Став трезвенником, какое-то время я продолжал жертвовать свою «десятину» церкви, но у меня вдруг пропало чувство, что это правильно. И я завязал. Но ощущение, что уж теперь-то я все делаю верно, почему-то не появилось. Сначала я хотел отдавать эти деньги обществу «Анонимных алкоголиков». Однако выяснилось, что там в средствах особенно не нуждаются. Просто на собрании пускают кружку по кругу, чтобы покрыть свои расходы на его проведение, и самое большее, что от вас требуется, это положить в нее доллар.
Тогда-то я и решил раздавать деньги людям, которые просят на улицах. Я почему-то испытывал неловкость, сберегая «десятину» лично для себя. А разве не лучший способ отделаться от денег — поделиться ими с нуждающимися?
Уверен, кое-кто из побирушек тратил мои подачки на выпивку или наркотики. А почему бы и нет? Каждый расходует деньги на то, в чем больше всего нуждается. Поначалу я пытался сортировать нищих, но быстро бросил это занятие. С одной стороны, мне показалось, что я слишком много на себя беру, да к тому же это смахивало на работу — своего рода мгновенное расследование. С другой стороны, я не мог не вспомнить о том, что когда отдавал деньги церкви, меня мало заботило, как их израсходуют. От щедрот своих я был бы готов, пожалуй, согласиться даже на вклад в приобретение «кадиллака» для монсеньора. Так почему же теперь меня должно смущать то, что мои деньги могут пойти на оплату «порше» торговца наркотиками?..
Продолжая ощущать прилив щедрости, я добрался до северной части Мидтауна, где вручил пятьдесят долларов Джо Деркину.
Я заранее уведомил его о своем приходе, и он ждал меня в обшей комнате. Мы не виделись год, а то и дольше, но он изменился мало. Пожалуй, прибавил пару фунтов, что вполне мог пережить. Постоянные выпивки уже оставили след на его лице, что, впрочем, еще не было веской причиной для того, чтобы совсем бросить выпивать. Ну кто, скажите, перестает пить из-за двух-трех лопнувших сосудиков и слегка лилового румянца?
Он сказал:
— Я как раз думал о том, нашел ли тебя торговец «хондами». У него еще какая-то немецкая фамилия, но я ее не запомнил.
— Хольдтке. И не «хондами», а «субару».
— Действительно, Мэтт, разница очень существенная. Ну да ладно. Как ты поживаешь?
— Неплохо.
— Выглядишь хорошо. Беспорочное существование, а?..
— Моя тайна.
— Рано встаешь? Много клетчатки в твоей диете?
— Ну да — иногда иду в парк и там грызу кору.
— Как и я. Просто не в силах удержаться.
Он пригладил ладонью волосы. Темно-каштановые, почти черные, они в этом не нуждались, поскольку выглядели так, словно он только что причесался.
— Знаешь, мне приятно тебя видеть, — вдруг сказал он.
— Мне тоже, Джо.
Мы пожали друг другу руки. Чуть раньше я взял в руку две двадцатки и десятку, и во время рукопожатия они просто соскользнули с моей ладони в его. Исчезнув на мгновение в кармане, его рука появилась вновь уже пустой. Затем он сказал:
— Ваша встреча, похоже, оказалась выгодной для тебя?
— Не уверен пока, — ответил я. — Хотя я получил от него кое-какие деньги. Пришлось постучаться в несколько дверей. Не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь путное.
— Хорошо уже то, что ты успокоил его душу. Ведь он делает все, что может, не так ли? К тому же ты его не оберешь.
— Нет.
— Я взял у него фотографию и поручил ребятам проверить в морге. С июня там лежит несколько неопознанных белых женщин. Но ни одна на нее не похожа.
— Я был уверен, что ты это сделаешь.
— Так-то оно так, но это пока все, что я предпринял. Думаю, полиции тут делать нечего.
— Знаю.
— Поэтому я и отправил его к тебе.
— Я так и понял.
— Мне было приятно тебе помочь. Что-нибудь уже удалось выяснить?
— Еще рановато говорить о результатах. Впрочем, я узнал, что она съехала со своей квартиры. Просто собрала вещички и смылась.
— Ну, что же, неплохо для начала, — сказал он. — Больше шансов, что она жива.
— Согласен. И все-таки концы с концами не сходятся. Ты говоришь, что морг проверил. А как насчет больниц?
— Ты думаешь, кома?
— Не исключено.
— Когда родители разговаривали с ней в последний раз? В июне? Для комы это перебор.
— Она может затянуться на годы.
— Да, верно.
— Квартплату в последний раз она внесла шестого июля. Так что, выходит, прошло два месяца и несколько дней.
— Все равно многовато.
— Для человека в коме это как одно мгновение. Он посмотрел на меня. В его светло-серых глазах промелькнуло что-то похожее на сдержанное веселье.
— Мгновение! — усмехнулся он. — Сначала она выезжает из дома, а затем въезжает в больницу. И все это — за одно мгновение!
— Но могло же случиться и так, — сказал я, — что она переехала и в тот же или, например, на следующий день попала в аварию. Никаких документов при ней не оказалось: пока она была без сознания, какой-то гражданин с обостренным чувством общественного долга украл у нее сумочку. Вполне возможно, что она сейчас лежит где-нибудь в больнице под придуманным врачами именем. Она не успела сообщить родителям о переезде, потому что с ней произошел несчастный случай. Не утверждаю, что именно так обстоят дела, но это действительно могло произойти.
