уют вывешенное на просушку белье.
К этому добавляется изнуряющая жара, а душ, вмещающий едва пять человек за раз, работает лишь дважды в день по полчаса, ибо воду берегут для скота. А когда на море волнение, все тысяча двести пассажиров и тысяча сто животных болеют. Буйволы со своим огромным пищеварительным трактом переносят качку хуже остальных и мрут в довольно большом количестве во время каждого путешествия. Но поскольку число их тщательно проверяют по приезде, то трупы не бросают акулам, а подвешивают гирляндами вдоль по борту, и их животы, болтающиеся под тропическим солнцем, издают тяжелый запах, вонючим облаком висящий над нами весь путь!
Однако никто не ропщет, даже наоборот: проще завязываются знакомства; по малейшему поводу звенит смех; поют под гитару; не моргнув глазом проигрывают крупные суммы в малайскую рулетку, состоящую из пронумерованного шестиугольного волчка, вертящегося под половинкой кокосового ореха; устраивают петушиные бои — с этой драгоценной птицей хозяин никогда не расстается; кухарят на крохотных жаровнях с древесным углем; ходят в гости с палубы на палубу и терпеливо ждут конца путешествия, причем предугадать его невозможно, настолько значительны всегда опоздания.
И вот на десятый день своего красочного путешествия мы прибываем в Эндех, административную столицу Флореса, на южном побережье острова. Там мы проводим еще двенадцать дней, изыскивая способ перебраться на западный берег, где водятся драконы. На грузовике туда не добраться, ибо единственная на Флоресе дорога разрушена землетрясением. Остается, значит, морской путь. В конце концов приютившие нас голландские миссионеры Эндеха сдают нам на время свое суденышко с дизелем, которое после трехдневного плавания доставляет нас со всем снаряжением в Лабуанбаджо — самый западный порт Флореса.
2
Солнце уже опускается за горизонт, когда «Санта-Терезия» входит в бухту Лабуанбаджо.
Море спокойно. За белым песчаным пляжем, усеянным остовами рыбачьих баркасов, изъеденными солью досками, веревками и обрывками сетей, тянется окаймленный мангровыми деревьями пустырь. А дальше над черепичными крышами домишек и бамбуковыми хижинами, вкрапленными в купы кокосовых пальм, возвышается крутобокий холм, облезлый и каменистый, похожий издали на глыбу известняка.
На пустыре щиплют редкую травку и прыгают через рыбачьи лодки черные козочки.
На бреющем полете проносится большой белобрюхий орлан, усаживается на верхушку кокосовой пальмы и застывает, зорко вглядываясь разом в морскую даль и берег.
Тарахтенье мотора сменяется глубокой тишиной; слышно лишь сварливое карканье ворон, бранящихся на исхудалых шелудивых псов, рвущих внутренности большой акулы, которую разделывают двое рыбаков. Их седеющие волосы кажутся совсем белыми рядом с кирпичными, задубевшими на солнце, изрытыми морщинами лицами, будто вырубленными из обломков разбросанных кругом деревьев.
Первым поднимается на борт маленький круглый улыбчивый человечек, увенчанный традиционной индонезийской шапочкой из черного бархата, из-под которой во все стороны лезут тугие кольца шевелюры. Это Ансельмус Манах — чиновник лесного ведомства, смотритель всех островков вокруг Флореса. Он будет нашим проводником по этому краю.
По его совету мы оставляем груз на борту и отправляемся с визитом вежливости к старосте Лабуанбаджо в одну из свайных хижин в центре деревни.
В большой общей комнате с бамбуковыми стенами, завешанными предвыборными плакатами и портретами политических деятелей, на полу, застланном циновками из пальмовых листьев, сидят на корточках несколько человек и жуют бетель[9]. Наш приход проходит незамеченным, и приветствия повисают в общем молчании. Вежливо осведомляемся, кто глава деревни.
— Вот он, но у него болят глаза, — говорит подросток, указывая на мужчину со вспухлыми слезящимися веками.
— Погляди, что с ним, — говорит мне Ги, возложивший на меня обязанности фельдшера экспедиции.
— Вы разрешите осмотреть его? — спрашиваю у молодого человека.
— Как хотите.
Беру голову пациента, поднимаю ему веки и выворачиваю их наружу, при этом тот не проявляет к происходящему ни малейшего интереса, ни даже признаков жизни, как будто все это его не касается.
— Ничего страшного, пришлите кого-нибудь к нам в лагерь: мы дадим ему капли и он поправится.
Второй визит наносим китайцу. В индонезийских деревнях китаец — это обычно «серое святейшество», которого слушаются все мелкие местные чиновники. В его руках сосредоточена вся торговля, умело сделанные подарки обеспечивают ему всеобщую благосклонность, культура его, как правило, выше, чем у окружающих, так что его советы всегда принимают к сведению и его лавка представляет нечто вроде местного салона или, вернее, бистро этих краев.
Преисполненные всяческого уважения, мы входим гуськом в лавчонку столь влиятельной персоны. Лет пятидесяти, высокий, худой, он выглядит в своей полосатой пижаме — униформе всех индонезийских китайцев — только что вставшим с постели интеллигентом.
