«Не ошибся ли ты в Салиме, понял ли он ошибки, вернулся ли на промысел? — не раз думал Жаворонков. — Если есть у человека на душе чёрные пятна, трудно их вытравить и не каждое средство пригодно для этого. А у Зайнутдинова такие пятна есть. Вот хотя бы случай с лосем или передача своего опыта. Не раз беседовал он с Салимом об обучении молодёжи. Но Зайнутдинов твёрдо держался своего правила, заявляя: «Нет, Васильич, не может Салимка учить. Папашка мой по наследству секреты мне передал и велел их беречь. Слово Салимка давал. Не может он обет нарушать»… Верно, сейчас он дал обещание обучить сезонников, да искренне ли это? Может быть только потому, что вину за собой чувствует? А надо, чтобы это было сознательно, надо, чтобы человек понял, что прятать свой опыт от других нельзя. Открыл новое в производстве — поделись с товарищами, знаешь секрет успеха — открой его другим, чтобы и они от тебя не отставали. Вместе-то легче подняться на новую высоту!»
С этой думой Жаворонков и приехал в охотничью избушку. Охотники были на промысле. Дед Нестер, примостившись на чурбачке у печурки, чинил валенок, рядом — босой Филька. Прокопьев сидел за столом и что-то писал на большом листе бумаги.
— Ну вот и своя мастерская открылась. Так сказать, повое предприятие лёгкой промышленности, — пошутил Афанасий Васильевич, проходя к жаркой печурке и потирая замёрзшие руки.
— Нам без этого нельзя, — заметил дед Нестер. — В город не повезёшь пимы — починять. И мне без работы время в муку. А это для нашего именинника, Филиппа Семёныча Гахова…
— Да? Что, шестнадцать стукнуло?
— Нет, больше, чем шестнадцать, — вмешался в разговор Прокопьев. — Он у нас уже больше недели в именинниках ходит. Первую лису поймал, а потом ещё две и парочку горностаев в придачу. Сам.
— В самом деле, Филипп? — спросил Жаворонков, обращаясь к подростку.
— Верно! — довольно улыбнулся Филька. — Сам добыл.
— Поздравляю! Значит, в нашем полку прибыло.
Гахов подвинулся поближе к парторгу и заговорщически прошептал:
— Мне бы, Афанасий Васильевич, теперь задание, как всем?
— А ты что, Филипп, шепотком об этом говоришь? — улыбнулся Жаворонков. — Об этом громко говорить надо. Что может быть лучшего, когда человек просит задание, когда может и хочет в общее дело труд свой внести. Сезон кончается, но на оставшееся время тебе Сергей Селивёрстыч даст задание, а охотничий билет я тебе привезу и лично вручу. Это большой и ответственный момент, когда человек на свои ноги встаёт и делает первый шаг в жизнь, первый шаг к победе. Понимаешь ты это, Филипп?
— Понимаю.
— Вот и шагай смелее в эту жизнь.
Слушал Филька парторга восторженно, щёки его покрылись румянцем, глаза блестели.
«Задание дадут, билет! Теперь я настоящий охотник. И Баргаш язык прикусит», — думал он, а Жаворонков, уже обращаясь к заведующему участком, спрашивал:
— Ну, какие ещё новости на участке?
— Новости есть, — ответил Сергей Селивёрстович. — И главная из них, чему я особенно радуюсь: пробка раскупорена.
— Это ты о какой пробке?
— А о такой… Приезжал председатель «Новой эры» Пушков. Был, говорит, в «Заре», так Фёдор Петрович ему зверофермой своей похвастал. Подсчёт показал, какую пользу она колхозу в год принесёт. Задело это, видно, человека за живое, просил, чтоб я похлопотал насчёт лисиц в промхозе. А ведь я Пушкова до этого агитировал, он и слушать-то не хотел. Теперь ещё одна колхозная звероферма появится.
— А ты в районную газету об этом напиши. Выложь свои мысли насчёт звероферм, и в других колхозах этим заинтересуются.
— И то верно, — сказал Прокопьев. — Как же я раньше-то не догадался. Напишу…
Жаворонков закурил и, попыхивая трубочкой, придвинулся поближе к Сергею Селивёрстовичу.
— Это всё хорошо. А ты мне вот что скажи: Салим вернулся?
— Вернулся.
— Ну и как он?
— Салим-то? Салим неузнаваем. День и ночь с сезонниками возится. Его бригада уже много пушнины дала.
— Это хорошо. А ты как, Сергей, думаешь: понял он свои ошибки?
Прокопьев немного подумал и сказал уверенно:
— Конечно, понял. Как-то собрал он своих подшефных и беседу с ними завёл. И о чём же, ты думаешь? Об охране природы. «Главное, говорит, берегите птицу и зверя. Вот перед вами Салимка. Дурак дураком был, поддался на чужой ум и лося загубил. Сколько стыда после терпел, собери вместе — утонуть в нём можно. Теперь на всю жизнь зарубка. А пожалей зверя, не бей, когда не положено, на другой год у него зверята появятся. Много-много будет… Вот тогда и промышляй». И такие слова ввернул: «Пушнина, мол, богатство нашей Родины, народное достояние».
— Так и сказал? — лицо Жаворонкова расплылось в довольную улыбку.
— Так и сказал.
— Рад, что не ошиблись в нём. Когда человек не боится вслух сказать о своей ошибке, значит осознал он её, значит не допустит больше.
— Салимка не допустит, — заметил и дед Нестер, до сих пор молча слушавший разговор парторга с Прокопьевым, — уж я это знаю. Он свой-то позор в тяжёлых муках пережил.
