На острове нелетная погода — страница 12 из 12

НАКАНУНЕ УЧЕНИЙ

Золотая дальневосточная осень кончалась. Оставшиеся на деревьях листья пожухли и ждали первых штормовых ветров с моря, которые обычно налетали в начале ноября и ставили тихим погожим дням точку, уносили листья в далекие неведомые края. А сегодня было еще тихо и безоблачно, утренний морозец посеребрил на газонах траву и запоздалые, не успевшие увянуть цветы, выращенные заботливо офицерскими женами, — морозец хотя и обесцветил их, но почти не умалил красоты, а пушистая серебряная каемка придавала им особую прелесть — так и хотелось притронуться к ним, словно к живым существам.

Солнце только всходило, и на фоне синего с фиолетовым оттенком неба гряда сопок, опоясывающая наш Вулканск, казалась могучим, неприступным сооружением, какие рисуют в сказках; не хватало только белокаменного дворца с высокими резными колоннами да мраморными львами перед входом. Хотя чем не дворец наш Дом офицеров? Правда, не из белого камня, но белый — из железобетонных панелей, тоже с колоннами, с красивым восточным орнаментом на фасаде.

Когда я прибыл в Вулканск, гарнизон походил на захудалую деревушку; за пятнадцать лет он стал маленьким современным городком — с многоэтажными домами, со скверами и даже с Домом офицеров. И все-таки мне больше нравились естественные сооружения: сопки, поросшие кедрачом, карликовыми березками, дубками, наша речка Тунгуска, быстротечная и чистая, как родник, богатая рыбой, долины, пестреющие летом ослепительными цветами. Уйти бы сейчас туда, в сопки, с ружьишком или на речку со спиннингом. Но… кончается не только золотая осенняя пора, кончается и наша размеренная обыденная летная учеба — сегодня к нам прибывают представители из округа, значит, на днях начнутся учения..

Лесничук уже поджидал меня. Он был деловито-возбужден, энергичен, словоохотлив. Поездка в Москву подействовала на него благотворно: вернулся он сияющий, еще более уверенный в себе, подобревший и счастливый, будто по меньшей мере получил генеральский чин. В тот же день пригласил к себе домой и, гостеприимно усадив за стол, сказал загадочно:

— Ну, боевой зам, быть тебе командиром.

Значит, я не ошибся — генеральский чин у него не за горами: в Москве ему пообещали повышение. Хотелось спросить: «А тебя куда?» Но Лесничук не из тех, кто так просто выдает тайну. И потому я ответил уклончиво:

— А мне и в замах не худо. Власть — штука серьезная: ответственность большая, а почет… бабушка надвое сказала: либо будет, либо нет.

— Не прибедняйся. Мне уже доложили: и Супруна ночью выпустил, и из Неудачина аса сделал, и с Дятловым за мое отсутствие дипломатические отношения восстановил.

Об отношениях с Дятловым вряд ли кто-то ему докладывал: они оставались сугубо официальными — замполит никак не мог простить, что я не поддержал его, когда решался вопрос, возглавлять нам почин или нет. Лесничук просто прощупывал, как мы тут, не объединились ли против него. И я не стал его переубеждать — к Дятлову я действительно относился по-прежнему с уважением.

— Старался, как учили, — только и сказал я.

— Вот и отлично, — одобрил командир, наливая кофе, — Тебе работать с ними, карьеру делать. — Он чему-то усмехнулся, поставил передо мной чашку, дымящегося напитка и продолжил: — Заместителем, конечно, не худо. Но плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. А тебе еще служить да служить. Покомандуешь полком, потом… — Он отхлебнул кофе. — Потом, если все произойдет, как мне обещали, я тебя не забуду.

И, то ли опьяненный предложением Москвы, то ли еще чем, он открыл мне свою тайну: в Главном штабе ВВС ему предложили должность инспектора службы безопасности полетов; на свое место он рекомендовал меня и якобы убедил начальника, который вел с ним беседу, что, кроме меня, более достойной кандидатуры нет.

— Только, сам понимаешь, пока об этом не распространяйся, — предупредил он. — И Светлане, — она была в другой комнате, — ни слова.

Последнее меня несколько озадачило, но в своей семье — свои порядки…

Лесничук встал из-за стола — он был обложен бумагами, — вышел мне навстречу, протянул руку:

— Привет, привет, боевой заместитель. Некоторые тут уже пупок надрывают, а он в холостяцкой постели нежится, — усмехался он беззлобно. — Не иначе с какой-нибудь красоткой залетной? Говорят, ты и Инну из Москвы от какой-то знаменитости умыкнул?

Упоминание об Инне с таким пошловатым подтекстом резануло по сердцу, и я ответил резко, не скрывая иронии:

— Что-то после Москвы ты о красотках заговорил, уж не повстречалась ли таковая на твоем боевом пути?

И Лесничук, показалось мне, смутился, крутнулся на каблуках и пошел вальяжной походкой на свое место, приговаривая с улыбкой:

— А что? Мы такие, мы все могем. Ничто человеческое нам не чуждо.

Я еще не знал, что попал пальцем в небо. Он сел за стол, пододвинул к себе большой исписанный лист, и лицо его стало серьезным, деловым.

— Сейчас, боевой зам, у нас одна задача. Вернее, две: встретить окружное начальство и провести летно-тактические учения на высшем уровне. От этого будет зависеть многое.

Представители штаба округа — генерал-майор с красными лампасами и два авиационных полковника — прилетели к нам в начале одиннадцатого и сразу объявили сбор. Пока мы бегали за «тревожными» чемоданами, получали оружие, полетные карты, посредники развесили в клубе части схемы предполагаемых боевых действий.

