С самого начала взаимоотношения с мадам Гондре стали для меня своего рода проблемой. Дело в том, что мадам ненавидела немцев. Ее муж, участник Сопротивления, скончался вскоре после завершения войны. С тех пор мадам Гондре и ее дочери рассматривали Джона Хауарда, освободителя, как патрона своего заведения.
Как представители Британского Штабного училища, так и шведы всегда обедали у мадам; это уже стало традицией. Но как же мне – немцу и в то же время гостю британцев, а потом и шведов – принимать участие в совместной трапезе в ее кафе, не открывая принадлежности к ненавистному народу?
Джон Хауард нашел способ.
Британцы представляли меня мадам как «майора ван Лука», а шведы – как «викинга из Швеции». Всякий раз, целуя меня то в одну, то в другу щеку, мадам приговаривала: «Я люблю англичан» и «Я люблю викингов». Хотя меня и успокаивало, что она таким образом не узнает, что я немец, все же меня смущала наша маленькая и невинная ложь.
Пока мы со Стивом подписывали экземпляры его книги, комендант Шведского училища и Джон Хауард сидели в святилище мадам – в комнате с множеством фотографий.
Вдруг Джон Хауард вышел к нам.
– Ханс, для мадам 6-е число июня 1984 г. станет как бы апогеем ее жизни. На празднование сорокалетия высадки приедет принц Чарлз, который посетит кафе Гондре и встретится с мадам. Она очень больна и собирает все силы, чтобы достойно пережить этот день. Полагаю, правильно будет все же раскрыть нашу невинную ложь. Нельзя, чтобы она умерла, не узнав правды. Я поговорю с ней.
Я ожидал снаружи, взволнованный по поводу реакции мадам.
И вот она вышла под ручку с Джоном. Она остановилась передо мной, лицо хранило спокойствие.
– Мсье Ханс, Джон все мне рассказал. Я знаю, что теперь вы добрые друзья, а друзья Джона также и мои друзья. Так давайте же забудем все и простим. Да хранит вас Бог!
И поцелуй ее был искренним.
Примирение с этой женщиной, истинной патриоткой своей родины, значило для меня больше, чем многое другое.
Через несколько дней из Англии позвонил Джон:
– Ханс, встреча принца Чарлза и мадам была незабываемой. На глазах журналистов всего мира, перед телекамерами, эта замечательная женщина поцеловала руку британского наследника и выразила благодарность за «освобождение от нацистов». Она умерла несколько дней назад, счастливой, как сказали мне ее дочери.
На следующий год мы с Джоном поехали на маленькое сельское кладбище и возложили цветы на ее могилу. Я положил букет и у памятника лейтенанту «Дену» Бротериджу, первому погибшему солдату в роте Джона. Я не мог не выразить им своего уважения.
В мая 1987 г. французский консул, мсье Киффер, пригласил меня в Риттерсхоффен в Эльзасе. Французы решили превратить в музей участок «линии Мажино», расположенный неподалеку от этого населенного пункта, за который шли такие ожесточенные бои в январе 1945 г. Французская и немецкая молодежь добровольно работала там месяцами – прекрасный символ примирения. По инициативе мсье Киффера, несколько лет назад между Риттерсхоффеном и Хаттеном поставили монумент памяти тех событий. На памятнике нанесены названия дивизий, сражавшихся там на последнем этапе войны. Под развевающимися знаменами Америки, Франции и Западной Германии пожимали друг другу руки бывшие враги, которые больше не желали, чтобы страны их сошлись в смертельной битве.
В июле 1987 г. меня пригласили в университет Инсбрука в Австрии прочитать цикл лекций двадцати пяти учившимся у Стива Эмброуза студентам и студенткам, находившимся в Европе. Очень многие из них были евреями. Прежде чем поехать в Нормандию на длинный уикенд, мы по вечерам сидели в кафе и разговаривали. Я знал, что многие из них слушали лекцию «бывшего офицера фашистской армии» с большим скептицизмом. Я смог убедить их, что термин «фашистский офицер» не вполне верен и применять его означает все обобщать и упрощать, сумел объяснить им, что подавляющее большинство военнослужащих немецкой армии, после вторжения в Россию и поражения в кампании в Северной Африке и в боях во Франции, осознали лживость идеологии «Тысячелетнего рейха», которая принесла множество несчастий всей Европе и самому немецкому народу. Однако я сказал им и то, что был и останусь немцем и не стыжусь этого.
По дороге во Францию, в поезде, я попытался воссоздать перед ними образ Роммеля, личность которого вызывала у них большой интерес, а также объяснить им, что непростительно рисовать русских как некое зло, не жалея для них черной краски, в то время как и излишне обелять Западный мир.
Они также хотели слышать, знали или нет мы, солдаты, об Освенциме и других лагерях уничтожения, и если знали, то почему не сделали ничего, чтобы этому помешать. Я ответил, что ничего не знал, пока не столкнулся с этим лично, когда мой будущий тесть угодил в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Только тогда, увидев море страданий в капле воды личной драмы невесты, я понял, какие чудовищные вещи творятся у нас.
Тот факт, что они поверили мне, лишнее для меня подтверждение того, что молодежь в наши дни старается смотреть на все с объективных позиций.
