— Ты упоминал об этом сегодня вечером.
— Неужели? Иногда я об этом рассказываю — иногда нет. После того как ушел из полиции, я как-то занялся одним делом. Чтобы помешать довести его до конца, на меня навели рискового парня. Тот набросился на меня на улице. Я его отшвырнул, а он неудачно упал и сломал шею. А однажды — Боже мой, я не пил тогда целую неделю! — меня попытался убить сумасшедший колумбиец с мачете. Я выпустил в него всю обойму. Так что, получается, я убил четверых, а если считать ребенка, то пятерых человек.
Конечно, ребенок — другое дело, но остальные нисколько не тревожили мой сон. У меня никогда не болела душа из-за негодяев, которых я посадил за чьи-то преступления. Конечно, так поступать было не слишком хорошо, и сейчас я действовал бы иначе, но ни одна из этих историй не мучает меня так сильно, как невнимательность к умиравшей тете Пег. Но таков уж пьяница — то море ему по колено, а то мелочи доводят его до исступления.
— Иногда и не мелочи.
— Эдди, что тебя гложет?
— Ох, дерьмо! Сам не знаю, Мэтт. Я вырос здесь, на этих улицах. А варясь в Адской кухне, усваиваешь только одно правило: ничего никому не говорить. «Не говори о своих делах с посторонними», — вот основная наша заповедь. Моя мать, Мэтт, была порядочным человеком. Найдя грош в телефонной будке, она раз десять осматривалась вокруг, намереваясь отдать его тому, кто потерял. Но, думаю, тысячу раз я слышал, как она повторяет фразу: «Никого не посвящай в свои дела». Благослови ее Господь, она до самого дна испила свою горькую чашу. Два или три раза в неделю старик возвращался домой полупьяным и избивал ее. И так — до самой его смерти. Она все держала в себе. А если кто-нибудь интересовался, почему она в синяках... Ох, она просто оступилась, потеряла равновесие и скатилась по ступенькам!.. Но почти все соседи знали, что интересоваться этим не стоит. Те, кто жил поблизости, понимали, о чем не следовало спрашивать.
Я хотел ответить, но он неожиданно схватил меня за руку и заставил пригнуться.
— Давай перейдем улицу, — быстро сказал Эдди. — Не люблю проходить мимо этого места.
Рядом был «Открытый дом» Грогана. Зеленый неон витрины предлагал светлое пиво «Харп» и темное «Гинесс».
— Раньше я часто здесь болтался, — пояснил он. — Теперь стараюсь держаться подальше.
Он мог бы и не объяснять. Не так давно я сам дни и ночи проводил за выпивкой в баре Армстронга. Став трезвенником, я еще долго обходил его стороной. Когда все-таки оказывался рядом, то отводил глаза в сторону и ускорял шаг, стараясь не поддаваться необъяснимой силе, которая будто бы затягивала меня туда помимо воли. Ну, как магнит притягивает железные опилки. Позднее Джимми потерял лицензию, и ему пришлось перебраться на квартал к западу, в сторону Десятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы. В его помещении вскоре открылся китайский ресторанчик, и одной проблемой у меня сразу стало меньше.
— Мэтт, ты знаешь, кому принадлежит этот кабак?
— Кому-то по фамилии Гроган?
— Да ты что! Это собственность Микки Баллу.
— Подручного Мясника?
— Так ты его знаешь?
— Видел пару раз. Ну и, конечно, слышал о нем.
— Да, у него есть, что показать, и всегда найдется кое-что послушать о нем. На лицензии ты его имени не обнаружишь. Тем не менее забегаловка принадлежит именно ему. Давным-давно я дружил с его братом Деннисом. Его потом убили во Вьетнаме. А ты служил, Мэтт?
Я отрицательно покачал головой:
— Полицейских не брали.
— В детстве у меня был туберкулез. Тогда я об этом даже не подозревая, но при просвечивании что-то обнаружили, поэтому и не забрили.
Он бросил сигарету в сточную канаву и, кивнув головой в ту сторону, куда она упала, сказал:
— Еще одна причина расстаться с этими мерзавчиками. Но, пожалуй, не сегодня, а?
— У тебя есть время.
— Да. Так вот: Деннис был порядочным парнем. После его смерти я кое-что делал вместе с Микки. Ты слышал что-нибудь об этом?
— Разное говорят...
— Помнишь историю о сумке для боулинга? И о том, что он в ней держал?
— Я так и не понял, правда ли это.
— Ну, меня там не было — не знаю. А вот однажды, несколько лет назад, я сам кое-что видел в подвале в двух-трех кварталах отсюда. Его ребята схватили парня. В чем-то он перед ними провинился. Наверное, на кого-то настучал. Его затащили в котельную, бельевой веревкой привязали к столбу и сунули кляп в рот. Микки надел свой длинный, почти до пола, передник мясника. Знаешь, такой снежно-белый; на нем было лишь несколько пятен. Микки схватил бейсбольную биту и принялся лупить ею парня так, что кровь брызнула на стены. В следующий раз, когда я увидел Микки в «Открытом доме», он снова был в своем снежно-белом переднике. Ему нравится выглядеть этаким, только что оторвавшимся от дела мясником, который заскочил на секундочку промочить горло. «Видишь? — сказал мне тогда он, показывая свежее пятно. — Знаешь, что это такое? Кровь стукача».
