По обвисшему потолку он быстро взобрался на второй этаж. Оттуда ему стала хорошо видна та же воронка. В ней притаилось более десятка гитлеровцев, готовящихся ворваться в дом. За воронкой, замаскировавшись в кирпичах, притаился офицер. „Вот же, негодяй! — в сердцах сплюнул Быстров. — Кого же из вас первым укокошить?“ На память ему пришли разные случаи из охоты в тайге. Там часто приходилось решать, какого зверя стрелять вначале, чтобы обезопасить себя. „Эх, была не была!“ — решился сибиряк и дал одиночный выстрел из автомата по офицеру и тут же бросил противотанковую гранату в воронку. Грохнул взрыв, веером полетели земля, камни. Фашистов разметало. Не шевелился и офицер. Но другие гитлеровцы обнаружили Быстрова и открыли по нему артиллерийский огонь. Одновременно до взвода вражеской пехоты бросилось в атаку.
Несколько раз они подбирались вплотную к дому, но пулеметчик успевал бросить гранату, и они бежали прочь. Однако двум фашистам удалось подползти сторонкой к окну нижнего этажа. „Самый раз бросить бы в них гранату, — подумал Быстров, — да их у меня уже нет. Ничего, угощу вас из автомата“, — решил пулеметчик, но и в диске не оказалось патронов. — Ворвутся, гады, в дом, но этого не должно быть!» Боец огляделся вокруг, выхватил из стены глыбу кирпича, бросил ее на одного из фашистов. За этой глыбой полетела другая. Но второй гитлеровец успел отскочить в безопасное место и выпустить по гвардейцу автоматную очередь. Быстров упал.
Предупрежденные медсестрой, пулеметчики поспешили к Быстрову и нашли его на кромке стены, истекающего кровью. Оказали ему первую помощь, а вечером, под прикрытием темноты, доставили на берег, а оттуда, вместе с Мясниковым, отправили во фронтовой госпиталь. Когда от берега отчалил катер, Мясников, превозмогая боль, поднял вверх руку, крикнул:
— Ждите меня, товарищ комиссар, я скоро вернусь, и мы с вами дойдем до Берлина!
— Обязательно дойдем! Поправляйтесь! — поддержал я раненого замполитрука.
Проводив катер, я долго стоял в раздумье на берегу Волги. А потом поднялся на свой командный пункт.
— Комиссар, нам посылка, — встретил меня комбат, указывая на небольшой ящичек, опечатанный сургучом.
Я попытался взять посылку одной рукой, да не тут-то было. Ящичек оказался увесистым.
Мы распечатали посылку. В ней лежали сверкавшие свежей позолотой, гвардейские знаки.
— Как же мы их вручать будем? — озабоченно спросил майор. — Рекомендуют все это провести в торжественной обстановке.
— Сделаем проще простого… Вот так, — Я взял один из знаков и торжественно произнес — Товарищ гвардии майор, для принятия гвардейского знака стать «смирно»!
Комбат понял шутку, улыбнулся, вытянулся и опустил руки по швам. Поднялись начальник штаба, медсестра и писарь.
Тем временем я продолжал чеканить слова:
— За личную храбрость, за умелую организацию и руководство боем при наступлении и в обороне, за чуткое и внимательное отношение к подчиненным вам присвоено звание гвардейца. Командование и политотдел дивизии надеются, что вы и впредь будете так же геройски сражаться с врагом и не уроните чести гвардейца, и уполномочили меня вручить вам гвардейский знак.
При этих словах я прикрепил знак к гимнастерке Харитонова, пожал ему руку.
— А знаешь, Калиныч, ей-богу, торжественно получилось, — признался комбат.
— Вот так мы и проведем это мероприятие. Только, вручая знаки новичкам, расскажем, за что нашей дивизии присвоено звание гвардейской. Словом, обойдемся без митингов…
Поужинав, мы прихватили с собой несколько пачек гвардейских знаков, разошлись по ротам. Харитонов ушел на пивзавод, я направился в жилой дом, а оттуда перебрался в бывший военторг — длинное двухэтажное здание, выходившее фасадом на площадь имени 9-го Января. Поначалу его занимали бойцы 42-го полка, а потом оно стало объектом обороны гвардейцев полка Долгова, которых мы и поддерживали. А когда боевая обстановка усложнилась настолько, что там, где в первые дни оборону держала рота, стали роскошью взвод, а то и отделение, все это здание стали оборонять только пулеметчики взвода Джеваги. Строение было уже сильно разбито. Верхний этаж полностью разрушен, а в стенах нижнего этажа зияли огромные пробоины.
Всякое появление кого-либо из командования батальона ночью на особо важных огневых точках вызывало у бойцов большую радость. Гвардейцы встретили меня, как говорят на Украине, «як ридного батька». И удивительно, когда я спросил, как идут дела? — никто не пожаловался ни на какие трудности, ни на какие лишения.
— Дела у нас одни, товарищ комиссар, фашисты лезут, а мы их бьем. Черт знает, какая бездна накоплена их здесь, — сказал один из бойцов.
— Пусть лезут. Всем хватит свинца. Больше перебьем, легче будет гнать их до Берлина, — добавил другой пулеметчик.
Вручив гвардейские знаки и сообщив последние фронтовые новости, я уже совсем было собрался в обратный путь. Но тут один из бойцов что-то шепнул на ухо сержанту Зуйкову, и тот, резко махнув рукой, сказал:
— Да что ты? Разве можно ему туда?
— О чем это вы? — поинтересовался я.