Генерал-майор, крупный, солидный мужчина с большой лысой головой, вышел к схемам и хорошо поставленным командирским басом начал докладывать обстановку:

— По данным воздушной разведки установлено, что к нашему побережью движется армада военно-морских кораблей «синих» под прикрытием авианосца типа «Энтерпрайз». Предполагается, что в ночь на первое ноября «противник» попытается высадить морской десант на нашем полуострове, для чего предварительно нанесет ракетные и бомбовые удары по нашим «военным объектам», расположенным прежде всего на побережье. Задача вашему полку: сорвать замысел «противника». Перехватывать и уничтожать его воздушные цели — бомбардировщики и истребители — в секторе Б, — он очертил указкой на карте район, — вести постоянную воздушную разведку и оказывать помощь нашей бомбардировочной авиации в уничтожении отдельных кораблей, пытающихся подойти с этой стороны к побережью. Решение задачи прошу доложить к восемнадцати ноль-ноль. Какие будут вопросы? — Зал безмолвствовал. Задача была настолько сложная, что прежде надо было осмыслить ее. — Нет? Отлично. Командир, люди в вашем распоряжении.

Лесничук дал команду летному составу следовать на аэродром (инженерно-технический состав был уже там), готовить самолеты к перелету и боевым действиям, руководящему составу, заместителям и командирам эскадрилий остаться в клубе.

Едва за посредниками закрылась дверь — они отправились в гостиницу отдыхать, — Лесничук обвел всех оставшихся озабоченным взглядом и цыкнул на начальника продовольственной службы батальона обслуживания:

— А ты чего тут? А ну давай в гостиницу! Твоя задача — посредники. Обеспечение и разведка. Понял? Докладывать мне через каждый час, а при необходимости — в любое время.

Круглолицый и румяный, как пампушка, капитан лихо козырнул, повернулся на сто восемьдесят градусов и торопливо засеменил к двери, но на полпути замедлил шаг, оглянулся, пожал плечами. Потом махнул рукой — была не была, — снова заспешил. Да, ему разведка предстояла не менее трудная и ответственная, чем летчикам.

— Теперь слушайте мою задачу, — сказал Лесничук, рассматривая схему боевой обстановки. — Перелет на запасной аэродром, думаю, начнем в двадцать один ноль-ноль. А до этого, вернее, к восемнадцати ноль-ноль командирам эскадрилий подготовить схемы боевых атак. Первая эскадрилья — схемы поиска кораблей, противоракетных и противозенитных маневров, атак сверху на попутных, встречных и попутно-пересекающихся курсах. Вторая — скрытых выходов с места предполагаемой высадки десанта, бомбовых ударов с кабрирования; третья — схемы перехватов на разных высотах и под разным ракурсом.

Лесничук говорил четко, ясно и, главное, убедительно. Я, откровенно говоря, завидовал его знанию тактики — не зря учился в академии, — умению быстро ориентироваться в сложной обстановке и принимать грамотные решения. Он выдавал такие неожиданные и хитроумные тактические ходы, словно давно знал замысел командования и заранее проиграл ряд вариантов, определяя наиболее выгодный.

Закончив постановку задачи командирам эскадрилий и начальникам служб, Лесничук повернулся к Дятлову:

— Сколько у нас в полку художников?

— Если считать художниками тех, кто рисует стенгазету, боевые листки, троих наскребем, — ответил замполит.

— Я не спрашиваю, сколько «наскребем», — резко оборвал Лесничук, — а спрашиваю, сколько имеем. Всех, кто рисует.

— Человек пять, наверное. — У Дятлова даже голос задрожал от обиды, хотя внешне выглядел он спокойно.

— Замполит должен знать точно, а не «наверное». — Командир говорил тихо, но внушительно. — В общем, всех, кто рисует, офицеров, солдат, служащих, посадить в класс тактики и подготовить такие схемы, чтоб глаз не отвести. Ясно? Выполняйте.

За полчаса до встречи с посредниками я зашел в класс тактики и еще раз удостоверился в организаторском таланте командира: за столами сидели восемь художников, военных и штатских — двое из Дома офицеров, — и заканчивали схемы. Точнее сказать, даже не схемы, а красочно написанные картины: с серебристыми перехватчиками, с темными на фоне океана кораблями и авианосцем, с прикрытым сопками портом и высаживающимся морским десантом. Красные извилистые линии показывали, где, над какой целью и какой надо произвести маневр, чтобы успешно атаковать. Сбоку слева черной тушью в столбец шли цифры: высота, скорость, угол атаки и прочие данные. Летчику, идущему на то или иное задание, оставалось лишь запомнить эту схему и действовать по ней.

Ровно в 18.00 эскадрильи полка в полном боевом составе были выстроены на линейке напротив штаба. Но генерал дал новую вводную: начальникам служб и командирам не ниже эскадрилий с полетными картами следовать на аэродром; оттуда вертолет доставит их на КП соседей, где решение задач будет принимать сам командующий авиацией округа.

Подали автобус. Лесничук, назначив меня старшим, посадил в свою «Волгу» посредников и укатил. Мы ехали неторопливо и молча; каждый был погружен в свои мысли; доклад самому командующему авиацией округа — не рапорт командиру полка на дежурстве; кто из нас не знал, что мнение о человеке, о его способностях порой складывается от одной встречи, от одного слова — с большими начальниками часто встречаться не приходится, — и потому каждому не хотелось ударить в грязь лицом. Волновался и я; хотя лично мне докладывать не предстояло, но кто знает, как обернется дело — вдруг командующий даст вводную: командир полка убит, — значит, докладывать, принимать решение мне и мне за все отвечать.