Мы подошли к перекрестку на квартал южнее грогановского «Открытого дома» и снова пересекли Десятую авеню. Неожиданно Эдди сказал:
— Никогда я не был похож на Аль Капоне, но и на моем счету есть кое-какие дела. Думаю, черт возьми, только один день моей жизни, когда я голосовал за Эба Бима, похож на прожитый честно. Мне тридцать семь, а карточка социального страхования у меня была только раз, в тюрьме «Грин Хэвен». Там мне дали работу в прачечной. Тридцать пять центов за час! Какая-то смешная ставка. Да еще отчисляли налоги и взносы на социальное страхование. Поэтому-то и завели карточку социального страхования. Раньше у меня ее не было, но и потом я никогда ею не пользовался.
— Но теперь-то ты работаешь, не так ли?
Он кивнул:
— Мелкая, легкая работенка. Подметаю в двух забегаловках. У Джона Келли и у Пита в «Олламерикэнз». Ты знаешь «Олламерикэнз»?
— Вот уж где пролито море крови! Заскакивал туда выпить рюмочку, но никогда не задерживался.
— Значит, забегал просто передохнуть? Мне нравилось когда-то заходить в бар, быстренько выпивать стопку и снова выходить на белый свет, чтобы окунуться в его проблемы. А сейчас я захожу в эти кабаки только по ночам или ранним утром, подметаю, выношу мусор, расставляю стулья вокруг столов. Есть еще одна фирма в Виллидже. Там тоже подбрасывают мне работу на день-два. Само собой, без бумажной возни. Чтобы получить работу, там не нужна карточка социального страхования. Устраиваюсь так.
— Понятно.
— Квартира мне обходится дешево, ем я мало. И раньше ел плохо. На что же мне тратить денежки? На ночные кабаки? На модное барахло? Или на горючее для яхты?
— Похоже, дела у тебя действительно обстоят неплохо.
Остановившись, он повернулся ко мне.
— Да, Мэтт. Но ты же понимаешь, что все это — про сто треп.
Он остановился, еще глубже засунул руки в карманы и уставился на мостовую.
— Кое-что меня действительно тревожит: за мной есть дела, о которых мне совсем не хочется с кем бы то ни было откровенничать. Одно — признаваться в них самому себе. Так ведь я и так все о них знаю, верно? Надо лишь посмотреть правде в глаза. Ну, и выложить все перед Богом, парень, это особый случай. Если Бога нет, тогда все равно, без разницы. А если Бог есть, то Он уже знает об этом. Так что напомнить Ему о себе опять-таки будет несложно. Но откровенничать перед другим человеком? Не знаю, Мэтт. За иные делишки меня и упрятать могут, а кое в чем замешан не я один. Просто не представляю, как ко всему этому подступиться.
— Масса людей проходит эту ступень со священником.
— Исповедуются?
— Думаю, тут есть небольшая разница. Ты ведь не ждешь формального отпущения грехов, а лишь хочешь снять тяжесть с души. От тебя не требуется быть католиком или ходить в церковь. Ты даже можешь подыскать себе священника среди членов общества, который понимает смысл программы. Выслушав тебя, он будет обязан молчать. И тебе не придется тревожиться, что он кому-то что-то передаст.
— Не могу вспомнить, когда последний раз был в церкви. Подожди-ка, что это я сказал? Господи, да я же находился в церкви всего час назад! В течение многих месяцев заглядывал раз-два в церковные погреба. А когда же я ходил на обедню? За прошлые годы побывал на паре свадеб, но не причащался. Я уверен: прошло не меньше двадцати лет с того дня, как я исповедовался.
— Священник совсем не обязателен. А если тебя волнует сохранение тайны...
— А как бы ты поступил? Ты обратился бы к священнику?
— Я исповедовался перед человеком из нашего общества. Ты с ним знаком. Это Джимми Фабер.
— Не думаю, что встречался с ним.
— Да ты его наверняка знаешь. Он постоянно бывает в соборе. Приходил и сегодня вечером. Он на несколько лет старше меня. У него почти совсем седые волосы, обычно Джимми одет в потертую армейскую тужурку.
— Он заходил в «Пламя»?
— Не сегодня.
— Кто он такой? Детектив, полицейский или кто-то еще?
— Нет, он печатник. У него своя типография на Одиннадцатой авеню.
— А, так это Джимми-Печатник! — сказал он. — Не пьет уже давно.
— Девятый год.
— Да, срок немалый!
— Он тебе как-нибудь расскажет, что в один прекрасный день взял и бросил пить. Словно отрезал.
— Да уж, все так говорят. Но девять лет — это девять чертовых лет! Ведь так? Как ни кинь, как их ни дроби на часы и минуты, все равно получится девять лет.
— Чистая правда.
Он взял еще одну сигарету, но передумал закуривать и сунул ее обратно в пачку.
— Он твой попечитель?
— Формально — нет. У меня никогда не было попечителя. У меня вообще редко бывает как у людей. Просто Джимми — тот человек, к которому я обращаюсь, если требуется что-то обсудить.
— А ко мне прикрепили попечителя через два дня после того, как я вышел из лечебницы. Его номер у меня всегда под рукой, рядом с телефоном. Но тот сломан, да я никогда и не стал бы ему звонить.
— Как его зовут?
— Дейв. Фамилии не знаю. Должен признаться, начинаю забывать, как он выглядит. Не видел его уже очень давно. Но номер телефона не выбрасываю, и, наверное, он все еще мой попечитель. В случае необходимости я ведь смогу к нему обратиться, верно?