Таким образом, нас идет трое; поселяне не побеспокоятся до тех пор, пока буйвол не будет убит! К чему таскаться в такую даль? Опять же поверхность этих вулканических островов с бурной геологической историей на редкость камениста и обрывиста. Ходить по ней нелегко, особенно под экваториальным солнцем. Нам предстоит продираться сквозь непролазную чащу бамбука и крутые склоны, поросшие высокой травой, скрывающей повсюду предательские ямы.
Мы натыкаемся на множество свежих следов, на еще теплый навоз, но буйволов так и не встречаем. Они только что прошли и не могут быть далеко, но где? «Сейчас слишком жарко, должно быть, они поднялись выше», — уверяет проводник. Но едва мы добираемся туда, с превеликими трудностями продравшись через частокол бамбуковых зарослей, он с не меньшей уверенностью заявляет, что они спустились на водопой или решили попастись в саванне!
И вот на четвертый день после полудня, когда мы выбираемся из колючей рощицы, нас внезапно окружает треск ломаемых ветвей и тяжелый топот десятков копыт.
— Кербау! Стреляй! — кричит старик.
В просвете листвы, не шире полуметра, показывается, как мне кажется, плечо буйвола. Бах! Показывается второе плечо (или то же самое). Бах! И еще одно. Бах!
Треск стихает как по мановению волшебства. Бросаемся вперед.
— Ну и ну!
На траве рядком, как сигареты в коробке, лежат три мертвых буйвола. Никак не приду в себя. Жорж тоже.
— Встань сюда, сниму тебя, в позе Тартарена, — говорит он.
В тот же миг раздается хриплый рев, и кусты трясутся под напором стада. А у меня последний патрон. С ним не сдержать стада, тем более что в этой чащобе, где в двух шагах ничего не видать, трудно определить, сколько их. Во всю прыть мы несемся прочь и, отбежав на приличное расстояние, долго еще слышим, как эти огромные животные ходят вокруг тел своих собратьев и нюхают воздух. Через полчаса вновь воцаряется тишина.
— Ушли, — говорю я. — Идемте.
Сцена повторяется в точности до мельчайших подробностей. Едва доходим до места и успеваем перекинуться парой слов, как кустарник трещит от бешеного натиска невидимых буйволов, недвижно поджидавших нас в засаде. Несомненно, один из подстреленных буйволов — вожак, и стадо не хочет уходить без него.
На сей раз мы удаляемся и долго пережидаем в стороне. Буйволы, кажется, ушли совсем, но, чтобы убедиться в этом, несколько раз еще громко кричим. Листва неподвижна.
— Можешь идти, их нет! — зовем мы старика, осторожно держащегося на расстоянии.
Он подходит, улыбается при виде здоровенных зверей, склоняется к ним и вдруг вскакивает, заикаясь от волнения.
— В чем дело?
— У него… у него… там! — и он показывает черным от резания табака пальцем на ухо самого меньшего.
На ухе у буйвола явственно виден надрез, который часто остается у зверей от зубов после драки.
— Ухо немного надорвано, ну и что? Ничего удивительного, гляди: вон у большого самца то же самое, — отвечаю я.
— Нет, туан, это не случайный порез, а клеймо хозяина! Ты убил домашнего буйвола!
— Ну знаешь! Это уж слишком! Мало того, что четыре дня ты нас таскаешь по джунглям, ты еще наводишь нас на стадо домашних буйволов! Ты сам во всем виноват, мы же не знаем местности…
— Нет, туан, я не виноват. Остальные дикие, а этот буйвол принадлежит одному человеку из нашей деревни, он убежал от него года два назад.
В самом деле, названный буйвол не только меньше по размерам, но и светлее двух других — те почти черные. Может, старик и прав. Но мы очутились в хорошеньком положении! Я пробую поразмыслить:
— Ничего не поделаешь, раз этот буйвол все равно потерян, уж лучше мы вернем его хозяину мертвым, чем…
— Нет-нет, туан. Ни в коем случае не говорите об этом в деревне — это будет такой позор для меня, ведь мы с его хозяином на ножах, и тот подумает, что я подговорил вас застрелить буйвола, и начнет мне мстить.
Вот тебе и раз! Ни с того ни с сего оказываемся втянутыми в местную вендетту! Однако не заставлять же три тонны мяса гнить под солнцем. Но старик умоляет нас ничего никому не рассказывать, крупные слезы текут по его обветренным щекам, и он предсказывает нам тысячу неприятностей с хозяином этой проклятой скотины. Но главный козырь он приберегает к концу:
— Вот увидите, он заставит вас заплатить за него…
Вот как! Это он должен заплатить за то, что мы нашли его буйвола. Тем не менее старик прав: зная обычаи жителей Сокнара, не приходится сомневаться, что владелец животного не упустит случая содрать с нас денежки.
— А сколько стоит буйвол?
— Такой большой что-нибудь около пяти тысяч рупий…[10]
Этого только не хватало. У нас всего рупий на семьсот пятьдесят тысяч старых франков, рассчитанных на два года пребывания в Индонезии вчетвером. Самое время бросаться деньгами! Старику лучше знать своих земляков, и в конечном итоге, наверное, для всех спокойнее замять это дело.
