«А как же. Кто-то мне показывал. Там одни слова да линии. Она тебе дорогу не подскажет».
Самуэль заметил, что отец чуть отслонился от стены и его бьет дрожь. Он внимательно слушал, ноги и руки у него ходили ходуном, а губы повторяли одно слово. Самуэль снова закрыл глаза и задремал.
Когда проснулся, у него болела шея. Он стал неуклюже тереть ее, глядя, как начал говорить человек с бородкой клинышком.
«В школе и в церкви миссионеры нас учат, что кроткие унаследуют землю. Мы были кроткими, все до единого, и что это нам дало? Мы лишились своей земли и самих себя. Через эту кротость мы приняли Запад, переняли его ценности и идеалы. До такой степени, что стали стыдиться своих соотечественников. Вот что унаследовали кроткие – стыд!»
Это слово мало что значило для Самуэля. Чего ему было стыдиться? Он ведь был Американцем. Он мог украсть или выменять все, в чем нуждалась его семья. У него были друзья, поклонники, и женщины липли к нему. Все было хорошо. Разве только он жалел, что родители так и не сумели приспособиться к городской жизни, со своей одеждой и привычками, смущавшими его. И все же он их не стыдился.
Но когда он попал на этот остров, где его снабжали благотворительными видеофильмами и журналами, он начал понимать, о чем говорил тот человек. Он стал испытывать стыд за этих мужчин и женщин на обложках, за шаблонные сюжеты фильмов и блестящую одежду актеров. Не от этого ли била дрожь его отца, когда он вступил в Движение за независимость? Не та ли это была чистая доска, о которой они говорили, когда Движение наконец победило и колонисты покинули страну?
Отец, уже калека, праздновал победу. И пусть колонисты уничтожили все, что не смогли унести – мебель, освещение, медикаменты, телефоны, – его отец не видел в этом низости или жестокости. Он сидел, тощий как жердь, перед домом на стуле, который выносил Самуэль, покачивал своей большой головой и пожимал руки прохожим со словами:
«Новая жизнь начинается. Вот она».
Между тем по небу круглые сутки ползли самолеты, на которых его соотечественники спасались от независимости. А в столице избранный президент, не успев вступить в должность, велел поставить статую и фонтан и рассматривал проекты своего нового дома. В то время как в трущобах люди боролись за выживание, как и всегда.
· День второй ·
ПРОСНУВШИСЬ, САМУЭЛЬ ПОЧУВСТВОВАЛ ТАКУЮ ТЯЖЕСТЬ ВО ВСЕМ ТЕЛЕ, что с трудом встал. Руки, запястья и плечи ныли; спина не гнулась, бедра были каменными. С низкой кровати он встал только с третьей попытки. Это потребовало таких усилий, что он не мог поднять голову. Так и стоял с минуту, глядя на свои ноги. Ногти на ногах были толстыми и темными. Отдельные так отросли, что он уже не мог подрезать их.
Теплыми вечерами Самуэль ходил босиком по коттеджу, а потом садился, подтянув к себе одну ногу. Он гнул туда-сюда отросшие ногти, пока не надламывал, и тогда отрывал. Нередко он отрывал лишнее, и тогда шла кровь. Потом ногти врастали в кожу, и пальцы воспалялись. В такие дни Самуэль хромал, особенно в обуви.
Тем утром он увидел у себя три вросших ногтя. На обоих больших пальцах и на среднем на правой ноге. Он подумал, что надо бы подержать ноги в соленой воде, лучше всего в теплой. Но ему было невмоготу заниматься этим: наливать воду в кастрюлю, чиркать спичками и зажигать плиту, тащить таз. Да еще на глазах у этого незнакомца. Нет, это было слишком. Лучше он выйдет на пляж, окунет ноги в ледяную воду и будет стоять, пока холод не прогонит боль. Но даже это казалось не стоящим усилий. Пришлось бы снимать туфли и носки, подворачивать брюки. А потом то же самое в обратном порядке – и все это даже без стула.
Самуэль стянул с себя спортивный костюм, в котором спал, проковылял к гардеробу и стал искать свою одежду в полутьме. Первым делом он надел футболку и джемпер, потом взял трусы, брюки и носки и вернулся на кровать, чтобы надеть сидя. Это было нелегко, толстые пальцы его не слушались. Натянув второй носок, он снова прилег на еще теплую постель. Коснувшись щекой простыни, он вздохнул и провалился в сон, свесив ноги с краю.
КОГДА ОН ПРОСНУЛСЯ СНОВА, за окном едва рассвело. Он услышал, как квохчут голодные куры. На этот раз Самуэль встал уже легче, хотя тяжесть и ломота никуда не делись. Он уже много лет не чувствовал себя так плохо. Пожалуй, с тех пор как катался в автозаке. Его вместе с полусотней человек конвоировали из центра города, где их продержали неделю, в новую тюрьму строгого режима, которая в то время располагалась на окраине.
Их везли в разорванной одежде, с кровоподтеками, синяками и заплывшими глазами. От них несло потом, мочой и дерьмом. И над всем этим витал дух разложения. Раны гноились, а десны превратились в мясные руины с осколками зубов. Та еще была поездка; на каждой кочке они подскакивали и наваливались друг на друга, обдавая гнилым дыханием.
