А их бравые мужья, с зари и до глубокой ночи, радуясь возможности найти в нашем лице хоть какое-то развлечение, плотной стеной обступают нас, пристально следя за каждым движением. В конце концов это доводит нас до белого каления, и Петер, не в силах больше быть мишенью этих островных зевак, кричит на них:
— Неужели так интересно смотреть на нас с утра до вечера?
— Нет, туан, — простодушно отвечает один, — просто нам нечего делать.
— Так отправляйтесь на рыбалку или поработайте в саду!
— Ками малас (нам лень)…
Сколько раз нам еще придется выслушивать здесь на островах это признание в лени, сделанное с немного смущенным вздохом, который явно должен означать:
«Может это и плохо, но ничего не поделаешь, зато нам хорошо!»
Другая особенность данной, кстати очень радушной, деревни — это страсть (трудно подобрать более точное слово) ее жителей, особенно мужчин, к прививкам. Мы, европейцы, стараемся всегда увильнуть от укола, а вот жители Сокнара почитают за высшее счастье вогнать себе в ягодицу какое-нибудь лекарство!
С первого дня они осаждают нас просьбами о сунтик (уколах), в которых мы отказываем им под самыми разными предлогами. На горе себе, я, ответственный за аптечку, проявляю слабость и делаю две инъекции антибиотиков мальчугану, покрытому огромными нарывами, после чего тот быстро поправляется.
С этого момента с утра до вечера во всех углах хижины меня ловят здоровенные детины, которые просят жалостливыми голосами, показывая себе на зад:
— Сунтик, туан (укол, господин)!
Напрасно мы разъясняем им, что уколы делают только больным, а здоровым они во вред. Деваться некуда! Эти помешанные на инъекциях воображают, что они «от них становятся сильными».
Эта слепая вера в фармакопею распространяется, правда несколько в меньшей степени, абсолютно на все наши остальные лекарства. На счастье, мы запаслись внушительным количеством витаминов и прочих безвредных пилюль, которыми щедро одариваем счастливчиков!
Быстро соображаем, что таблетку можно давать только самому «больному», иначе, едва выйдя из хижины, человек тут же проглатывает всю дозу, предназначавшуюся якобы для ребенка или больного родственника. Но у попрошаек в запасе еще бездна всяких хитростей, как выудить у нас вожделенную таблетку.
Так, вдруг является мужчина с дочкой (как он утверждает!), у которой чудовищно раздута лодыжка от влезшего туда червя, известного под названием «нитчатка». Единственное пока лекарство против него — это таблетки нотезина, которые нужно глотать по четыре штуки в день в течение десяти дней. Наученный горьким опытом, я не даю девочке сразу всю дозу, зная, что она будет тут же» проглочена всеми членами семьи, такими же больными, как вы и я. Поэтому даю ей лишь четыре таблетки и объясняю, что она должна приходить сюда каждое утро в течение всего срока лечения. В этот момент папаша, или тот, за кого он себя выдает, берет таблетки, вроде чтобы взглянуть на них, и, прежде чем мы успеваем шевельнуться, разом заглатывает их.
В бешенстве я кричу, что он умрет от отравления, но он не обращает на это никакого внимания, довольный своей удачей. Когда же я тщетно пытаюсь доказать ему бессмысленность этого поступка, то получаю великолепный ответ:
— Если бы ты дал мне лекарство, когда я просил тебя, ничего не случилось бы. Но ты жадный, ты даешь только больным!
Все эти посторонние происшествия, конечно, не отвлекают нас от главной цели — поисков дракона. Сокнарцы уверяют, что их «полно» на каменистом холме, что возвышается над селением. Но увидеть его не так-то просто: для этого придется положить туда тушу какого-нибудь животного, и, когда она «дойдет до кондиции», то есть когда ее запах начнет щекотать, как говорят, очень чувствительные ноздри дракона, чудовище вылезет из логова и соблаговолит явиться.
Первая ночь, таким образом, проходит в охоте на оленя. Я убиваю одного оленя плюс еще дикобраза. Но все мясо приходится отдать местным жителям, так что нам едва-едва достается дикобраз, и, тушенный в оленьем жиру, он оказывается одним из лучших яств за все время нашего путешествия. Однако это не разрешает вопроса с приманкой.
Жители советуют нам взять обезьяну, до которых, опять же по их словам, дракон большой охотник. Совет этот отнюдь не бескорыстен, ибо окрестности кишмя кишат макаками, которые страшно досаждают сокнарцам. Они не только разоряют скудные посевы кукурузы или бананов, но и лакомятся кокосовыми орехами, основной пищей местных жителей, едва появляются почки. Кстати, вопреки распространенному мнению, ни одна обезьяна не в силах расколоть спелый кокосовый орех.
Обезьяньи орды не довольствуются тем, что обирают Сок-нар, — они еще объявили настоящую войну его жителям, наверное в отместку за отвращение к себе, ибо обезьяны, равно как собаки и свиньи, «нечисты» в глазах мусульман.
