— О какой же численности польских наемников может идти речь во время переговоров в Варшаве? — попытался граф-дипломат вернуть кардинала к прерванному разговору, с удовольствием отпивая вслед за Мазарини из своего бокала.
Пренебрегая патриотическими чувствами французов, первый министр всегда предпочитал видеть на столе только сицилийские вина, закупая их в солидном количестве у одного и того же винодела, чье имя оставалось тайной, хотя молва уже относила его к разбогатевшим на королевских заказах винным компаньоном кардинала. Впрочем, все гости кардинала сходились на том, что вино превосходно, что несомненно оправдывало и «сицилийский сговор» кардинала, о котором судачили французские виноделы.
— Численность наемников будет зависеть от цены, которую они затребуют за свою службу.
— Это понятно, — вальяжно отвел руку с бокалом де Брежи. — Торговаться следует за каждую монетку. И все же, какими суммами мы располагаем? Учитывая, что наши политические недруги вообще, в принципе не приветствуют набор наемников, расценивая это как способ разорения казны.
— А еще — как неверие в мужество французских солдат-патриотов, — поддержал его Мазарини. — Мне это известно. Но их дело — бунтовать, а наше — править. Тем более что ни одна армия мира без наемников сейчас не обходится.
— В том числе и испанская.
— Считаю, что состояние королевской казны позволит нам содержать около полутора тысяч всадников и семьсот-восемьсот пехотинцев, нанявшихся на срок не менее двух лет.
Де Брежи согласно кивнул, отпил еще немного вина, но, прокручивая ножку бокала между пальцами, все же вынужден был предупредить:
— Такая численность опытных воинов, подающихся в наемники, способна поставить польский двор, который тоже нуждается сейчас в достойных рыцарях, в довольно щекотливое положение.
— Назовите мне двор короля, который бы в наше смутное время не нуждался в них, — парировал кардинал, давая понять, что никакие внутренние проблемы Речи Посполитой не могут служить графу поводом для того, чтобы не исполнить поручение первого министра или же исполнить его ненадлежащим образом. — Это иллюзия, что корона удерживается на голове правителя, на самом же деле она удерживается на острие его меча. Вот в чем секрет нашего монаршего бытия, посол.
— И корона, и сама голова — на острие меча. С этим, ваше высокопреосвященство, нельзя не согласиться.
— Более того, — ужесточил тон Мазарини, — к осени, если только польские ландскнехты докажут, что умеют добывать славу не только на отчих землях, оставшиеся подразделения наемников можно будет пополнить новыми волонтерами. То есть уже сейчас следует подумать о резерве.
— Я буду учитывать это, ведя переговоры о посылке названного вами числа рыцарей.
— Детали нашего соглашения мы могли бы оговорить с посланниками польского короля уже через месяц, — выжидающе взглянул кардинал на графа де Брежи.
Посол недовольно покряхтел.
— Понимаю, граф, хотите напомнить, сколько дней занимает одна только дорога от Парижа до Варшавы.
— Уже не хочу, — коронной ухмылкой озарил лицо посол.
— Отправитесь на судне. Вас уведомят — когда и на каком, из какой гавани уходит. Уверен, что морское путешествие облегчит вашу участь, граф.
— Сюда я тоже прибыл на судне. Тем не менее месяц…
Кардинал понимал, что срок, который он определял послу, был крайне жестким. Однако и ситуация в стране не позволяла ему исходить из иного расчета времени.
— При этом крайне важно, чтобы с польской стороны в переговорах участвовал кто-либо из более или менее известных полководцев, который бы потом лично возглавил корпус наемников. А главное, сумел созвать под свои знамена опытных, закаленных в сражениях офицеров. Подчеркиваю, это очень важно, граф.
— В противном случае принц де Конде, наши генералы и придворные сочтут подобный договор очередным разграблением казны.
— И будут почти правы.
— Но когда речь идет об известном полководце… Это сразу же усложняет мою задачу, а нам обоим — жизнь.
— Разве вы уже перестали дорожить титулом самого опытного дипломата Франции? — кощунственно съязвил кардинал, хитровато прищурившись. — Собственно, ее первого дипломата?
34
Оказавшись в лагере, графиня опять чуть не стала добычей какого-то татарина. Брошенный им аркан захватил поднятый Дианой лук, едва не сомкнувшись при этом на ее шее.
Она так и не поняла, то ли кайсак выдернул потом лук из ее руки, то ли она сама в испуге бросила его. По-настоящему опомнилась лишь тогда, когда, протиснувшись между подводой и каретой, подхватила встрявший в землю палаш и, сжав его обеими руками, изо всей силы ударила в спину сражающегося татарина, конь которого чуть не оттоптал ей ноги. Ударила, а как только кайсак упал, выхватила у него из-за пояса пистолет и попыталась занять его место в седле.
Как назло, конь оказался строптивым. Потеряв хозяина, он вздыбился, рванулся и, лишь упершись крупом в дверцу кареты, все же смирился с тем, что теперь у него будет другой всадник.
