«Свалить его! – кричали они. – Свалить!»
Мятежники подняли такой шум, что Самуэль не слышал собственного голоса. Казалось, его раскрытый рот не издавал ни звука. Однако он кричал со всеми, чувствуя, что все голоса вырываются из его глотки. Эти голоса, захватившие все вокруг, представляли собой нечто большее, нежели партию и ее членов. Казалось, что на площади собралось больше миллиона человек, если не вся страна. Они все были там, все до последнего, и шли единым маршем, чтобы свергнуть Диктатора.
Вдалеке послышись выстрелы, но Самуэль не испугался. Никто не остановит марш. Никто не остановит народ и не будет указывать людям, как жить. Они отринули страх. Они стали силой.
Только потом, в первой комнате для допросов, Самуэль узнал, что марш собрал немногим больше двух тысяч человек. Он едва затронул привычную жизнь города и, несмотря на сотни погибших и арестованных, никак не повлиял на ситуацию в стране. Ни на местном уровне, ни в международной прессе о марше не было ни слова. И вскоре он стал городской легендой, полузабытой байкой, не стоящей того, чтобы ее пересказывать.
Но во время марша они казались себе неуязвимыми. Они не знали, как скромны были их силы. Дойдя до статуи, они выплеснули на нее всю свою ярость. Самуэль лупил ее битой, и другие от него не отставали. Когда у Мирии сломалась ручка метлы, она стала тыкать острым концом ворот статуи, вопя: «На, на, на!» Вскоре Самуэль разбил биту в щепки и, отбросив ее, полез на гладкое лицо Диктатора, хватаясь за губы и подбородок с ямочкой. Встав на верхнюю губу, он стал дубасить мраморную голову, уверенный, что вот-вот сбросит ее с пьедестала.
Несколько человек уже стояли на плоской фуражке, один взгромоздился на козырек. Другие висели на ушах Диктатора, а одна девушка рядом с Самуэлем колотила мраморную ноздрю. Все больше людей осаждали голову. А стоявшие поодаль забрасывали статую чем попало, не боясь поранить кого-то. Они швыряли бутылки, ботинки, гаечные ключи, фрукты, мусор и камни. Наконец один из смельчаков, стоявших на фуражке, упал на плотную толпу и барахтался в людской массе, пока на него не обратили внимание. Но статуя не дрогнула.
Затем подоспели солдаты, и люди стали разбегаться. Раздались выстрелы. Солдаты били людей дубинками и ногами. Люди падали и кричали, заливая кровью мостовую. Это казалось невозможным Самуэлю, ведь статуя еще была на месте. Они еще не выполнили то, зачем пришли. Самуэль к тому времени успел найти топор и рубил мраморное плечо. А солдаты наступали, окружая протестующих. Самуэль видел, как они брали людей в кольцо, наводили винтовки и стреляли. Но он решил, что не сдастся так легко. Он им покажет.
«Мне неведом страх! – прокричал он и бросился со статуи на спину солдату. – Земля моя!»
Солдат упал под ним, и они покатились, сцепившись друг с другом. Но Самуэль оказался сильнее, он сел солдату на грудь и прижал ему руки ногами. Он схватил его за горло и стал душить, глядя, как на губах у него пузырится слюна, как опухает и краснеет лицо. Самуэль представил, что это тот самый солдат, который унизил его. Он сжимал и сжимал ему горло, чувствуя, как жизнь покидает его, и видел в его лице всех мужчин и женщин, когда-либо унижавших его, насмехавшихся над ним. У него потемнело в глазах, а легкие горели от напряжения. Солдат умрет. Он убьет его. Где-то рядом – или ему померещилось? – он услышал крик: «Насилие и кровь!» Он сжал солдата коленями и держал, пока его губы не начали багроветь, а в уголках рта собираться пена.
Самуэль ослабил хватку. Он не мог этого вынести – этого искаженного лица, – не мог видеть его перед собой; невыносимо было чувствовать его шею у себя в руках и его пальцы, впивавшиеся ему в ноги, видеть пену на его искривленных губах. Самуэль отпустил его и сидел, глядя, как солдат моргает, ловя ртом воздух. Он не убил его.
САМУЭЛЬ СПУСТИЛСЯ К СЕВЕРНОМУ КРАЮ МЫСА. Он пошел в обход, чтобы человек не увидел его, не догадался, где он был и что делал. Он подошел к ветхому причалу. К одной из деревянных стоек прилепился пластиковый пакет. Обычно Самуэль подходил к краю с палкой и снимал пакет, но сейчас просто смотрел на него, мокро висевшего там, где ему не место. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как он был здесь в последний раз. Столетие, за которое он постарел втрое, вчетверо. Теперь он был старше, намного старше; не было на свете старика старее его. Все тело у него болело, кости ныли. Любая мысль, кроме как о доме и постели, ранила его. Разум его померк, все сделалось неосязаемым, словно сон. На острове не было никакого человека. Никого, кроме его самого. Он один.
И все же он понимал, что это неправда. Он вновь обратился мыслями к человеку, заставил себя сосредоточиться на нем. На угрозе, исходившей от него. Сумеет ли он спасаться от смерти две недели, продержится ли до прибытия судна снабжения, чтобы скатиться кубарем на причал, попроситься на борт, убедить их запустить мотор и отчалить как можно скорей? Оставив остров, маяк, коттедж, изгородь и огород в распоряжении этого человека. Сорняки разрастутся. Опутают постройки, огород, всю землю. Изгородь развалится под натиском волн, точащих остров, и камни вернутся в море, словно их и не было.