Наше возвращение отнюдь не напоминает триумфальный марш, а когда стали подходить к деревне, проводник вообще исчезает. Ги и Петер набрасываются с расспросами, как прошел день, и мы выкладываем им все как есть. Они находят это страшно забавным; вспоминая по порядку события минувших дней, мы соглашаемся с ними.
В некотором смысле это для нас же лучше. Разумеется, жаль, что жителям не достанется столько мяса, но, с другой стороны, три буйвола, гниющие на солнце, представляют вожделенную приманку, на которую непременно сбегутся все окрестные драконы.
Но и здесь нас ждет разочарование. Хотя три буйвола распространяли по меньшей мере на километр вокруг запах падали, единственным посетителем — и то спустя несколько дней — оказывается маленький варанчик обыкновенной породы.
За три недели, что мы живем в Сокнаре, мы практически не увидели ни одного дракона, если не считать огромной ящерицы, которую мы мельком заметили, гоняясь за буйволами. Мораль ясна. Что дальше делать? Вечером мы долго обсуждали это, склонившись над картой при свете ацетиленовой лампы.
Отсюда до Комодо двое суток пути на лодке. Нам понадобятся по крайней мере две лодки, даже при «минимуме» снаряжения.
Таким образом, дорога нанесет большой удар по нашему бюджету, особенно если учесть, что мы должны будем, как водится, оплатить гребцам обратную дорогу.
А почему не Ринджа? Если выйти на рассвете, днем мы уже будем на месте, а Манах, наш проводник, заверяет, что драконов там не меньше, чем на Комодо, и таких же больших. Я разглядываю карту острова. Сразу же привлекает взор одно название: Лохо Буайя — Крокодилова бухта.
Здесь кроется, думаю, доброе предзнаменование. Ведь дракон по-индонезийски, кажется, буайя дарат (земляной крокодил).
Спутники мои того же мнения. Манах тоже согласен, что это вполне приемлемое место для лагеря: километрах в полутора от бухты есть источник, а проблема пресной воды — едва ли не главная на здешних островах, особенно сейчас, летом, отличающимся затяжной засухой — с февраля по октябрь. Кстати, дожди здесь тоже необычайной силы и льют не переставая остальные четыре месяца в году.
Приняв решение, мы обращаемся к старосте, и тот, хотя и огорчен нашим отъездом, видя, как уплывает последний шанс получить пару лишних уколов, выделяет нам две лодки с балансиром и парусом из рафии, а с ними — экипажи.
В день отъезда, назначенного на семь утра, мы приходим на берег в назначенный час, но гребцы, следившие, сидя на корточках, за нашими сборами, начинают лишь к этому моменту прощаться со своими близкими, собирать вещи и наконец садятся завтракать. В итоге мы выезжаем лишь в полдень, и, вместо того чтобы добраться до Лохо Буайя к концу дня, попадаем туда глубокой ночью!
Чернильная тьма этой безлунной ночи как бы нарочно осложняет разгрузку. После ухода лодок мы проглатываем, больше по необходимости, чем из-за голода, несколько холодных шариков риса, оставшихся от завтрака, и, стараясь укрыться от насекомых-кровососов, наспех раскладываем походные койки с москитными сетками в ожидании утра, чтобы при свете выбрать место для лагеря. Но едва мы забираемся в спальные мешки, начинается дождь, хотя сейчас разгар сухого сезона!
Это, конечно, никак не улучшает впечатления от Крокодиловой бухты. С трудом извлекаем часть снаряжения, рассованного по ящикам, и принимаемся ставить палатки. Но колышки не держатся в зыбком песке; когда же нам удается с грехом пополам воткнуть их, ставить палатки уже нет необходимости: дождь прекращается, а спальные мешки так и так вымокли! После заключительной порции пререканий, имевших целью определить степень виновности каждого в создавшемся положении, мы все же решаем немного вздремнуть.
4
Утром все видится в ином свете. Поднялось солнце, и кусачие насекомые скрылись в тени ветвей, а морские змеи уползли в открытое море.
При свете дня место, где мы выгрузились, выглядит гораздо веселее, чем в момент прибытия. Ближе к середине бухту окаймляет подковообразный холм, отделенный от побережья негустым поясом высокой травы.
Перевалить с нашим грузом через холм — об этом не может быть и речи, так что окончательно решаем разбить лагерь у его подножия. Для этого придется расчистить от кустарника площадку для двух палаток; едва приступаем к делу, как из травы молнией выскакивает великолепная зеленая змея и свертывается в оборонительную позу. Она принадлежит к ядовитому виду, близкому к американским гремучим змеям с дурной славой. Я с превеликой осторожностью ловлю ее рогатиной и сажаю в полиэтиленовый мешок, за неимением пока более комфортабельной клетки.
— Может, попытаешься подстрелить кого-нибудь на завтрак, — подсказывает мне Ги.
Я с радостью соглашаюсь на эту маленькую разведку острова, беру охотничье ружье, горсть патронов и карабкаюсь на холм. С вершины открывается панорама, от которой захватывает дух.