Я еще раз мысленно прокрутил предстоящие действия. Первая эскадрилья — майора Пальчевского. Ей предстоит главное — вести разведку, наносить удары по наземным целям, военно-морскому порту, ракетным установкам. Задачи самые сложные: подойти к объекту, прикрытому сильнейшими радиолокационными станциями, которые проглядывают каждый клочок неба и способны «увидеть» истребителей за сотни километров и нацелить ракеты, — по плечу только асам. Надо выбрать такой маршрут полета и такую высоту, чтобы «противнику» не удалось обнаружить самолеты до самого момента удара. Первая эскадрилья по условиям игры — под моим непосредственным контролем, и, если никаких дополнительных вводных не поступит, поведу на цель ее я.

Вторая эскадрилья — майора Журавлева. Ее цели — надводные корабли. Попутно тоже будет производить воздушную разведку и доразведку. За нее я почему-то беспокоился менее всего: и командир эскадрильи там думающий, толковый офицер, и летчики по уровню подготовки поровнее, и задача, может, и не проще, но для мирного времени менее безопасна, что ли, — в смысле безопасности полета над местностью (не то что между гор и сопок, где, чуть собьешься с курса или не выдержишь заданную высоту, не успеешь и ойкнуть) и над целью, где маневр не столь виртуозен и энергичен. Ко всему эскадрилью курирует самый опытный из нас командир и летчик — замполит подполковник Дятлов.

Третья эскадрилья — майора Октавина — будет осуществлять перехваты воздушных целей, стратегических бомбардировщиков и истребителей. Летчики там менее опытные, а Супрун к тому же немного поотстал, но он, можно надеяться, постарается и не подведет.

Подполковник Дятлов сидел рядом, отвернувшись к окну, смотрел вдаль, а думал, наверное, о полете: лицо сосредоточенно, глаза прищурены.

Отношения между нами по-прежнему сугубо официальные, о чем я очень сожалею, но твердо знаю — поправить их пока нельзя. Удастся, может быть, только после учений, если они пройдут успешно и Дятлов убедится, что с нашими летчиками можно бороться за звание полка мастеров боевого применения. И я не тороплю события. Как говорят, поживем — увидим. Надеюсь, с заданием справимся. Правда, когда вспоминаю Супруна и Неудачина, отчего-то по спине пробегает холодок.

Октавин категорически отказался включить Неудачина в свою группу, поэтому я взял его к себе и беспокоюсь за него больше, чем за кого бы то ни было.

Так вся дорога и прошла в раздумьях. И в автобусе, и в вертолете.

Ми-6 опустился у крутобокой сопки, поросшей низкорослыми дубками с еще неопавшей листвой, березками и колючим кустарником, словно обрезанной с одной стороны. Срез был не похож на естественный, будто у слоеного пирога отхватили острым ножом кусок для пробы, — видны прожилки пород, различные по цвету и структуре пласты. И несмотря на то что подножие у сопки было каменистое, я заметил ведущий к самому центру среза след — чуть блестящую, отшлифованную обувью тропинку. А потом на фоне пластов увидел часового, стоявшего с автоматом на груди чуть ли не по стойке «смирно».

Нас встретил дежурный офицер с красной повязкой на рукаве и повел к срезу сопки. Часовой вытянулся при виде генерала и проводил нас взглядом.

Ранее я слышал об этом современном укрытии, но ни разу здесь не бывал и теперь видел все воочию: каменная, может из самого гранита, сопка; при нашем приближении в срезе вдруг появилась большая дыра — открылась каменная дверь, — и мы вошли в длинный, освещенный электрическими лампочками тоннель. Слева и справа виднелись металлические двери, на которых белой краской были написаны цифры. Что они обозначали, знали только те, кто нес здесь службу.

Шли минуты три — прямо-таки какой-то фантастический лабиринт, — наконец свернули вправо, влево и очутились в большом, с различной радио- и электронной аппаратурой помещении. У стены, где висела карта с нанесенной обстановкой, стояла группа офицеров, среди которых возвышался Обламонов, тучный, с вырисовывающимся животиком полковник — настоящий бомбер, вряд ли поместившийся бы в кабине нашего истребителя. Увидев нас, он повернул свой тяжеловесный корпус и забасил насмешливо, развел в стороны руки:

— А еще хвастают, что у них скорость выше. Мы тут уже по два захода сделали, вдрызг порт разнесли, а они только пожаловали.

— Куда нам! — не полез в карман за словом Лесничук. — Особенно когда дело касается начальства и довольствия, тут вы и в самом деле парни прыткие. А вот посмотрим, какие вы в небе. Уверен, хвосты мы вам надерем.

Обламонов округлил свои выпуклые болотного цвета глаза: он не ожидал от Лесничука, в общем-то сдержанного офицера, уклонявшегося ранее от подобных стычек, такого выпада. Откровенно говоря, и я не ожидал. Видно, допек его Обламонов в прошлый раз, когда мы обращались к нему с предложением о взаимодействии. Полковник долго шевелил губами, наконец выдавил:

— Грозила теляти волка спиймати.

Офицеры, стоявшие вокруг, захохотали, разумеется, не над Лесничуком, а над Обламоновым, и полковник смутился еще более, опустил свою большую, с толстой шеей, голову. Он хотел еще что-то сказать — когда поднял голову, глаза его насмешливо щурились, — но вошел генерал-лейтенант Гайдаменко, командующий авиацией округа, и смех мгновенно оборвался, офицеры подобрались, вытянулись в струнку.

