Жаворонков снова включил радиоприёмник. Знакомая мелодия заполнила комнату:
«…И всегда я привык гордиться.
И везде повторял я слова:
Дорогая моя столица.
Золотая моя Москва!»
Глава двадцатая
Весна в Сибири обычно наступает медленно, как бы подкрадываясь. В конце марта едва начинает пригревать солнце, затем оно, будто испытывая силу, посылает на землю свое горячее дыхание, и в первых числах апреля на высоких гривах появляются проталины. Проходит день-два, по-весеннему тёплых, налетает сивер и опять по степи заметает позёмка. И лишь в средине апреля весна берёт своё: с грив по склонам устремляются вперегонки ручьи, на открытых полянах начинают токовать тетерева, из-под только что сошедшего снега на пригорке появляются первые сибирские цветы — белоголовые подснежники.
В этом году оправдалось предсказание деда Нестера: весна пришла ранняя и дружная. В начале апреля подул с чановской стороны южный ветерок, солнце стало щедро посылать свои лучи на землю — и зашумели по степи талые воды, прорываясь к займищам.
Охотники вылезли из избушки и, усевшись на завалинку, подставляли обветренные лица навстречу ярким лучам солнца, обсуждали предстоящие дела. Благинин не утерпел, сходил на ближний, раньше других освободившийся из-под снега пригорок у берёзового колка, нарвал большой букет подснежников и принёс его Валентине Михайловне со словами: «Первые цветы, что первая любовь — всегда нежнее и дороже». Валентина Михайловна прижала к груди букет и, вдыхая тонкий запах подснежников, радостно воскликнула:
— Хорошо-то как, Ванюша! Цветы… весна.
Первыми растаяли мелководные плеса, появились за береги на озёрах. Природа ожила. Вернулись в родные края гуси и теперь, носясь парами и в одиночку целыми днями над займищем или собираясь стаей на образовавшейся в камышах полынье, оглушали карагольские отноги неугомонным гоготаньем; появились кряковые утки и, разбившись на парочки, перелетали с одного озерка на другое; высоко в воздухе часто проносились большие стаи шилохвостей, спешивших куда-то дальше, на север.
С появлением тепла и ондатра через зимние отдушины и естественные проталины стала выходить на поверхность, а когда размыло у берега лёд, зверьки появились на его закрайке, грелись под солнечными лучами или лакомились сочными корневищами.
С каждым тёплым днём на водоёмах становилось оживлённее. Зверьки гонялись друг за другом, затевали драки, поднимая шум и писк, сновали по воде во всех направлениях, выискивая себе подруг.
Видя, как оживает природа, охотники спешили: конопатили и смолили лёгкие лодки, тесали из досок длинные шесты. Дед Нестер сколачивал последние заготовки живоловок.
Приехал Жаворонков и сообщил Покровской, пришедшей к охотникам:
— Ну, Валентина Михайловна, берегись! Письмо получил: учёный к нам едет. Он спросит с нас, чем мы тут занимались.
— Учёный? — удивилась Покровская. — Откуда, с какой целью?
— Из Москвы. Я сообщил в научно-исследовательский институт о нашей затее и просил совета. А институт решил послать сюда одного из учёных. Со дня на день должен быть…
— Поедет сюда учёный, смотри-ка, — заметил Тимофей Шнурков. — Кому это нужно по нашим болотам шариться, или худо ему там, в Москве, в белом халате в бирископы заглядывать.
— Может, в микроскопы, — поправил его Ермолаич. — А почему бы и не приехать. Для науки и здесь дел много.
— Пусть будет по-твоему: микроскопы, а только он не приедет. А приедет, так что толку-то? Полежит на бережку под зонтиком, да и поминай как звали. Уж я их знаю. Ещё при царе Николашке приезжал тут один такой. Отрядил меня староста за ним догляд иметь, подать там ему или ещё что сделать. Привёз я его на Мотовилиху. Заставил он меня под берёзками громадный зонтик натянуть, а под ним ковёр разостлать. Уселся на него учёный, микроскоп этот самый перед собой поставил. Я ему из болота воду в склянках таскаю, а он под стёклышками её рассматривает. А потом, видно, надоест, достанет из кожаного чемодана бутыль со спиртом, хватит пару стакашиков с устатку и затянет: «Бывали дни весёлые, гулял я молодец!»… Проспится, начинает похмеляться, а то с удочками на язя сидит. Спрашиваю его как-то: что, мол, ваша светлость, из этой твоей учёности здесь делать будут? А он важности на себя напустил и отвечает: «Каналы копать будем, болота изничтожать, чтобы, значит, травы скоту на корм больше было». Пролежал лето под зонтиком, уехал и только Ванькой звали.
— Так то до революции было. Тогда ведь кому наука служила? Помещикам да буржуям. И сами учёные ещё раньше говаривали: были ихнего же поля ягода, но и то не все. Кое-кто из них, на свой страх и риск, по совести работал, — снова возразил Тимофею Ермолаич. — А сейчас наука служит для народа и учёные — из народа. Ты вон слышал, Ванюшка, Василия Торопова сын большим учёным стал. Лауреат! А ведь из нашей деревни. То-то!
