с, припадая на ногу и охая, но не замедляет бега.
Через час этого сумасшедшего кросса, как раз в тот момент, когда солнце опускается в море, с пульсом не менее ста тридцати ударов в минуту мы выбегаем на последний холм, за которым открывается Лохо Гингго. Махаму хватает меня за плечо:
— Буйволы!
Метрах в восьмидесяти от нас по краю оврага бредут три буйвола: один большой черный, двое других поменьше серые, со слабо развитыми рогами, наверное двух-, трехлетки. Все еще не отдышавшись, я стреляю в старого. Он падает, пробует подняться, но второй выстрел, более точный, окончательно укладывает его.
— Бей остальных! — кричит Махаму.
Но я отказываюсь: они мне кажутся слишком молодыми. Разгорается бешеный спор — нужно учесть степень усталости и возбуждения. Мужчины кричат все разом:
— Ты сам затащил нас сюда, а теперь не хочешь стрелять!
Я стою на своем и заявляю, что, раз ружье мое, я поступаю как хочу. Видя, что дело добром не кончится, вступается старик Хазинг:
— Не спорьте с туаном, он нам и так помогает, пусть он делает, как считает нужным, и, даже если эти двое уйдут от нас. аллах непременно пошлет нам других!
И точно в ту же секунду, будто по пророчеству старика, раздается крик Махаму:
— Смотрите, буйволы, буйволы! Здесь полно буйволов!
В нескольких ста метрах от нас у подножия холма показывается стадо голов пятьдесят, не меньше. Они нас не видели и, похоже, не обеспокоены выстрелами.
— Я знаю, куда они идут, пошли туда, — кричит Хазинг.
И мы вновь пускаемся в галоп. Через несколько минут старик делает нам знак идти тише, а мне выйти вперед. Спускаемся в узкую долину, над которой отвесно высится утес метров восемьдесят. Выход из нее замыкает обломок скалы высотой метра два-три; мы молча взбираемся на него. И здесь нам открывается такое зрелище, что мы застываем пораженные. Точно под нами, у самых ног, в узеньком скалистом кратере, в центре которого образовался как бы естественный бассейн, сбилось в кучу все стадо, топчась на месте и проталкиваясь к воде.
— Стреляй, туан! — шипит Хазинг, настолько взволнованный, что впивается мне ногтями в руку, мешая стрелять.
Я поднимаю палец к губам и пытаюсь разглядеть в гуще зверей самцов, но тут один из мужчин сзади поскальзывается и приглушенно ругается; эхо в скалах подхватывает звук. Тотчас буйволы поднимают головы и замирают при виде людей так близко от себя. Затем в панике бросаются в узенький выход из кратера. Люди толкают меня и кричат, чтобы я стрелял.
Животные в таком ужасе, что, мешая друг другу, теснятся разом в проходе, где не разойтись двоим. В этой толчее я не могу отличить самцов от самок и старых от молодых. Стрелять же наугад не хочется: можно лишь напрасно поранить одной пулей двух-трех буйволов. Промедление, естественно, приводит моих людей в состояние, близкое к ярости, и они едва сдерживаются, чтобы не вырвать у меня ружье и не начать палить в мельтешащие черные бока.
Но вот звери по одному начинают выбираться из узкой горловины, я беру на мушку крупного самца и стреляю в момент, когда он собирается выйти. Тот падает и загораживает собой выход, так что остальным приходится перескакивать через его труп. Это позволяет мне выбрать еще одного зверя с большими, почти смыкающимися рогами. Пуля поражает его между лопаток, и он опускается, зарывшись мордой в передние ноги, как спящая собака.
— Дуа (два)! — считает Хазинг.
Я вскидываю приклад в очередной раз, когда он толкает меня:
— Смотри, там, наверху, два больших самца!
На вершине утеса ясно вырисовываются в лучах заходящего солнца два великолепных буйвола. Это два старых «паши». Пока стадо пьет, они стоят на страже, а теперь, когда остальные пускаются в бегство, поджидают опасность, наклонив голову, уверенные в своем доселе неоспоримом превосходстве. Увы, их мужество бессильно перед кусочком стали, вылетающим со скоростью 800 м/сек из жерла карабина.
После первой пули один из патриархов рушится вниз и застревает в расщелине. Еще выстрел — и оставшийся начинает скользить вниз, сначала медленно, затем быстрее по известному закону ускорения.
— Он катится, туан, он катится! — кричит Махаму…
— Он не катится, он летит!
— Правда! Он летит, буйвол!
Их возбуждение передается мне, я обнимаю их, хлопаю по спине:
— Теперь у вас вдоволь мяса!
— Да, мяса кербау-тербанг (летающего буйвола)! — смеясь, отзываются они.
А буйвол продолжает свой сумасшедший спуск по обрывистому склону, который заканчивается метрах в десяти от дна оврага узким карнизом. С него буйволова туша с добрую тонну весом планирует вниз и с адским грохотом обрушивается на одинокое дерево, считавшее себя в безопасности в этом недоступном ущелье.
Зрелище настолько взбудоражило моих спутников, что они с трудом карабкаются до первого буйвола, застрявшего в расщелине, и сталкивают его вслед за летевшим. Затем торопливо прирезают четырех животных, и я впервые вижу, как Хазинг забывает произнести свое ритуальное «еще живы».
Времени остается в обрез. Ночь падает, как обычно, а до лагеря еще идти и идти. Но предстоящая ночная прогулка нисколько не пугает, и мы весело пускаемся в путь. Стараясь не терять из виду светлое пятно — рубашку или майку впереди идущего, мы перебрасываемся шутками из конца в конец цепочки.