— Товарищи офицеры! — первым нашелся Лесничук, подавая команду и без того застывшим по стойке «смирно» летчикам.

Гайдаменко махнул рукой:

— Вольно!

— Товарищи офицеры! — до конца выполнил ритуал Лесничук, и летчики захрустели кожей сапог, расступаясь, чтобы пропустить к карте генерал-лейтенанта.

— Все уяснили задачу? — весело спросил Гайдаменко, кивнув на карту. — Работенка, скажу вам по секрету, предстоит пресложнейшая. — Перевел взгляд на Обламонова: — Как, Анатолий Адамович, приготовил перехватчикам сюрпризец?

— Да уж постараемся, товарищ генерал-лейтенант, — подобрал животик Обламонов.

— Ваш главный противник, — указал летчикам-перехватчикам взглядом на Обламонова Гайдаменко, — такую, говорят, установил систему помех, что ни станциям цель не взять, ни перехватчикам не увидеть.

Обламонов расплылся в довольной улыбке и хотел чем-то дополнить командующего авиацией округа, но его снова опередил Лесничук:

— Они, бомберы, товарищ генерал-лейтенант, не страдают скромностью, на земле решили нас запутать. А мы как в той песне: «Нас побить, побить хотели, побить собиралися. А мы сами, атаманы, того дожидалися».

— Ну что ж, быть посему. Раз вы так уверены в успехе, вам первым и выходить на перехват.

— Готовы, товарищ генерал-лейтенант, — щелкнул каблуками меховых сапог Лесничук. И хотя лицо его продолжало улыбаться, мне показалось, по нему пробежало темное облачко. Возможно, и показалось, но лично я пожалел, что Лесничук напросился первым идти на перехват. Он надеется на идеальные условия, а я-то знал, на себе испытал, что такое помехи. И то было тринадцать лет назад, а за это время система помех, как и система наведения, намного повысила свой потенциал. Как бы мы не оказались в смешном положении! И когда генерал-лейтенант Гайдаменко попросил нас выйти в коридор, остаться лишь командирам и начальникам бомбардировочного полка, я испытал неодолимое желание узнать их тайну. Но даже на учениях военная тайна остается за семью печатями и добыть ее так же трудно, как и на войне.

Обламонов вышел минут через двадцать, раскрасневшийся, но довольный. Лесничук не упустил случая подколоть его:

— Что, кондиционер отключили? Взмок ты очень…

— А вот постоишь перед Гайдаменко, посмотрю, каким ты выйдешь, — парировал Обламонов.

Обламонов предупреждал не зря. Я хорошо знал генерал-лейтенанта, не раз присутствовал на разборах полетов, на постановке задач. Острый на ум, с поразительной памятью человек, он помнит фамилии всех командиров эскадрилий, летные происшествия и их причины за многие годы, знает наставления по производству полетов назубок, и тот, кто попадает к нему на экзамены, долго потом заглядывает на сон грядущий в книжицы темно-синего переплета…

Гайдаменко был в хорошем настроении и дал право за полки отчитываться только командирам.

Мы стояли полукругом и внимательно слушали, как они докладывали свои решения на уничтожение воздушных, наземных, надводных и подводных целей. Доклады в основном были лаконичны, коротки, четки, и генерал-лейтенант лишь изредка задавал вопросы. Правда, соседа нашего, командира истребительно-бомбардировочного полка, сбившегося на ответе, Гайдаменко погонял до седьмого пота.

Очередь дошла до Лесничука. И когда он развесил вдоль стены схемы перехватов воздушных целей и ударов по кораблям и наземным целям, Гайдаменко удовлетворенно потер руки, прошелся взад-вперед вдоль схем.

— Вот это то, что нужно, товарищи офицеры. Не зря говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Такую картинку нельзя не запомнить. Правильно я говорю, товарищ Лесничук?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант! — отчеканил Лесничук. — Эти схемы изучены в эскадрильях, и каждый летчик перерисовал в свой рабочий план.

— Теперь верю, что бомберам вы накрутите хвосты, и оставляю в силе свое решение: первым на перехват идти вам.

ЛЕТНО-ТАКТИЧЕСКИЕ УЧЕНИЯ

С тех пор как не стало Инны, я не люблю дальневосточные позднеосенние ночи; длинные, непроглядные, они навевают на меня тоску и безысходность — ухудшается сон, настроение, и я рад этим летно-тактическим учениям, захватившим всецело, закружившим стремительным водоворотом. Не успели мы прилететь на аэродром и поужинать, как завыла сирена, призывая нас снова на аэродром, к истребителям. Поступила команда: взлет поэскадрильно согласно боевому расчету — и курс на запасной аэродром, что расположен на острове; командир взлетает первым, я — замыкающим.

С волнением наблюдал я с земли, как уносятся в черное небо огненные кометы, как быстро сгорают у них хвосты, превращаясь в звездочки; звездочки невдалеке от аэродрома описывают полукруг и исчезают за сопками на востоке, где начинается море. Оттуда, с запасного аэродрома, мы будем вести перехваты бомбардировщиков «противника», наносить бомбовые и ракетные удары по наземным и морским целям.

Зря все-таки напросился Лесничук на первую роль, думаю я, вспоминая перепалку с Обламоновым. Хотя Гайдаменко мог и без его желания и согласия поднять наш полк первым: мол, коль хотите стать инициаторами соревнования, надо делом доказать право на это.