Лавка его завалена самым разнообразным товаром, от керосина и размякших от жары карамелек до акульих крючков, липовых драгоценностей и пачек жевательного табака.
На полке дожидается покупателя серая фетровая шляпа, дожидается, должно быть, немало лет, ибо успела уже покрыться паутиной. Петер легонько приподнимает ее, и оттуда с испуганным писком выскакивает мышонок.
Проспект на стене, составленный на китайском и малайском языках, расхваливает достоинства некоего чудодейственного снадобья под названием «Носорожий бальзам».
«Это лекарство, — читаем мы, — готовится из рога носорога, рога оленя, тигриного жира, сала из крокодильего хвоста, камня из мочевого пузыря обезьяны, сока белого дерева и прочих дорогостоящих веществ, издавна применяемых в медицине. Благодаря своим достоинствам этот бальзам особенно подходит для лечения следующих болезней:
1. Как наружное лекарство — при чесотке, нарывах, укусах насекомых, змей и скорпионов, при болях в суставах и мышцах, а также при болях в пояснице.
2. Как внутреннее лекарство — при зубной боли, мигрени, лихорадке, малярии, болезнях печени, поносе, запоре, сухом и кровавом кашле и бесплодии».
Впечатляющие иллюстрации с большим реализмом изображают держащегося за бока человека, другого — со вздувшейся щекой, третьего — сидящего на табурете и истекающего крупными каплями пота, а также еще несколько персонажей, схватившихся за живот, с перекосившимся лицом либо же согнувшихся пополам и выпускающих в таз фонтаны крови.
Думается, это спасительное снадобье не продают в парижских аптеках лишь из-за возражений врачебного мира, который оно способно вконец разорить своей ценой — 7 рупий, то есть около 0,7 франка.
Китаец предлагает сесть и угощает нас смесью пальмовой водки с каким-то химикатом, придающим ей розовато-конфетный тон и вкус, средний между виски и духами «Шанель № 5». Это, однако, не мешает нам оценить напиток, особенно под разговор с хозяином, знания и культура которого поразительны для человека, вот уже тридцать лет живущего в одиночестве в чужой деревушке.
Наконец, когда уровень немыслимого пойла в бутылке опускается до дна, мы покидаем своего нового друга, не лишенного, как мы убеждаемся, коммерческой сметки: он предлагает нам для дальнейших передвижений услуги своей моторки.
Выгрузив свои девяносто девять ящиков снаряжения (не считая бесчисленных свертков, клеток, котелков и т. д.), размещаемся в хижине для приезжих. Во время распаковки вокруг теснится народ и из толпы несутся иронические комментарии, которые становятся особенно хлесткими, когда мы начинаем переодеваться и являем на свет белесые анемичные части тел, обычно скрытые от солнца. Наши кулинарные приготовления вызывают не меньший интерес: консервные банки и пакетики супа переходят из рук в руки, и люди принюхиваются к ним с таким же недоверием, с каким мы разглядывали в армии коробки «обезьяньей» тушонки.
Местных жителей зовут баджо; кстати, Лабуанбаджо переводится буквально как «порт баджо». Это потомки малайцев, осевших много веков назад на этом архипелаге; занимаются они в основном рыболовством и ловлей дикого жемчуга, который очень красив в водах, омывающих эти острова. Отдельные лица отмечены ярко выраженной печатью папуасского происхождения — это метисы малайцев и папуасов, населяющих гористый центр острова. Они анимисты либо христиане в отличие от прибрежных малайцев, принявших магометанство.
Холмы вокруг Лабуанбаджо, покрытые лугами и рощицами, полны крупной дичи, особенно много здесь оленей и кабанов. Встречаются также и буйволы, и одичавшие лошади, потомки животных, завезенных сюда португальцами в XV веке; местные жители ловят их и дрессируют для верховой езды.
Естественно, в первый же вечер я отправляюсь на охоту с Манахом и еще одним лесником — Нарунгом, здоровенным парнем, говоруном и отчаянным браконьером. На голове у себя вместо тюрбана он приспособил серое мохнатое полотенце.
Проходим словно вымершую деревню и тропинкой над бухтой доходим до глубокого оврага, на дне которого булькает поток. Мостик через овраг рухнул, остались лишь два параллельных бревнышка, в метре одно от другого.
— По этой слеге не ходите, — предупреждает Нарунг, — она прогнила; вторая ничего, вроде целая.
Сняв обувь, он с ловкостью канатоходца переходит через овраг. Следую за ним, осторожно ступая по «вроде целому» бревну, опираясь как можно легче на второе прикладом ружья. С большим облегчением перевожу дух на том берегу, как вдруг из темноты доносится стон. Наводим фонари и видим нашего милого Манаха, вцепившегося руками и ногами в середину бревна. Округлившимися глазами косится он на дно оврага, где весело резвится ручей. Нарунгу удается извлечь Манаха из этого унизительного положения, протянув ему одной рукой конец ружья, пока я крепко держу его самог