— Лучше бы он назначил расследование по поводу смерти ее матери!
Менети Джун усмехнулся и одним глотком осушил рюмку с чем-то прозрачным. И налил еще.
— Думаешь, хорошо будет девчонке в доме того, кто убил собственную дочь?
— Ты… — прошипел Кен, но между ним и Главой выросли телохранители.
Отани тащил меня к двери, а вслед летел хриплый смех, и было непонятно, чего в нем больше: страха, или злорадства.
— Стой! — я, наконец, сумела вырвать руку из захвата. — Объясни, что происходит!
— Потом! Сейчас надо убираться отсюда!
И он снова поволок меня по бесконечным коридорам.
— Не пойду! — упираться было бесполезно, но я старалась. Наконец, Отани не выдержал, распахнул ближайшую дверь и толкнул меня внутрь.
— О чем вы желаете поговорить, моя госпожа?
Но я уже забыла. Ярость, так и не выплеснувшись, свернулась клубочком и замурчала, как пушистый котенок.
В комнате не было ничего, кроме глубокого кресла и огромного, во всю стену окна.
— Нас не увидят, здесь стекла односторонние, — по-своему понял Кен.
Но мне было не до «увидят — не увидят».
За окном, играя миллиардами солнечных бликов, дышало волнами море. Накатывалось на песчаный берег и отступало, чтобы через мгновение снова ластится к земле с поцелуями. Я его даже слышала! Ровный, мерный плеск волн. Крики белых птиц, что боролись с ветром над самой водой. И понимала, почему в книгах океан называли… стихией.
— Никогда не видела моря? — кажется, Кен удивился.
— Откуда звук? — спросила, досадуя, что Отани лезет с разговорами.
— Динамики. Это не запись.
— Можно… выйти?
До боли, до стона захотелось очутиться на берегу, утонуть ногами в горячем песке, почувствовать прохладу воды. Интересно, она на самом деле соленая?
— На берег — нет. Пока неизвестно, насколько опасен океан. Это одна большая запретка. Мы можем только любоваться.
В голосе Отани слышалось сожаление. Он… тоже хочет туда?
— Тогда… позволь просто посмотреть, — я осторожно, боясь спугнуть момент, опустилась в кресло.
— Нужно уходить, — голос дрогнул. Кен не уверен?
— Совсем немного!
— Хорошо. Только недолго.
— Чуть-чуть, — отвечаю одними губами, растворяясь в пронзительной синеве неба, в слепящем солнце и шорохе переменчивого моря. У берега оно серое, с белыми бурунчиками на волнах, но чем дальше, тем глубже синева, иногда прорезаемая зеленью таких чистых оттенков, что хочется взять в руки кисть.
Я жалею, что не художник. Всего миг, но — жалею.
Но тут же приходят воспоминания.
И уже море не шепчет о любви, нет. Оно стонет от наслаждения и шорох песка ему
— ответом. Мерные, ровные движения, полные страсти.
Я чувствую, как по телу прокатывается жаркая волна. Я сама — берег. Горячий от поцелуев солнца, распаленный и… ждущий. Я — земля, жаждущая океана. Я — женщина, желающая мужчину.
Именно так. Не наслаждения болью и покорностью, но — сильного, страстного и…
Додумать страшно. Страшно услышать то, что кажется если не преступлением, то — грехом. Я осознаю это потом, а пока…
Лишь мгновение требуется Кену, чтобы понять мое желание. И миг, чтобы его исполнить.
75
Он дразнит меня, медленно снимая пиджак, а после не спеша расстегивает пуговицы как всегда белоснежной рубашки. Рка срывается и одна белая жемчужина катится по полу, подпрыгивая и постукивая. В такт морю. Ветру. Волнам.
От контраста меня снова сносит. Я не хочу ждать. Я хочу… его! В себе! Желаю подтвердить, что этот мужчина — мой!
И мысль, горячая и страшная: нельзя! Можно использовать. Но подпускать ближе — нельзя.
Но эти волны… Этот шепот… И гладкая кожа под ладонями. Татуировка скрывает шрамы, но кончики пальцев чувствуют их, как никогда остро.
Горячие губы скользят по бедру… Белье мокрое, неприятно, хочется сорвать его и никогда не надевать это кружевное безумие. Белое как снег. Как свадебное кимоно. Нет, как пена на вздыбленных волках…
— Ну же! — то ли хриплю, то ли кричу…
Кен не торопится. Покрывает поцелуями сначала одно бедро, потом второе… Они обжигают мягкую кожу, дыхание касается тонкой кружевной полоски, заставляя выгнуться навстречу языку…
Проклятый Отани! Что ты со мной делаешь!
Или это… море?
Оно уносит по волнам, качает, баюкает, поднося к высшей степени блаженства…
Водоворот кружит, вертит, захлестывает с головой, да так, что не вдохнуть, ни выдохнуть. Мягкое кресло не позволяет упасть, и волны долго бьются в виски, постепенно превращаясь в легкий шум на грани, едва ощущаемый шепот океана в витой раковине.
И только после этого приходит понимание, где я и кто я. Но почему-то ничуть не стыдно. Люди Кена стоят возле двери, никого к ней не подпуская, а если в комнате есть камеры… Да плевать! Делаю что хочу! До той поры, пока не обнажу клинок. Смерть Отани не будет легкой.
Сам он по-прежнему на коленях. Смотрит в пол, а грудь вздымает хриплое дыхание.