Вечерело. С промысла стали подходить охотники, обветренные, разрумянившиеся от мороза. Пришёл Тимофей. Ермолаич, немного погодя Салим со своими сезонниками. Избушка наполнилась разговорами, смехом, шутками.
— Салимка, жалобу на тебя писать будем, — выделялся из общего шума дребезжащий голосок Тимофея Шнуркова. — Всех зверей повыловишь со своими сезонниками. Опять вон сколько приволокли.
— Эх, брат, — притворно вздохнул Зайнутдинов, — Салимке самому на себя жалобу подавать надо. Я учил их на меня равняться. Я тридцать ондатр сегодня добыл, ты столько лови — совет им давал, а они на два малахая вперёд ушли, учитель сзади ножками маломало семенит. Иван Степаныч и Федяй опять сегодня больше меня добыли. Кому жаловаться будет Салимка, а?
— Да, тут жаловаться некому, — заметил Фирсов.
— В самом деле обгоняют? — поинтересовался Жаворонков.
— Ага, обгоняют.
— Ну ты, наверное, уже и пожалел, что обучил их промыслу?
— Э, не-ет, Васильич. Салимка теперь другие глаза имеет, дальше видит. Салимка радуется, что его ученики мало-мало вперёд его ушли. Один охотник — одна пола, два охотника — две полы, три охотника — рукава и ворот, а четыре охотника — каждый день кому-то новая шуба. А хорошие охотники — и две шубы.
— Верно, Салим, верно! Учить людей надо. Охотников больше будет — пушнины больше будет, страна богаче будет.
— Э-э, Васильич, а если всех зверей выловим?
— Вот поэтому-то и надо не только промышлять, но и зверей разводить, — ответил Жаворонков охотнику и, обращаясь к Прокопьеву, спросил:
— Как, Сергей Селивёрстыч, с подготовкой?
— Идёт. Дед Нестер живоловки приготовил, задания звеньям я разработал, учёбой занимаемся. Дело за весной.
— Весна не за горами.
— Это верно, — подтвердил Тимофей. — На гривах чёрные пятна появляться стали. Теперь скоро…
Заговорили о видах на весну, но Жаворонков их уже не слушал, думая о чём-то своём.
Филька давно не был дома. Захотелось повидать мать, похвалиться своими первыми успехами и отдать деньги, полученные за сданную на склад пушнину. Старушка то же, наверное, соскучилась! Вот-то она обрадуется. Ещё бы, это же первые деньги, заработанные им. Следует повстречаться и с закадычными друзьями, при удобном случае показать Андрейке Икорушкину, что и он, Филька, теперь не лыком шит, не хуже его, а получше охотится. Что там утки, Филька зверя добывает. Промысловик!
Проверив утром капканы, Филька пешком направится в своё село.
Мать его, Александра Матвеевна, седоволосая, с испещрёнными мелкими морщинками лицом, обрадовалась приходу сына.
— Что-то давно, сынок, не появляешься? Видно и домой не тянет, — говорила она, прижимая к себе Фильку.
— Некогда нам. Сейчас самая добыча пошла.
— Ну-ну, — улыбнулась Александра Матвеевна. — А я уж беспокоиться начала. Думаю: здоров ли мой Филюшка.
— Здоров? А что мне сделается. — отвечал Филька. — Мы, охотники, народ крепкий. Болезни к нам не пристают.
— Ну уж тоже скажешь, будто и в самом деле не пристают, — улыбнулась Александра Матвеевна, рассматривая сына. — А ты вроде и повзрослел? Задубел…
— Ну да! — самодовольно проговорил Филька и вытащил из кармана белый платочек, завязанный в узел. — Вот, возьми.
— Что это?
— Ты только посмотри, посмотри. Это я сам…
Мать неуверенно развязала узелок. В платочке лежали аккуратно свёрнутые двадцатипятирублёвки.
— Это я сам заработал. За пушнину…
— Сам? — обрадованно воскликнула старушка, и невольная слеза покатилась по щеке. — Сам! Кормилец ты мой ненаглядный. Вот и дождалась, когда ты на свои ноги встал. Дождалась…
Александра Матвеевна спрятала деньги в шкаф и засуетилась у печки. Филька сидел на лавке, сложив руки на груди так, как это всегда делал его покойный отец, и думал: «Мама довольна. Теперь я ей каждые полмесяца буду приносить деньги. Промысел-то наладился. Только надо больше капканов ставить».
Филька уплетал за обе щёки поданные матерью на стол горячие пироги. Какие вкусные! Такие может готовить только его мать и никто больше.
Александра Матвеевна, не отрываясь, смотрела на сына и рассказывала новости: в селе организуется МТС, которая только тем и будет заниматься, что заготовлять корма для скота; их животноводческая ферма заняла первое место в районе; в селе открылась больница, и она из интереса сходила к врачу и справилась о своём здоровье; и о том, что Пелагея Васильцова — это та, что работает в клубной библиотеке, вышла замуж за тракториста Фёдора Шмакова и о многом-многом другом. Филька слушал без особого любопытства, но когда мать сообщила о том, что его дружок, Андрейка Икорушкин, едет учиться на комбайнера, у него заныло где-то гам, под ложечкой. «Андрейка учиться? Через два года комбайнером станет. На самоходке по полям будет ездить, хлеб убирать. А я?»
— Все сейчас к учению тянутся, — продолжала Александра Матвеевна. — Вон и Нюрочка, соседка наша, в техникум уехала учиться. Только ты у меня недоучкой остался. Семь классов ведь окончил, тоже можно было бы в техникум…