Новая тюрьма была колоссальным сооружением. Настолько, что получила прозвище Дворец еще на этапе строительства. Люди гадали насчет ее будущих размеров, числа коридоров и камер и скольких заключенных она вместит. Но вскоре возвели высокие стены и стальные ворота. Никто не приближался к стенам и не думал забраться на них, чтобы посмотреть, что там творится. Таких дураков не было. Все знали, пусть и не говорили, что эту тюрьму строили по приказу Диктатора. Он намеревался разместить там всех недовольных, своих врагов, всякого, в ком увидит помеху.
Самуэль прошел по гостиной, стараясь не шуметь. При каждом шаге у него хрустели колени. Запах в комнате стал другим после того, как в ней провел ночь незнакомец. Он лежал на диване, свернувшись в клубок, насколько ему позволяла комплекция. Дыхание его было глубоким, ровным.
Выйдя в прихожую, Самуэль нагнулся за туфлями и подавил невольный стон. Обычно он зашнуровывал их, сидя на диване, но сейчас это было невозможно. Он открыл входную дверь, почувствовал лицом утренний холод, запах листвы, соли и влаги и поплелся в носках, держа туфли в руке, по каменистой земле к маяку. К двери маяка вели три ступеньки, и Самуэль присел на средней и отряхнул тяжелой рукой землю с носков. Он надел туфли и направился к дворику, не слыша своих шагов в шуме волн, накатывавших на берег.
Куры приветствовали его с обычным нетерпением. Он подошел к ящику с кормом и насыпал им зерно, не забыв и о старой курице, отсаженной в отдельную клетку. Она заунывно курлыкала, пока он гладил ее и говорил добрые слова. Потом он ее выпустил из клетки и проследил, как она подошла к кусту и уселась под ним с хмурым видом.
Остальные куры устремились в огород, и Самуэль пошел за ними. Он решил ничего пока не собирать. Пусть сперва уйдет этот человек, а потом он спокойно соберет овощи, пообедает и, может, приляжет поспать. Вот чего ему хотелось. Выспаться. Остаться одному и выспаться.
Дойдя до конца огорода, он прислонился к каменной изгороди, чувствуя, как камни проседают под его весом. Море было неспокойным. Волны с белыми бурунами так и бросались на берег, и хлопья пены расползались по галечному пляжу, превращаясь в грязь. Причал уходил в море темной линией, на которой сидела крачка, нахохлившись против ветра. Сине-серая изгородь, опоясывавшая остров, осыпалась в одном месте. Отдельные камни раскатились и потемнели от воды. Другие валялись кучкой под самой изгородью, нарушая ровную линию. Самуэль покачал головой. Придется таскать камни и колоть булыжники, чтобы заделать прореху. Какой уж там сон.
Он вернулся в коттедж и взял кувалду, стоявшую за дверью. Вес кувалды оттягивал ему руку, напоминая о старости. Все утро ему не давали покоя воспоминания – то, что ему хотелось забыть, накатывало на него с настойчивостью прибоя.
Его первый день во Дворце. Как тяжело он вылезал из автозака под крики надзирателей, смотревших, как заключенные ковыляли по тюремному двору, моргая на ярком свете. По краям ворот стояли подстриженные деревья в кадках. Вышел человек в бежевой форме и военном берете. Под мышками у него расползались пятна пота, на бровях и верхней губе тоже блестел пот.
«Елы-палы, сержант, пришлите мне кого-нибудь починить вентилятор на потолке. Задохнуться можно. – Затем он обратился к капралу, конвоировавшему заключенных: – Ведите их пока во внутренний двор. Никто не умер по дороге?»
Двое солдат осмотрели автозак.
«Нет, полковник».
Полковник повторил, что ему нужно починить вентилятор, и стал смотреть, обмахиваясь бумагами, как зэков ведут по широкому коридору без окон. Стены еще не покрасили, а под ногами хрустели крошки цемента. На потолке жужжали длинные флуоресцентные лампы, и каждая вторая-третья мигала. В конце коридора была железная дверь, здоровая, как в древних храмах, и их ввели в массивный двор.
По всему двору были равномерно навалены горки серых булыжников. Каждую окружали люди с кувалдами, разбивавшие булыжники до щебня. Ноги у них были в кандалах, чтобы не убежали. Хотя куда бы они могли убежать, оставалось неясным, учитывая высокие стены и вооруженную охрану со всех сторон.
Входя во двор, Самуэль почувствовал, как у него сжались уши от звуков удара металла о камень. И все же он вытянул шею и привстал на цыпочки, стараясь казаться выше. Насколько он видел, во дворе были только мужчины. Женщины, судя по всему, содержались в другом месте. Он не был уверен, удалось ли скрыться Мирии или ее все же схватили и отправили куда-то еще. Но когда его привели в пыточную комнату, она оказалась там – ее заставили сидеть рядом и смотреть.
«Мы убьем твою жену», – сказали ему.
«Она мне не жена».
«Мать твоего ребенка, женщина, с которой ты живешь. Кто же это, если не жена?»
«Товарищ».
Человек с лицом, изрытым рубцами от угрей, отвесил ему оплеуху.
«Товарищ, жена, шлюха. Без разницы».
Самуэль, привязанный к стулу, сел ровнее. Он почувствовал кровь во рту. Немного, но достаточно, чтобы испугаться. И этот испуг был напрямую связан с Мирией. В тот момент, когда все словно померкло, он вспомнил ее смех. Как она тихонько хохотнула, когда он говорил с ней второй или третий раз. Он тогда еще смягчал звук «р» и растягивал гласные, словно и вправду был американцем.