По результатам экзаменов и по личным письмам ко мне я понял, что у них сложилось верное представление о бывшем противнике – о нас, немцах.
Молодежь на Западе, представители нового поколения давно уже наводят мосты между собой и тем самым неосознанно помогают примирению бывших врагов.
Будем надеяться, что гласность и перестройка помогут устранить ненависть двух некогда враждебных миров, сломать лед в отношениях между нами и русскими и позволят нам протянуть друг другу руки. Это то, что обязаны сделать не только политики Востока и Запада, но и все мы вместе – каждый из нас.
Я бы очень хотел, чтобы исполнилась моя мечта и мне удалось бы встретиться с молодым русоволосым русским лейтенантом, который защитил меня от солдат-монголоидов, когда я сдавался в плен, или с тем «угостившим меня завтраком» в 1941 г. полковником, который проявил столько гуманности ко мне, бесправному пленному, своему бывшему противнику. Я даже готов выпить целый стакан водки на пустой желудок с русским полковником-танкистом, который так широко принял меня в первый день моего плена.
У меня часто возникало ощущение – двойственное чувство того, что всю первую половину своей жизни я словно бы пребывал в плену – в плену у времени: сначала я был как в тиски зажат прусскими традициями, связан присягой, каковая позволила фашистскому режиму так легко использовать в своих целях военное руководство. Потом моей стране пришлось расплачиваться за это. Мне тоже, наряду с многими и многими тысячами, довелось рассчитаться за все пятью годами русских лагерей.
Как профессиональный солдат, я поневоле несу часть общей вины, но как человек – просто человек – я таковой не чувствую.
Я надеюсь, что нигде в мире не найдется больше страны, в которой молодежь позволит правительствам воспользоваться собой.
Январь 1989 г. Мой телефон вновь зазвонил:
– Говорит Герард Бандомир. Вы меня помните? Я служил в 21-й танковой дивизии командиром 3-й роты 1-го батальона вашего 125-го полка. Мне понадобилось столько времени, чтобы разыскать вас, и я так счастлив, что мне это удалось. Хотите послушать о том, что тогда случилось на нашем участке?
– Бандомир! Боже мой, какое чудо! Просто не верится! Прошло уже 45 лет! Но ваш батальон перестал существовать после операции «Гудвуд»! Вы первый, от кого я услышу о том, что действительно происходило. Нам надо встретиться!
Бандомир приехал в Гамбург и рассказал мне о том, в какой мясорубке очутился в Нормандии 1-й батальон тем солнечным июльским утром. Он с радостью принял мое приглашение поехать в Нормандию в июне 1989 г., где мне предстояло читать об операции лекции курсантам Шведского Военного училища. Бандомир впервые оказался в местах, ставших адом для его роты много лет назад.
Вот рассказ Бандомира.
В период после дня «Д» и до 18 июля 1944 г. мы дислоцировались в районе населенного пункта Ле-Мениль-Фремантель. Наша дивизия входила в состав резерва корпуса, но тем не менее мы готовили себе оборонительные позиции севернее этого небольшого селения.
Ввиду 100-процентного превосходства в воздухе противника работали мы только по ночам. Наш штаб располагался в овражке немного к востоку от фермы. Овражек, который мы значительно углубили, прикрыли балками, соломой и присыпали грунтом, находился за оградой, окружавшей ферму. Моя 3-я рота и 2-я рота рассредоточились к северу от фермы и хорошо окопались. Где размещались другие роты, я не помню. Стараясь подготовить все как можно лучше, мы трудились на позициях в темное время суток, а отдыхали днем. Ничего особенного не происходило.
Вот такое положение сложилось у нас в ночь с 17 на 18 июля.
Перед самым рассветом 18 июля я находился в нашем штабе в овражке. Мы едва успели приготовить завтрак, когда около 6 утра услышали рокот двигателей приближавшихся со стороны моря самолетов. Мы увидели множество бомбардировщиков, которые шли высоко и отчетливо просматривались в высоком небе прямо над нами. Казалось, им нет конца. Мы решили, что эти эскадрильи, должно быть, участвуют в очередном налете на немецкие города, и с сожалением подумали о том, каково придется нашим там, куда летят эти стаи. Но вдруг первый клин принялся сбрасывать бомбовую нагрузку над районом Эмьевиля, затем то же сделали машины и второго эшелона. Наши зенитчики в Кане и около него открыли огонь и сбили один бомбардировщик.
На земле между тем стало не лучше, чем в аду.
Вражеские формирования, сменяя одно другое, бомбили и бомбили нас в течение двух часов. Мы ничего не предпринимали – просто ничего не могли поделать – только сидели и ждали, когда за нами явится смерть. Цель налета заключалась, по-видимому, в том, чтобы вывести из строя наше тяжелое вооружение. Сам видел, как прямым попаданием бомбы была уничтожена хорошо подготовленная огневая позиция – 10,5-см противотанковое орудие превратилось в дым. Между тем благодаря тому, что мы очень глубоко зарылись в землю, потери у нас оказались сравнительно невысокими. Однако нельзя не признать, сколь глубоко сказывался на солдатах психологический эффект от демонстрации противником своего безграничного господства в воздухе.