Он не мог допустить такого. Он не отдаст эту землю; не оставит ее; ни в коем случае. Эта земля всегда была его.
Он вернулся к коттеджу; входная дверь по-прежнему была открыта. Ветер крепчал. Пригибал траву к земле. В гостиной шелестели страницами журналы, лежавшие на кофейном столике и книжной полке. Самуэль понял, что нужно вернуться в огород, проверить растения. Сорвать что можно, пока ветер не прибил все к земле, где плоды будут мокнуть и портиться.
Ему вдруг захотелось чаю. Сладкого, чтобы восстановить иссякшие силы. Подкрепиться чаем с ломтем хлеба, а потом – в огород. Так он и сделает. Но затем он услышал с кухни воду, лившуюся так свободно, словно бак с дождевой водой был бездонным. Самуэль остановился на пороге кухни и увидел, что стол завален свежевымытыми овощами. У раковины стоял человек и мыл еще. Вся стойка, стол и цементно-серый пол были залиты водой.
– Ты что делаешь? – сказал Самуэль.
Человек взглянул на него с улыбкой и взмахнул левой рукой, плеснув на пол еще воды.
Самуэль подошел и закрыл кран. Затем взял невзрачное коричневое полотенце и стал вытирать стойку. Человек заговорил громким голосом. Он указал на овощи на столе, потом на себя. Самуэль цокнул языком. Зачем же столько овощей? Он подумал, что часть можно было оставить на день-другой, забыв о надвигавшейся буре. Человек продолжал говорить, а Самуэль опустился на колени, чтобы вытереть воду с пола. Человек взял кастрюлю с буфета и так спокойно, словно был здесь хозяином, выдвинул ящик для столовых приборов и взял нож. Недавний страх оставил Самуэля. У него в уме всплыло слово, которое он произнес в каменной хижине: «Насилие». Он распрямился и выхватил у человека нож со словами:
– Дай сюда! Это мое! Мое, мое, мое!
Человек вскрикнул, подняв руки к груди. Самуэль выставил нож и пошел на него. Человек попятился через гостиную и вышел из дома. Когда он оказался за порогом, Самуэль захлопнул дверь и прокричал:
– Пошел вон! И не возвращайся!
Он вернулся на кухню, взял разделочную доску и принялся остервенело резать овощи, представляя, как нож входит в тело человека, нанося смертельные раны.
В ТЕ ВЕЧЕРА, когда племянница с племянником не пускали его домой к сестре, Самуэль не всегда сидел в коридоре, дожидаясь ее. Часто он выходил на улицу и бродил по городу, как много лет назад, после «выбраковки». Он обходил кварталы своей юности и с трудом их узнавал.
Кинотеатра, в котором он получил прозвище Американец, больше не было. На его месте стояла круглосуточная бензозаправка с ярко освещенным киоском, торговавшим прохладительными напитками и чипсами. Бензозаправщики в красно-желтой форме насвистывали, заливая в машины бензин и протирая окна. Через дорогу высилась многоуровневая парковка, а за ней, там, где раньше был общественный парк, строилось еще одно здание. Самуэль поднял голову, чтобы рассмотреть его, и услышал ночного сторожа, вышедшего из своей кабинки:
«Понтовое место, а?»
«А что это?»
«Это? Это будет молл – ну, знаешь, типа торгового центра. На четырех уровнях будут магазины: на одном только еда и рестораны, всякое такое, на другом – каток и игровая зона, а на верхнем – только для самых понтовых VIP, с вертолетной площадкой на крыше».
«Вертолетной?»
«Это все строит какой-то нефтяной шейх с Ближнего Востока или типа того. Когда построит, хочет все покрасить золотом, снаружи и внутри. Людям надо будет носить солнечные очки, чтобы не ослепнуть».
«А как же парк?»
«Ну, это да, печаль, но что-то от него останется. К тому же, знаешь, появится много рабочих мест. То, что нужно сейчас стране. И инвесторы теперь, знаешь, теперь, когда… ну, ситуация поменялась в политическом плане, после всего, что было».
«Да, понимаю».
«Эй, тебе работа не нужна, а? То есть без обид, но я просто подумал, знаешь, мало ли. Если надо, могу замолвить словечко. Им тут нужны будут чистильщики».
«Здесь?»
«Где же еще? – Сторож хохотнул, а потом, обратив внимание, как Самуэль осматривает здание, спросил: – Слушай, ты первый раз в городе?»
«Нет, я вырос неподалеку, но долго отсутствовал».
«Постой, – сторож перестал улыбаться, – ты, что ли, из этих? Которых амнистировали?»
«Да. Из этих».
«Слушай, эта работа… я сомневаюсь… то есть им тут неприятностей не надо. Это понтовое место. Им не надо проблем и неприятностей, всякого такого».
«Да, я понимаю».
«Теперь все по-другому. Неприятности никому не нужны, понимаешь? Мы просто хотим жить своей жизнью. Мы не хотим ничего затевать. Сейчас все хорошо».
«Не волнуйся. Неприятностей не будет. Спасибо за заботу, но не волнуйся, я ухожу».
Несмотря на прошедшие годы, прогресс почти не коснулся трущоб. Они даже разрослись, захватив ближайшие кварталы, прежде считавшиеся благополучными. Самуэль шел по улицам, глядя на жалкие лачуги по обеим сторонам, и не узнавал их. Многоквартирник, где жили его родители, пестрел граффити, а большинство окон были выбиты. Дорожки между зданиями и лачугами были завалены мусором. Он просто лез под ноги.