На душе почему-то неспокойно. И погода не радует — небо чистое, полный штиль, видимость — миллион на миллион. А звезды помаргивают как-то печально, зябко. Ночь холодная, мороз градусов пять, к утру будет не менее десяти — последние осенние погожие ночки-денечки, скоро задуют ветры и циклон за циклоном поползут с юго-юго-запада на северо-северо-восток, вдоль побережья, распуская над нашей грешной землей космы слоистых, перистых и других, без названия, непроглядных облаков, туманов с дождем и снегом, чтобы закрыть от нас горизонт и землю, не пустить в небо.

Но вот подходит и мой черед, я запускаю двигатели и выруливаю на старт. Как только впереди летящий самолет отрывается от взлетной полосы, я даю обороты двигателям, и мой истребитель срывается с места.

В небе тихо, спокойно, не то что летом, когда болтанка швыряет самолет на десятки метров; двигатели поют ровно и в унисон; стрелки приборов отсчитывают скорость, высоту и все другие необходимые для летчика параметры полета.

Гряда сопок (это я определяю по стрелке радиовысотомера) проскакивает под самолетом, и вот я лечу уже между двумя океанами. — Пятым и Тихим, а точнее, это еще не океан, предокеанье — Японское море, но мы привыкли величать его именно так, потому что острова тут мало что значат, да и лететь до них считанные минуты, и повадки у моря точно такие же, как у океана: штормы, тайфуны, цунами…

Звезды надо мною крупные и яркие, рассыпаны по всему небу. Лишь к горизонту, который я не вижу, а чувствую интуитивно, они бледнеют и группируются более хаотично, чем над головой, да впереди две красные и две зеленые — аэронавигационные огни — уходят то влево, то вправо — самолеты Дровосекова и Неудачина. Рыскают вправо, влево, видимо, чтобы погасить скорость: каждый должен произвести посадку в строго рассчитанное время. Радиообмен с КП и между собой строго запрещен — в боевой обстановке так оно и будет, чтобы не дать противнику раскрыть свой замысел и обнаружить себя.

Я тоже делаю змейку — даю рули вправо, влево, — в истребитель мой, точно верный, послушный конь, бросается вправо, влево, небо будто опрокидывается, россыпь звезд падает под одно крыло, потом под другое, небо снова распрямляется над головой; и вот внизу уже мелькают ровные огоньки — улицы небольшого города, а справа нетрудно определить гавань с портовыми сооружениями, подъемными кранами и иллюминаторами кораблей.

Слева вдали вспыхивают прожекторы — командир группы подполковник Лесничук заходит на посадку.

Эфир оживает, в наушниках звучит команда:

— Ноль двадцать первому посадку разрешаю…

А я уже над океаном — черным, непроглядным, притаившимся. Вспоминаю Юркино купание, и по спине пробегает холодок.

Аэронавигационные огоньки самолетов Дровосекова и Неудачина круто уходят влево, я тоже делаю разворот и иду к острову на посадку.

Нас разместили в небольшом деревянном домике с тремя рядами двухъярусных кроватей. Каждый летчик занимал место по порядку приземления, и Лесничук оказался на одном конце, а я на другом, рядом с Неудачиным. Когда я пришел в профилакторий — так летчики назвала домик, — старший лейтенант (всех молодых летчиков недавно повысили в звании) уже был в спортивном костюме и готовился к вечернему туалету: из «тревожного» чемоданчика доставал бритву, одеколон, зубную пасту. Когда он потянул из чемоданчика махровое полотенце — вафельное, что висело на спинке, его не устраивало, такой уж он был чистюля, что пользовался только своим, — на пол упала и рассыпалась пачка фотографий. Неудачин стал быстро их подбирать. Одну, упавшую к моим ногам, я поднял. На ней была запечатлена такая сценка: медведь, с раскрытой пастью и ощеренными зубами, на задних лапах шел прямо на фотографа. А у лап его лежали растерзанные кабан и тигр.

— Откуда это у вас? — поинтересовался я.

— Да так, — замялся Неудачин. — В прошлую зиму подвернулся.

Я слыхал, что Неудачин помимо поэзии увлекается еще фотографией, но чтобы сделать такой снимок…

— Это ваш?

Он кивнул.

— И вы один? — не верилось мне.

— Вообще-то в тайгу мы пошли вдвоем, с майором Шостиным. Напали на след кабанов, целое стадо, — начал рассказывать Неудачин. — Решили сфотографировать их. Пошли по следу. По разрытой земле было ясно, что кабаны недалеко.

— У вас оружие-то было? — Я вспомнил, что прошлая зима была многоснежная и морозная, а из-за того что тайга летом не уродила, многие медведи не залегли в берлоги и бродили по тайге в поисках пищи.