— Госпожа… довольна?
— Госпожа торопится!
Эти слова подбросили его на ноги. Миг, и пиджак застегнут, скрывая недостачу пуговиц на рубашке. Убедившись, что я могу встать, распахивает дверь:
— Прошу!
На лицах охраны — полное равнодушие. А ведь они понимали, зачем мы закрылись в этой странной комнате! И там не менее… Наверное, это очень полезно — иметь таких вот безмолвных людей рядом. Можно делать что угодно, не боясь осуждения.
В машине Кен тоже садится на заднее сиденье, сразу опуская перегородку между салоном и водителем.
— Я узнал о Ларсе.
Только вот я ничего не хочу слышать! Так боюсь разочароваться, что готова оставаться в неведении. Но только по поводу Ларса! Не Кена.
— Куда ты ушел? Почему бросил меня, когда обещал защищать?
— Оправдываться не буду. Скажу только что Глава заболел. Пришлось мчаться к нему.
Ну а чего я хотела? Мой дед для Отани — главная святыня.
— Господин просил вас прийти, как только вы вернетесь.
Вот чего мне сейчас хотелось меньше всего, так это говорить о деде! Пришлось менять тему:
— Так что там с Ларсом?
Отани снова протянул пластиковую папку. В ней, скрепленные скрепками, лежали распечатки и фотографии.
— Вижу, в Кланах очень любят бумагу…
— Бумага — это статус. Госпожа, привыкайте, вы — наследница, вы не можете позволить себе…
— Никакая я не наследница. Не хочу. И не будут! — я вырвала папку из его рук и погрузилась в чтение.
Ларс все-таки меня предал. Не сразу, и словно нехотя, но — предал.
Его долго подкупали, он держался, но когда пообещали дать дорогу его новеллам…
Теперь стало понятно его нежелание общаться: Ларсу было стыдно.
— Что вы желаете с ним сделать? Убить?
Говорить не хотелось. Хотелось плакать. Но я загнала горе в самый дальний уголок души и когда повернулась к Кену, глаза остались сухими:
— Зачем же так сразу?
— Простите. Я забыл, что вы не любитель прямых путей… Испортит ему жизнь? Уничтожить как художника?
Я долго молчала, смотрела в окно, думала. Ненависть к деду и Кену выжгла душу настолько, что на другую злости совсем не осталось.
— Не надо. Просто сообщите, что Лара Журавлева умерла.
— И… все?
Отвечать не стала. Прикрыла глаза и вспоминала. Как росли, как он учил меня бегать, как впервые привел в запретку… И ту ночь после убийства родителей…
И ничего не чувствовала. Словно и не со мной все это было. Словно прочитала давным-давно в книжке и вот теперь обрывки истории сами собой всплыли в памяти.
Ну что же… Известие о смерти подруги обрубит все концы. Пусть Ларс живет с этим. Если сможет.
— Госпожа? — Кен все-таки решился отвлечь. — Госпожа, мы приехали.
76
Глава 16
Нас встречали. У входа выстроился коридор из саро. Идеальная линия, синхронный, словно отрепетированный поклон.
Они так и стояли, согнувшись, пока мы шли от машины до двери. Интересно, это Кена приветствуют, или меня? Наверняка слухи о скандале разлетелись по всем кланам. Кстати, а что это за Великий Совет?
Спросила у Кена. Пусть объясняет, раз уж заварил эту кашу.
— Общий совет всех кланов. Высшая инстанция. Прошу!
Уши привычно заложило — я уже отвыкла от скоростных лифтов, городскому шуму и суете. Даже соскучилась. Но отдыхать времени не было — двери распахнулись, впуская нас в святая-святых здания — личные покои самого могущественного человека Города — Главы Первого Клана.
Он совсем терялся в своей огромной кровати. Сухощавое тело опутывали разноцветные трубки и провода. Шумное дыхание заглушалось гудением множества аппаратов, поддерживающих его жизнь. Трость стояла рядом, но высохшая рука лишилась силы.
Все, что сумел Глава — пошевелить пальцами, подзывая нас поближе. В водянистых глаза стояли слезы, а рот кривился в несмелой улыбке.
Глава пытался что-то сказать, но удалось не сразу:
— Я… должен… просить прощения за…
Отани ринулся помочь, перевести, сказать за него, но злой взгляд заставил его заткнуться. А я поняла, как этот старик умудрялся держать в узде своих головорезов: его воля оказалась сильнее тела, и даже в таком состоянии старик внушал трепет.
— … за все, что ты перенесла… За забвение… За нищету… За бесправие… Дочь моего рода… не получила того, что ей…
Слова с трудом слетали с губ старика, перемежались хриплым дыханием и надсадным кашлем. Но Глава не позволял остальным помочь, рассказать за него:
— Ты вправе… ненавидеть… И задавать вопросы…
— Он у меня только один: за что убили моих родителей? Они спокойно жили, ни на что не претендовали, мечтали лишь о тихой судьбе. За что? — последние слова я прокричала, не в силах сдержаться.
Наверное, нельзя кричать на стариков, тем более — на умирающих. Но мне было все равно: в кои-то веки я стояла лицом к лицу с главным своим врагом. С тем, кто превратил мою жизнь в ад.
— Прости… не успел… спасти…
Силы у старика закончились. Приборы вокруг запищали. призывая врачей. Но Глава смотрел не на них — его взор приковала простая деревянная шкатулка на прикроватном столике.