Люди предовольны. Четыре буйвола плюс тот, которого я уложил вначале, — это пять. Пять тонн живого веса, или две тысячи пятьсот килограммов чистого мяса, — будет что покушать и еще останется на денденг (сушеное мясо, нарезанное тонкими ломтиками и пропитанное солью или сахаром), за который китаец с Лабуанбаджо даст хорошую цену. Ну а я доволен своей стрельбой: шесть патронов на пять буйволов, и все как на подбор. На первый взгляд здесь нет ничего удивительного: ведь в буйвола трудно промахнуться — он как «корова в коридоре». Но нельзя забывать, что у буйвола, как у всякого крупного зверя, уязвимых мест очень мало, к тому же они скрыты под толстым слоем мяса, так что попасть в них гораздо труднее, чем в мишень того же размера. Ко всему еще крупные звери — мастера «заглатывать» пули. Все специалисты большой охоты знают случаи, когда буйволы и слоны падали лишь с десятого (а в одном случае с четырнадцатого) выстрела, поскольку все предыдущие пули, посланные второпях, попадали в толщу мяса. В приведенных случаях, кстати, охотники пользовались ружьями крупного калибра, а мое — 8 × 57 — мелковато для такой дичи.
Темнота еще больше сгущается, на каждом шагу кто-нибудь проваливается в бесчисленные трещины. И каждый раз находится шутник, чтобы крикнуть ему:
— Осторожней, не полети, как буйвол!
Через два часа этой прогулки впотьмах, удачно не свернув себе шею, мы выбираемся наконец на вершину холма, откуда замечаем далеко внизу среди деревьев огни лагеря. Начинается спуск, каждый мчится сломя голову первым сообщить радостную весть. Все свистят, кричат, чтобы привлечь внимание тех, кто находится внизу, толкаются, наступают друг другу на ноги, ругаются, но все же добираются до подножия, где нас поджидает человек с фонариком.
Весть уже облетела лагерь, и верховный правитель всех островов с женой и племянницей выходят нам навстречу. Старик на верху блаженства, его обрюзгший рот расползается в такой улыбке, и я с удивлением замечаю, что он еще не окончательно обеззубел: во рту у него торчит левый верхний клык. Однако, надеюсь, вы понимаете, что я с большим наслаждением гляжу на робкую улыбку его хорошенькой племянницы, которая благодарит меня за все, что я сделал для ее дяди, тети и для нее самой. Этого достаточно, чтобы улетучилось чувство усталости после тридцати шести часов беспрерывной охоты. И — о счастье! — она несет мне стаканчик кофе с молоком, и мы обмениваемся парой слов без того, чтобы не вмешался старик.
На следующий день с рассветом лодки отправляются в Лохо Гингго и возвращаются груженные до краев кровоточащим мясом. Два следующих дня женщины и мужчины режут его на тонкие ломтики, которые натирают серой солью местного производства и кладут сушиться на солнце. Десятки коршунов и белобрюхих орлов висят над этой чудовищной мясобойней и, едва кто-либо отвернется, с пронзительным криком пикируют вниз, чтобы тут же вновь взмыть стрелой с куском мяса в когтях.
Сидя на подушечках под навесом из пальмовых листьев, Пенггава не упускает из виду ни малейшего движения людей, ни малейшего кусочка мяса и ежеминутно бросает приказания. Ясно, что все питают к нему неприязнь, но страх перед ним велик.
Когда все было закончено, старый вождь приглашает нас к себе на чашку кофе. По обыкновению он не закрывает рта— по всей очевидности, чтобы не дать нам вставить слово, — и без конца благодарит за то, что мы сделали для него, его жены, его племянницы, его людей, его семейства и т. д. Под конец, поскольку он не заикается об обещанном, мы спрашиваем, собирается ли он дать нам две лодки для продолжения путешествия. Он принимает удивленный вид, затем заявляет:
— Я могу прислать вам, но за них придется заплатить, потому что они не мои!
Мы напоминаем ему о данных обещаниях, но он холодно отказывается от них. Племянница, бывшая свидетелем наших первых переговоров, стыдливо опускает голову. А жена, которая тоже прекрасно помнит все, начинает озабоченно переставлять стаканчики. У женщин нет голоса, им даже в голову не придет вмешаться. Переговоры становятся все более кислыми, и мы стараемся поскорее убраться в палатку, вежливо раскланявшись с этим островным Гарпагоном.
К нам приходят Расси и Тайе, сыновья старосты Комодо, и просят у нас курицу. Мы с удовольствием даем им. Они быстро режут, ощипывают ее, затем, вспоров ударом паранга, распластывают, как книгу, и кладут на палку, воткнутую под углом 45 градусов над костром. Минут через десять мы получаем превосходное блюдо, названное нами «цыпленок по-комодски».
С аппетитом уплетая его, они с горечью говорят нам про старого правителя островов:
— Он совсем плохой, туан. Уста его — сахар, но сердце — железо. Нам, право, стыдно за то, как он обошелся с вами после всего, что вы сделали для него. С нами он такой же: мы попросили свою долю, но он сказал, что дележ будет в Лабуанбаджо. А мы знаем, что это значит: он загонит все мясо по дикой цене и нам достанется несколько бросовых кусочков. Ведь у нас тоже жены и дети, они голодны и ждут мяса. У нас нет ни гроша, чтобы купить рис и уплатить налоги, а если мы не заплатим, будут неприятности…