— А как же? — отозвался Неудачин. — Без хорошего винтореза в тайге делать нечего. Хотя, скажу откровенно, человека любой зверь боится. Стоило нам заночевать где-то, на другое утро вокруг километрах в трех ни одного живого существа не встречали. А первую ночь я ой как дрейфил, думал: ну что за убежище от волка или медведя палатка? А Шостин дрыхнул как убитый. Потом и я привык, когда убедился, что от человека все бегут. Так вот, идем мы, значит, по следу, ждем, когда стадо на корневища съедобные нападет: голодные, они и о бдительности забывают, все набрасываются на еду и могут подпустить на полсотню метров. Вдруг смотрим, к кабаньим следам прибавился медвежий. А через некоторое время следы разделились надвое, одни влево пошли, по балке, другие вправо, на бугорок. Шостин, знаете, охотник старый, каждую балочку, каждый бугорок на сотню верст помнит. Это, говорит, они медведя учуяли и разделились, чтобы с панталыку его сбить: сильные на взгорок подались, а молодые и слабые — понизу; примерно через километр они сойдутся. Вот и ты, говорит, помоложе, давай поверху, а я, потяжелее, тут за ними приударю. Так и сделали. Только, не успел я на бугорок взобраться, смотрю, еще след прибавился — теперь тигровый. Откровенно говоря, под ложечкой у меня засосало: тигр — не медведь, может из-за куста или с дерева на плечи прыгнуть. Вернуться — Шостин засмеет, да и попробуй его теперь догнать. Ну, думаю, была не была, загнал патрон в патронник — и айда по следу. Не знаю, сколько прошел, с версту или более, вижу — снег словно бульдозером взрыт и кровь на снегу. Я чуть было и про фотоаппарат не забыл. Покрутил головой — Шостина нигде не видно. Я поближе к кустарнику и потихоньку вперед. Верчу головой на сто восемьдесят, как курсант в полете на выпускном экзамене, и вот вижу сквозь кусты: медведь тигра потрошит, а рядом кабанья туша распластана. Вот когда я пожалел, что чуть опоздал. Эх и зрелище было, представляете? Тигр с медведем схватились! Раньше я думал, что тигр сильнее. А оказалось, наоборот. Медведь оскальпировал тигра. Видно, когда он прыгнул тому на шею, медведь и подцепил его своими когтищами.

— Ну, Степа! — захохотал вдруг Дровосеков. — Никогда не думал, что ты врать так здоров.

— Ничего не вру, — смутился Неудачин. — Вот посмотрите. — Он выбрал из пачки еще три фотокарточки и протянул капитану. — Это вот я щелкнул его, когда он справлял победную тризну. Это вот — когда услышал, видно, щелчок затвора фотоаппарата и повернул ко мне голову. А это вот — уже увидел меня и приготовился броситься.

— И как же было далее? Конечно, догнать такого спортсмена медведю не под силу.

— Вас точно догнал бы, — отрезал с издевочкой Неудачин. — А у меня на шее карабин висел, и я успел медведю три пули в грудь влепить. Вот тому подтверждение.

Дровосеков повертел фотокарточку. Я протянул к ней руку, и он молча отдал. На снимке действительно рядом с тушами кабана и тигра лежал медведь.

— А что было потом? — спросил я.

— Ничего особенного, — смущенно пожал плечами старший лейтенант. — На выстрелы мои примчался Шостин. Мы разделали тушу, сварили шурпу из медвежатины. Никогда не ели? Неимоверная вкуснятина. А шкуру я домой приволок. Кто не верит, можете прийти посмотреть.

— А скажешь, сколько заплатил? — снова подначил Дровосеков.

— Скажу, приходите, — не растерялся Неудачин. Убрал фотокарточки и пошел бриться.

Несмотря на то что мы встали ранее обычного и весь день были на ногах, немало истратили сил и нервов при постановке задачи и ответе генералу Гайдаменко, я долго не мог уснуть. Вспоминал рассказ Неудачина и думал о нем. Вот ведь какое откровение — все считают его белоручкой, интеллигентиком, а он на медведя с фотоаппаратом пошел. Я ставил себя на его место и ломал голову, как бы поступил; скорее всего, схватился бы за карабин, а не за фотоаппарат. А Неудачин молодец. Не зря я отстаивал его, и не напрасно инструктор в училище втолковывал нам одну из летных заповедей: о летчике судят не по внешнему виду и годам, а по летному почерку и делам.

Первой на вылет получила команду первая эскадрилья. Ей поручалось произвести разведку военно-морского порта «противника» и нанести по нему ракетно-бомбовый удар. Поскольку эскадрилья находилась под моей опекой, на разведку решил лететь сам. А для отвлечения ПВО «противника» послать пару Пальчевского.

По условиям задачи порт охраняется истребителями и ракетами класса «земля — воздух». Надо как-то обмануть «противника», выйти на объект незаметно, сфотографировать его и уносить ноги.

Мы с Пальчевским обсудили детали полета. Он взлетит позже и пойдет над морем вдоль острова строго на север. Потом разворачивается, подходит к материку и идет вдоль побережья на малой высоте, прикрываясь засветками от сопок, до самого порта. Конечно, вряд ли паре истребителей удастся пройти над морем, хотя и под прикрытием сопок, незамеченно. Но другого, лучшего варианта вроде бы и нет. И «противник» должен клюнуть, сосредоточить все внимание на этой паре. А я тем временем, пройдя сотни полторы километров на юг, устремлюсь в глубь материка (тоже на предельно малой высоте), развернусь над рекой на сто восемьдесят градусов и пойду вдоль реки, затененной с обеих сторон сопками, до траверза порта. А там, по долине, маневрируя между сопок, выскакиваю на цель. Взмываю ввысь и на кабрировании фотографирую ее. Сразу же сваливаюсь на крыло, чтобы не сбили ракетами, и ухожу тем же маршрутом, срезав его невдалеке от слияния долины с рекою, домой.

Сверили часы, и я пошел к своему истребителю.

