюда, чтобы вы побрились. А вы будете ждать. И все будут. Чего вы молчите? (Замечает, что Сафонов спит.) Вот и заснул. А говорил, спать не могу. (Тянется к нему. Ей, видимо, хочется разбудить его. Преодолевая это желание и уже не глядя на него, прислонившись к столу, тихо допевает: «Провожать тебя я выйду, ты махнешь рукой…»)
Молчание.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
У Харитонова. Старый добротный дом частнопрактикующего провинциального врача. Большая столовая, очевидно служащая общей комнатой. Несколько дверей. Два стенных шкафчика — один с посудой, другой белый, аптечного вида. На сцене за чайным столом Р о з е н б е р г и В е р н е р.
Вернер, прихлебывая из рюмки вино, зубрит что-то вполголоса.
Р о з е н б е р г (открыв дорожный чемоданчик, раскладывает перед собой разные сувениры: фотографии, документы). Что, Вернер, все практикуетесь в русском языке?
В е р н е р. Да, практикуюсь.