— Допускаю. Значит, будешь проверять больницы?
— У меня мелькала мысль зайти в одну по соседству.
— Но несчастье могло случиться с ней в любом районе!
— Знаю.
— Она могла оказаться где угодно, поэтому следует справиться во всех городских больницах.
— И я так думаю.
Он бросил на меня взгляд.
— У тебя есть ее снимки? Это было бы очень кстати. Смотри-ка, да тут еще номер твоего телефона! Наверное, ты не рассердишься, если я раздам несколько штук коллегам и попрошу их присмотреться к безымянным больным?
— Ты бы очень мне помог.
— Конечно. А ты, однако, многого хочешь, заплатив один лишь плащ!
«Плащ» на полицейском жаргоне — это сто долларов. «Шляпа» означает двадцать пять, а «фунт стерлингов» — пять баксов. Эти словечки вошли в обиход давным-давно, когда одежда стоила дешевле, чем сейчас, а британский фунт весил куда больше.
Я заметил:
— На твоем месте я был бы более внимательным: ты пока получил только пару шляп.
— Иисусе!.. — произнес он. — Какая же ты все-таки дешевка! Неужели никто тебе это не говорил?
Скоро выяснилось, что в больницах ее нет. Во всяком случае, в пяти округах города. Я, впрочем, и не очень надеялся найти ее там, но проверить все же следовало.
Мне сообщил об этом Деркин. К тому времени я и сам изрядно потопал по тротуарам. Несколько раз заходил в дом Флоренс Эддерлинг, где снова обходил этажи и снова беседовал с жильцами, если те оказывались на месте. В доме снимали комнаты не только женщины, но и мужчины, причем не одни старики, но и молодые люди, не сплошь ньюйоркцы, но и приезжие. И все же основная масса квартирантов госпожи Эддерлинг имела много общего с Паулой Хольдтке: это были молоденькие, недавно приехавшие в город девушки с большими ожиданиями и пустыми кошельками.
Лишь немногие из них знали Паулу по имени, хотя почти все узнавали ее на фотографии. Или думали, что узнают. Как и Паула Хольдтке, большую часть времени они проводили вне дома, а когда бывали там, то сидели по своим комнатушкам за закрытыми дверями.
— Я думала, что жизнь у нас здесь будет, как в фильмах сороковых годов, — поделилась со мной одна девушка. — Остроумная хозяйка и молодые актрисы, которые по вечерам собираются в гостиной поболтать о прическах, ухажерах и пробах в кино. Но все оказалось не так. Гостиная, правда, когда-то здесь была, но ее давно перегородили, превратив в две отдельные комнаты, так что в ней давно уже никто не собирается. Конечно, кое-кому из жильцов я киваю и улыбаюсь, однако как следует никого из них не знаю. Ту девушку — Паулу?.. — я встречала довольно часто, но никогда не слышала ее имени. Даже не подозревала, что она здесь больше не живет.
Продолжая поиски, несколько дней спустя, утром, я отправился в контору Актерской гильдии. Там мне быстро удалось выяснить, что Паула Хольдтке в гильдии не состояла. Проверявший списки молодой человек осведомился, не могла ли она входить в какую-либо другую организацию, например Американскую федерацию артистов радио и телевидения или Гильдию работников сцены. Я ответил, что ничего об этом не слышал, и он был настолько любезен, что сам позвонил туда. Однако в их списках ее фамилии не было.
— Возможно, она выступала под другим именем, — предположил он. — Правда, и ее настоящая фамилия вполне приемлема. Если напечатать ее, то она будет смотреться неплохо. Тут дело в другом: большинство людей при чтении либо исказят эту фамилию, либо затруднятся при ее произношении. Вы не думаете, что она могла назваться Паулой Холден или как-то иначе, более броско?
— Она не сообщала родителям ни о чем подобном.
— Как правило, о таких решениях не торопятся извещать родителей, особенно если те сильно связаны со своими родовыми корнями. А это случается нередко.
— Пожалуй, вы правы. Однако в двух спектаклях, где была занята, она выступала под собственным именем.
— Могу я взглянуть? — Он взял у меня обе программки. — А это, наверное, поможет. Да вот и она, Паула Холь-д-тке. Я правильно произношу ее фамилию?
— Да.
— Прекрасно! Не могу представить, как еще можно произнести это имя, но какая-то неуверенность все-таки сохраняется. Она могла написать фамилию чуть иначе. Например, х-о-л-т-к-и. Впрочем, это тоже режет глаз, не правда ли? Давайте посмотрим дальше. "Паула Хольдтке окончила по классу театра Боллстейтский колледж, — ох, бедняжка! — где выступила в «Цветущем персиковом дереве» и в «Саде Грегори». «Цветущее персиковое дерево» написал Одетс, но что такое «Сад Грегори»? Догадываюсь, студенческая работа! Вот и все, что нам сообщают о Пауле Хольдтке.
А это что? «Другая часть города»... Что за странный выбор для показательного спектакля! Она играла Молли. Я плохо помню эту пьесу, но не думаю, что у нее была главная роль.