Утро только занималось, легкая изморозь размазывала горизонт и подножия сопок, дальние постройки и лесные массивы — все казалось серовато-голубым, каким-то нереальным, нарисованным. Снова вспомнилась Инна — в такие осенние морозные утра мы любили с нею бродить по окрестностям нашего Вулканска, рыбачить на Кривой протоке, у самого впадения ее в Тунгуску. Очень мне не хватает моей любимой, единственной женушки, и порою тоска до боли сжимает сердце, гонит меня черт-те куда, но нигде не нахожу я места. Лесничук — тонкий психолог — сразу же догадывается о моем состоянии и все грозится найти зазнобу получше Инны. Нет, лучше не бывает, и никого я полюбить так не смогу, потому и избегаю всяких знакомств. Трудно одному, но еще труднее будет мучиться самому и мучить другого…

Техник доложил, что самолет к полету готов. Я проверил заправку топливом, осмотрел несколько неуклюжего, с двумя горбами, моего конька-горбунка и невольно ласково погладил его по холодной стальной обшивке. Он остался моим единственным верным другом, кто, кажется, понимает меня, сочувствует. Есть, разумеется, еще друзья — Григорий Лесничук, Иван Дятлов, я с ними обсуждаю все житейские и служебные проблемы, но чего-то в наших отношениях не хватает, и между нами существует какая-то невидимая непреодолимая грань, не позволяющая распахнуть настежь душу, как, скажем, было у меня с Юркой. Нет, я ничего не утаиваю ни от Лесничука, ни от Дятлова, но поделиться с ними самым сокровенным желания и охоты нет.

Кабина встретила меня знакомым приятным запахом эмалевой краски, специфическим, чисто самолетным запахом, действующим на меня, как эликсир бодрости, и я, забыв обо всех земных печалях, запустил двигатели. Полет, утреннее заревое небо развеяли окончательно мою хандру, и мысли, как подойти к объекту «противника» незамеченным, обмануть его ПВО и выполнить задание, заполнили голову.

Бреющая высота. Давно ли ее считали запретной, и летчика, позволившего себе «брить» над землей, называли воздушным хулиганом и строго наказывали. Наверное, правильно делали: незачем подвергать себя риску, когда в том нет необходимости. Раньше, когда были только зенитные орудия, пулеметы, летчики стремились забраться повыше: не всякий снаряд долетит и вероятность попадания уменьшается. Теперь чем выше, тем легче ракете попасть, вот и вынуждены летчики жаться к земле-матушке, укрываться ее сопками и буграми.

Остров исчез из виду, и над морем я летел буквально считанные минуты. Метеоролог дал точный ветер — на долину я вышел в строго намеченном месте. Убавил обороты двигателей: видимость над материком хуже, над долиной висит туман, а она петляет то вправо, то влево, сопки появляются по курсу полета неожиданно, чуть зевнешь — и, как говорил Юрка, «полный рот земли обеспечен», потому приходится жертвовать скоростью. Нагоню над рекой: точный выход на цель по времени — девяносто процентов успеха в решении задачи.

Чем глубже на материк, тем плотнее туман, он поднимается все выше, заставляя меня увеличивать высоту полета. Шурую ручкой управления и педалями, отворачивая то влево, то вправо; каменистые вершины сопок проносятся под крыльями, грозя временами острыми зубьями распороть брюхо самолета. Хорошо, что солнце только начинает всходить и не прогрело еще воздух, иначе болтанка заставила бы меня попотеть покрепче, хотя и без того я чувствую соль на губах, пощипывание глаз — капельки пота скатываются со лба и с переносья, взмокли шея и спина. Усмехаюсь над собой: экая принцесса на горошине, комфорт захотел в боевой обстановке! Вечно было и будет: «хочешь жить — умей вертеться», думай не о неудобствах, а о том, как обхитрить «противника».

Отжимаю ручку от себя, и космы тумана хлещут по кабине, рвутся неощутимо, разлетаются в разные стороны.

Вот наконец и река. Круто разворачиваюсь вправо, снижаюсь почти до самой воды — тумана здесь нет, лишь легкая дымка между сопок, заковавших с обеих сторон неукротимый и неиссякаемый поток.

На берегах кое-где сидят рыбаки — время самое клевое; то там, то здесь проносятся моторные лодки, оставляя на воде клиновидные борозды.

Лететь над рекою веселее и интереснее — на то ты и человек, чтобы жить среди людей — одиночество угнетает.

А вот и вторая долина, по которой лежит мой маршрут к объекту. Тут надо смотреть в оба: радары «противника» на сопках крутят антеннами во все стороны, просматривая каждый клочок неба; могут появиться и перехватчики. Смотреть в оба тоже недосуг: успевай работать рулями, чтобы не врезаться в сопку; значит, смотри только вперед. И я успеваю, бросаю истребитель с крыла на крыло, проскакиваю между сопок, как слаломист между вешек.

Бросаю мимолетный взгляд на часы. До цели остается семь минут лету. На земле это мгновение, а в небе время измеряется совсем по-иному, здесь секунды порой кажутся вечностью.

Долина однообразная: сопки, речушки и снова сопки. Изредка попадаются небольшие нанайские селения; чем далее на север, тем белее иней на траве и деревьях. И чем ближе к морю, тем выше и скалистее сопки. Долина несколько расширилась, стала ровнее и перед самым ответственным моментом дает мне возможность передохнуть, приготовиться к противоракетному маневру и фотографированию цели.

Увеличиваю обороты двигателей. Деревья на сопках, речушки, озерца — все сливается в единую серую ленту, стремительно уносящуюся под крылья истребителя.

Теперь из бокового зрения не выпускаю и стрелку самолетных часов. Все рассчитано до секунды. Пальчевский со своим ведомым должны уже уходить от цели, и «противник» прикован к ним. Мое время Ч — ровно 9.00. Секундная стрелка бежит по окружности. 8.55, 8.56… Резко беру ручку на себя, и истребитель свечой взмывает ввысь. На заданной высоте делаю секундную площадку, которой вполне хватает, чтобы фотоаппарат зафиксировал все то, что подо мною, сваливаю истребитель на крыло и крутым разворотом уношусь от объекта, не дав «противнику» времени прийти в себя. Даже если он и выпустит ракету, что маловероятно, она пойдет, как говорят стрелки, за молоком.