— Так, пустяки, товарищ комиссар.
— А все-таки?
— Да у нас тут есть еще одна точка, там два бойца. Но туда вам не пройти. Это как раз на середине площади. Может, оставите им знаки?
Я знал, что гитлеровцы днем и при помощи ракет ночью просматривают всю площадь и интенсивно обстреливают ее из пулеметов и минометов. Пройти туда действительно было трудно, но и не пойти означало навсегда потерять перед пулеметчиками свой боевой авторитет и уважение.
— А как вы пробираетесь туда?
— А мы добираемся туда по «кротовому» ходу. Это узенькая нора под землей. Пока преодолеваем ее, совсем задыхаемся, — ответил Зуйков.
«Интересно, что это за кротовая нора здесь?» — подумал я и решительно сказал:
— Полезем.
Осветив карманным фонариком подвальное помещение, я увидел в стене черную нишу, уходившую под тротуар. Зуйков вытянул перед собою руки, пригнулся и, словно нырнув, скрылся в этой черной дыре. Я последовал за ним.
Тоннель оказался не более 60 сантиметров в диаметре, и ползти в нем можно было только вытянувшись во всю длину тела.
Вскоре у меня пересохло во рту и защекотало в ноздрях, я чихнул.
— Будьте здоровы, — отозвался сержант и молча пополз дальше.
Я включил фонарик. Вся нора была наполнена рыжей пылью. Труднее стало дышать.
— Какая длина этой чертовой дыры?
— Больше тридцати метров, товарищ комиссар, — ответил Зуйков. — Что устали?
— Да нет, ничего. Доползем.
Кому и когда пришло в голову прорыть этот ход, об этом никто из нас не знал. Скорее всего, что это было какое-то незаконченное гражданское сооружение.
Пользовались мы им до той поры, пока немецкие танки не разрушили его.
Заканчивался тоннель круглой ямой. В ней едва могли развернуться два человека. Это и был наблюдательный пункт.
— Ну, как дела, гвардейцы? — задал я свой шаблонный вопрос.
— Отлично! — бодро ответил один из них.
— Ну, а фашисты?.. Где располагаются, как ведут себя?
— Они здесь, товарищ комиссар, вы их увидите, если чуть подниметесь.
Я, как сурок, высунул голову из норы. В небе сквозь тучи светила луна, чуть правее от меня виднелись дома, среди которых был и тот, что позже стал называться Домом сержанта Павлова.
Слева громоздились развалины каких-то зданий. В них находились враги. Они в любое время могли пустить на площадь танки, разрушить тоннель и отрезать наших наблюдателей.
Осмотрев все вокруг, я опустился в нору. Побеседовал с солдатами, вручил им гвардейские знаки. И надо было видеть, какой радостью озарились их лица, заблестели глаза. Мне подумалось: «Неплохо бы этим людям вместе с гвардейскими знаками вручить и боевые ордена».
К утру я благополучно возвратился на свой КП и вместе с комбатом провел день над составлением документов на представление большой группы воинов к правительственным наградам.
Вечером провели заседание партийного бюро непосредственно в одной из рот, на огневых позициях. На повестке дня был один вопрос — прием в партию испытанных в боях людей.
На заседании присутствовали члены дивизионной партийной комиссии и заместитель начальника политотдела дивизии Марченко. Они тут же утверждали решения партбюро и принятым в партию товарищам выдавали партийные билеты.
— Эта красная книжечка, — говорил потом Поленица, — придает гвардейцам особую энергию и мужество, обязывает быть более находчивыми, проявлять военную смекалку.
Политрук был прав. Часто после таких заседаний у многих пулеметчиков солдатская находчивость и изобретательность доходили до фантастики.
Особенно этим отличался маленький юркий солдат Вова, ласково прозванный товарищами «малышкой». Неутомимый выдумщик, он начинял порохом и взрывчаткой консервные банки, вставлял в них трубки, издававшие при горении пороха пронзительные звуки. А ночью, когда немцы отдыхали, он подползал к их обороне и вместе с гранатами бросал эти «консервы». Ходил на «охоту» Бова, как правило, один и всегда удачно заканчивал свои «операции».
Однажды он заметил в немецкой траншее миномет. Дождавшись ночи, проник в боевые порядки врага и метнул в минометный окоп гранату, забросал его своими знаменитыми банками. Стал наблюдать за поведением гитлеровцев.
— Взрыв гранаты, — рассказывал потом Вова товарищам, — взбудоражил немцев, но ни один из них не побежал. А когда они увидели банку, из которой струился дымок, один из них схватил ее и хотел выбросить из окопа. Вот тут-то и началось: банка в руках фрица сначала запела разными голосами, потом засвистела, заревела. Фашист растерялся, упал. В это время засвистели и заревели другие такие же банки. А я подкинул им туда парочку «лимончиков». Тут фрицы и дали стрекача — только каски замелькали над бруствером вдоль траншеи. Ну а я, не зевай, Фомка, на то ярмарка, спрыгнул в окоп, схватил минометик да и был таков.
Любимцем батальона стал и Насретдинов. Получив обещанную снайперскую винтовку, он начал творить чудеса. В первый день Насретдинов много часов лежал не шелохнувшись в своем окопе, выслеживая врага. Но гитлеровец был опытнее его. Как ни старался молодой снайпер, но так и не смог понять до вечера, откуда стреляет враг. Вечером, досадуя на свою неудачу, Насретдинов решил во что бы то ни стало перехитрить немецкого снайпера.