Встав на подножку кареты, графиня кое-как взобралась в седло, однако время все же было упущено. Плечистый кайсак с неряшливой седой бородой — уже рядом. Она видела его желтое, сотканное из морщин и шрамов, широкоскулое лицо. Его не прищуренные, как обычно, а наоборот, широко раскрытые глаза. Ощущала кисловато-приторный, выворачивающий душу запах всей той несвежести, из которой состоял сейчас разгоряченный боем татарин с удивительно белой, украшенной драгоценным камнем, чалмой на голове.
Время было упущено, однако графиня все же нашла в себе мужество развернуть коня и, избивая его рукоятью пистолета, погнать вдоль реки. Да конь и сам словно бы почувствовал, что его спасение там, за изгибом реки, за неброским зеленым ковром, пропахивая который дорога уводила путника в небольшую рощу.
Представший перед Бохадур-беем юный польский гусарик взглянул на отливающий всеми цветами радуги изумруд на чалме с не меньшим удивлением, чем минутой раньше сам бей смотрел на явившуюся ему мечущуюся у непокорного коня белокурую красавицу. Он задержал взгляд на этом огромном изумруде лишь на какую-то долю секунды, но для опытного бойца этого оказалось вполне достаточно, чтобы первым же взмахом выбить из его ослабевшей руки саблю, другим — врубиться в плечо. Изо всей силы, ударом, которым атаману стаи иногда удавалось разрубать противника чуть ли не до пояса. Тем самым ударом сатанинского рубаки, которым он обычно казнил на глазах у всей шайки провинившихся кайсаков или пленников.
Но то ли удар оказался недостаточно сильным, то ли предводителю кайсаков попросту не повезло, и сабля застряла где-то между расчлененными костями. Как бы там ни было, а несколько мгновений Бохадур-бей потратил на то, чтобы вырвать ее из окровавленного тела гусара, все еще остающегося в седле на гарцующем коне.
Он вырвал ее и, поняв, что остальные конники вот-вот перекроют ему путь к побегу-погоне, по самой кромке берега ринулся вслед за развевающимися на ветру кудрями прекрасной беглянки. Возможно, самой красивой из всех, кого ему, разбойнику, каторжнику и вечному скитальцу, когда-либо приходилось видеть. На рынке в Кафе он мог бы продать ее в гарем турецкого султана за золото, вес которого составлял бы два веса этой польки, или кто она там по крови.
Если бы, конечно, его самого не схватили на том же базаре и не продали в рабство на какую-нибудь галеру. Это в том случае, когда бы Аллах уберег его от удовольствия, которого обычно удостаиваются посаженные на кол у ворот Кафской крепости грабители.
Он погнал коня к изгибу реки, спустился с крутого берега в низину и помчался наперехват женщине, все еще опасливо держащейся верхнего яруса берегового косогора. Две-три минуты такой гонки, и он настигнет ее. Две-три минуты! Он настигал и не таких опытных всадников. Две-три минуты…
Бохадур-бей не слышал и не мог слышать, как еще тогда, когда он рассек зазевавшегося гусарика, один юнец из свиты Гяура закричал:
— Князь! Вон — Бохадур-бей! Я узнал его по чалме! — И поскакал по едва приметной тропинке, пробивающейся между руинами и обвалившейся крутизной утеса, показывая дорогу Гяуру и всем, кто захочет включиться в эту погоню.
— Это он! Я узнал его! — кричал Корзач, подбадривая коня тыльной стороной клинка.
— Хозар, за мной! — скомандовал Гяур, устремляясь вслед за Корзачом. — Остальным драться! Добивать кайсаков! Добивать!
Но кайсаков на поле боя и так уже становилось все меньше и меньше. Небольшими группами и в одиночку они мчались навстречу воинам Гяура; не принимая боя, прорывались сквозь их негустую лаву и врассыпную уходили кто по долине, кто через ближайшую рощу или вплавь.
35
Эжен проснулась на рассвете. Амелия лежала рядом. С искусанными губами, с синюшно-лиловыми следами греховного искушения на груди и шее, она казалась растерзанной и сброшенной со скалы. Только розоватые соски едва очерченных грудей все еще жадно топорщились вверх, словно клювы едва оперившихся птенцов: взлететь еще не в состоянии, но инстинкт уже выталкивал их из материнской скорлупы, заставляя устремляться к небу.
Несколько минут Эжен похотливо рассматривала лицо девушки, ее грудь, шею… Нервно парила над ней, подобно ястребице — над пьянящей, но слишком крупной добычей. До поры она не прикасалась к Амелии, побаиваясь, как бы та не проснулась раньше, чем налюбуется-насытится ею, а лишь нависала над девушкой, проплывая губами над ее полуопухшим ртом, осеняя грудью ее груди, набрасывая покрывало своих волос на волосы пансионессе.
Девушка пошевелилась во сне, едва заметно меняя позу. Маман Эжен замерла, выждала, пока Амелия успокоится, и с надеждой взглянула на едва освещенное первыми проблесками рассвета окно. Словно молила Всевышнего не торопиться с утром.
«Помолившись», она осторожно приподняла кончик простыни и, немного выждав, медленно стянула ее, постепенно оголяя живот, бедра, всю нижнюю часть матово-белого, распарившегося во сне тела.