С присущим их породе умом макаки быстро сообразили, что опасность для них представляют лишь мужчины, да и то относительную ввиду общей пассивности населения. Поэтому всю свою неистощимую выдумку они обращают против женщин. Едва кто-нибудь из бедных тружениц пристраивается стирать на берегу реки, как со всех сторон сбегаются макаки, чтобы всласть поиздеваться над ней!
Они прыгают вокруг, визжат и гримасничают, с явным удовольствием увертываясь от летящих камней. Наконец, пока одни отвлекают внимание, другие хватают белье и уносят на соседние ветви, где белье в мгновение ока превращается в лохмотья, которыми они затем весело перебрасываются!
Обезьяны не ограничиваются, однако, подобными невинными забавами: эти разбойники часто нападают и жестоко кусают детей, поставленных сторожить посевы. Так что, несмотря на все наши симпатии к этим далеким предкам человека, мы решили как следует проучить их.
Дождавшись, когда «шайка» рассядется на верхушке кокосовой пальмы, что посреди селения, и начнет отвечать ужимками на крики прогоняющих, выстрелом из «лонграйфля-22» я убиваю наповал здоровую обезьяну, и она валится к ногам обрадованных жителей. Среди обезьян поднимается паника. Стар и млад, они начинают носиться по деревьям, подняв от ужаса оглушительный визг.
Но добраться до чащи на краю селения беднягам можно лишь по тропинке, которую я держу под прицелом. Переход заканчивается для них столь же плачевно, как для наполеоновских войск переправа через Березину: они оставляют там еще троих!
Урок жестокий, и оставшиеся в живых, все еще многочисленные собратья, изливают свою ярость в пронзительном концерте, еще более громком, так как теперь они чувствуют себя в безопасности под покровом леса.
Операция «макаки» уже в который раз позволяет нам убедиться в поразительном уме этих животных. Вплоть до нашего отъезда из Сокнара они продолжают демонстративно разгуливать под носом у местных жителей, но при одном моем появлении, как солдаты во дворе казармы, завидя ефрейтора, бросаются врассыпную метров за сто!
Поэтому, когда макаки становятся уж чересчур предприимчивыми, островитяне прибегают ко мне, а мне моя роль обезьяньего пугала доставляет приятное и в общем-то довольно редко испытываемое чувство быть кому-то полезным.
Тем не менее ни одна из них не попадается мне больше под пулю, так что в Сокнаре мы оставляем лишь четыре жертвы. Самую молодую, от которой разит меньше других, мы берем себе для котла. Когда с нее сдерут шкуру, она станет похожей на новорожденного, но рагу из нее может принять лишь очень непривередливый желудок.
Остальных трех мы развешиваем гроздьями на нижней ветви дерева, что на вершине холма, где, говорят, бродят драконы. Метрах в тридцати от этого места мы оборудуем наблюдательный пункт и по очереди дежурим там.
Первый день проходит впустую. Были замечены лишь два маленьких варана, кажется относящиеся к виду лесных варанов, распространенному по всей Индонезии, которые, конечно, не идут ни в какое сравнение со своим комодским кузеном.
Утром отправляемся поглядеть свою приманку и констатируем, что обезьяны исчезли. Чья это работа — драконов, как уверяют жители, или же их изголодавшихся псов, неизвестно. Как бы там ни было, вновь встает вопрос приманки, и разрешить его можно единственным способом — охотой.
Оленя, понятно, бить бесполезно, ибо лакомые до его мяса островитяне оставят нам при разделке кусок, которого еле хватит на один обед. Староста советует нам попытать счастье в охоте на буйволов:
— Если вы убьете двух-трех, вам хватит даже после того, как мои люди заберут свою долю.
Водяные буйволы, или, как их здесь называют, кербау, в обилии водятся на Малых Зондских островах. Это потомки животных, завезенных сюда индийцами в VIII веке для работы на рисовых полях. Но в отличие от домашних буйволов, которых держат на тяжелых работах и плохо кормят, отчего они своими размерами не превышают европейскую корову, их дикие собратья процветают и достигают веса до 1000 килограммов при росте 1,7 метра от земли до плеча. Иными словами, своими размерами и размахом рогов они превосходят самых знаменитых буйволов Восточной Африки. Кстати, о здешних буйволах ходит дурная слава, и местное население предпочитает жить с ними в мире ввиду отсутствия оружия достаточной убойной силы. Обычно стадо диких буйволов состоит из двадцати — тридцати голов; они беззастенчиво грабят плантации, особенно рисовые поля, когда стебли еще зелены и наполнены сладким соком. Случается, они уводят в джунгли своего домашнего сородича, и тот уже никогда не возвращается к хозяину. Обычно это бывают самцы, которые дают себя соблазнить диким самкам и выбирают таким способом свободу.
Наш проводник — один из деревенских «стариков», то есть ему около сорока пяти лет, уважаемый возраст в здешних местах, где средняя продолжительность жизни не достигает 30 лет! К нам присоединяется Жорж, решивший заснять охоту и нагрузившийся посему кино- и фотоаппаратурой. Я же беру лишь один восьмимиллиметровый карабин; он слабоват, конечно, для таких громадных животных, но, надеюсь, его точность компенсирует недостаток калибра.