— Так-то оно может и так. Да что-то веры у меня в них нет. Того, лобастого, я и сейчас помню. За ним, как за малым дитём, всё лето ходил, а он и копейки не заплатил. Спросил, так ещё обругал. «Неуч, — говорит. Мужик! Ты должен гордость иметь, что науке дозволили тебе прислужить, а не деньги спрашивать». Так и уехал…
Слушая рассказ Тимофея, Жаворонков улыбался. Затем лицо его стало серьёзным, и он сказал:
— Приедет, Никанорыч, обязательно приедет. Где народ трудится — там и наши учёные. Сейчас без науки и трудиться-то правильно нельзя. Вениамин Петрович Лаврушин едет, известный учёный. Ты в науке кой-какой опыт, оказывается, имеешь, вот и назначим тебя к нему проводником. Сам увидишь, какие теперь учёные…
— Кто, кто едет? — перебила парторга Валентина Михайловна.
— Вениамин Петрович Лаврушин.
— Лаврушин! Вот замечательно! — воскликнула Валентина, — Я его знаю. Он у нас в пушно-меховом институте лекции читал. А как читал? Заслушаешься. «Не ищешь — потеряешь, искать будешь — всегда найдёшь», — частенько говаривал он нам. Бывало и ругал нас, а хорошей души человек. Начнёшь по-книжному ему на занятиях отвечать, сердится. «Это не вы отвечаете, — говорит, — а профессор Формозов, а своё где?» Творчески заставлял ко всему подходить, потому и любили его студенты.
Вот-вот он вам еще раз устроит экзамен, — улыбался Жаворонков, — и нам попутно.
Целый день Валентина думала о предстоящей встрече с профессором Лаврушиным, а вечером, когда они с Благининым сидели на лодке у пристани, сказала ему:
— И верно, жду Вениамина Петровича как экзаминатора, а вдруг что-нибудь не так делаю, не то, чему учили.
— Да помнит ли он ещё тебя? — заметил Иван.
— Не знаю. Может быть и забыл.
Да нет, тебя нельзя забыть. Ты не такая, как все. Ты особенная, хорошая. Я вот до войны с тобой встречался, много после этого времени прошло, и не забыл. А потому, что ты такая…
Когда охотники, загрузив лодки одеждой, продуктами, живоловками, собрались спускать их на воду, на повороте дороги показался газик-вездеход.
У избушки машина остановилась, к ней подошёл дед Нестер, о чём-то поговорил с приехавшими и махнул рукой в сторону пристани.
Первым увидел машину Прокопьев.
Никак райкомовская машина, — сказал он Жаворонкову.
— Похоже, что она. Кто бы это мог быть? — замутил Жаворонков и, обращаясь к суетившимся у лодок охотникам, добавил: — Отставить полный вперёд!
Машина подкатила к пристани и, сделав разворот, остановилась. Из неё легко выскочил секретарь райкома Измайлов. За ним не выпрыгнул, а скорее грузно вывалился незнакомый человек, громоздко-сутулый, с насмешливыми глазами на широком лице и небольшим клинышком рыжеватых волос, будто случайно приклеившихся к подбородку. Человек был одет по-дорожному: в полуболотные сапоги, поношенный плащ и неглубокую шапку, какую обычно носят речники.
— Ну, пушники, принимайте гостей! — весело воскликнул Измайлов и, посмотрев на нагруженные лодки, заметил: — Сезон-то кончился, куда же собрались?
— Новый сезон открываем, Григорий Васильевич, ответил Прокопьев.
Измайлов, обходя охотников, пожимал каждому руку, перебрасывался шутками. Стоявший в стороне приезжий человек удивлялся: «Почти всех знает по имени и отчеству. И в каком бы селе ни остановилась машина, его везде встречают как близкого».
— А ведь говорят, Тимофей Никанорыч, обставил тебя твой дружок, Василий Терентьевич, — заметил Измайлов, здороваясь за руку со Шнурковым.
— Не-ет, — самодовольно улыбнулся Шнурков. — Мы ить, Григорий Васильевич, быстринские. А о быстринских ещё раньше говаривали: двужильные. Нас не возьмёшь!
— Как же вы это к нам, в такую пору? — спросил Жаворонков, подходя к секретарю и протягивая руку.
— В какую?
— Да ведь в колхозах весенний сев начинается. Знаю, вам сейчас и передохнуть-то некогда.
— Это верно, — признался Григорий Васильевич. — Да ведь и у вас сев начинается. Ондатровый… И гостя вам привёз. Знакомьтесь: профессор Лаврушин…
— Вениамин Петрович, — просто досказал тот.
Охотники с любопытством рассматривали учёного.
Филька Гахов толкнул Тимофея и шепнул:
— Вот он какой!
— Ничего особенного. Сама простота, никакой представительности, — также шёпотом ответил Тимофей Фильке.
Профессор перезнакомился со всеми и, обращаясь к Прокопьеву, спросил:
— Значит, начинаем?
— Начинаем, товарищ профессор.
— Вениамин Петрович, — поправил Лаврушин и засуетился, — Так что ж мы стоим, надо ехать… Я сейчас, сейчас, только вещички свои из машины вытащу.
— Да куда же вы? — забеспокоился Прокопьев, — Ведь вам отдохнуть надо. За дорогу, наверное, натряслись.
— Ну, нет, дорогой заведующий, — сердито поднял брови Лаврушин. — Я не отдыхать приехал, а работать. Запомните: работать! Я люблю сразу окунуться в самый водоворот, — и, выхватив из машины рюкзак, наполненный до отказа, подошёл к секретарю райкома, разговаривающему с Жаворонковым.