О том, что наш тактический замысел оказался верным, узнаю после посадки: Лесничук поздравил меня с успехом.

— Посредник передал: пэвэошники «противника» только и видели твой хвост. Увлеклись парой Пальчевского, которую, разумеется, «сбили», а тебя проморгали. — Командир был весел и доволен. Он тоже сделал вылет на перехват бомбардировщика, нашел его без всяких помех и «сбил» с первой атаки. — Почин, как говорится, сделан. Надо постараться все учение провести на таком уровне. Можешь идти отдыхать. Ночью развернутся основные события.

Отдыхать я не пошел, пока не узнал результатов разведки. Фотоаппарат сработал безотказно, и все, что нужно было сфотографировать, отчетливо запечатлелось на фотопленке.

Не уходил и Лесничук. То ли случайно, то ли преднамеренно он пришел в фотолабораторию, и мы увиделись с ним снова. Просмотрев кинопленку, он еще раз поздравил меня и, взяв под руку, повел к профилакторию.

— Знаешь, давно хочу посоветоваться с тобой по одному очень серьезному, сугубо личному и строго секретному делу, — доверительно и таинственно начал он, — да все как-то времени не хватало. — Он замолчал, и лицо его действительно показалось мне озабоченным, погрустневшим. Я ждал, мысленно стараясь угадать, какую тайну решается доверить мне командир. Может быть, что-то относительно предстоящего его назначения, или какую-нибудь новость о Дятлове. Лесничук поднял голову, пристально посмотрел мне в глаза и продолжил: — Ты друг мне, Борис, и эту тайну я доверяю только тебе. Может, ты меня осудишь, но все равно иначе я поступить не могу, назрел такой момент, когда я должен принять решение. — Он снова замолчал, глядя себе под ноги. До профилактория оставалось не так уж много, и я поторопил:

— Я слушаю.

— Так вот, — начал свою историю Лесничук, не поднимая головы. — Ты считаешь, что семья у меня вполне благополучная и я вполне счастлив. Да я никогда и не давал повода думать иначе. Но, к сожалению, увы, все далеко не так. Светлана — изумительная женщина, добрая, заботливая, и я в свое время думал, что лучшей жены не найти. Так поначалу мне казалось. Но не так давно я словно прозрел и понял, что никогда ее не любил и не полюблю. Плохо это? Наверное, плохо. Но сердцу не прикажешь…

Мы повернули обратно от профилактория, шли медленно к аэродрому. Лесничук неторопливо и обстоятельно рассказывал о своем увлечении другой женщиной…

ОТКРОВЕНИЕ

На выпускной вечер в академии Лесничук шел с плохим настроением: днем он позвонил в Полтаву к родителям, куда уехала беременная, на шестом месяце, Светлана, чтобы не мешать мужу сдавать экзамены, и узнал печальную весть: жена в больнице, чувствует себя уже неплохо, но ребенка у нее не будет и врачи вообще не рекомендуют ей рожать.

А он так мечтал о сыне или хотя бы о дочурке! Ему уже и сны снились, как он нянчит и ласкает малыша.

Он был сильно расстроен, не хотелось идти на вечер, но там должны были вручать золотые медали и дипломы окончившим академию с отличием, в число которых входил и Лесничук. Событие волнующее, радостное, если бы не случай с женой. Ему искренне было жаль Светлану, которая тоже мечтала о ребенке и теперь будет тяжело переживать.

После торжественной церемонии вручения медалей и дипломов и поздравительной речи Главкома ВВС — он прибыл, чтобы поздравить выпускников и сказать напутственное слово перед службой в частях, — боль в душе Лесничука утихла и место ее заняло торжество: он, Григорий Лесничук, в тридцать два года подполковник, золотой медалист, командир полка! Правда, Наполеон в двадцать три стал генералом. Но когда это было. Лесничук тоже станет генералом. Пусть в сорок, в сорок пять, но станет! — в этом он твердо убежден. Повеселевший, разгоряченный и возбужденный заманчивыми перспективами, он шагнул в клуб, откуда доносилась музыка. А когда увидел в роскошных нарядах девушек, красивых, стройных — их словно отбирали на этот торжественный вечер, — у него запело в душе и его так повлекло туда, в гущу этих милых красоток, будто он впервые видел их. И в самом деле, разве не впервые? В училище он бывал на танцах, но что за девицы приходили туда? С ними и поговорить было не о чем, и заботило их одно — как бы побыстрее выскочить замуж за какого-нибудь «летуна». Светлана, разумеется, к ним не относилась, но что она по сравнению с этими москвичками? Обыкновенная, простая девушка, не выделяющаяся ни внешностью, ни умом. И он только теперь ясно и отчетливо осознал, что женился на ней из жалости. И впервые усомнился: а правильно ли он поступил? Да, он сделал Светлану счастливой. А себя? Не потому ли она так быстро наскучила, не волнует его даже после долгих разлук? Виду он, разумеется, не подает, соблюдает все приличия и обязанности любящего мужа. Но что это за жизнь — каждый день лицемерить! И он вспомнил, с какой радостью отпустил ее рожать к родителям и как легко и свободно чувствовал себя после ее отъезда.

Вначале он рассматривал танцующих. Коллеги его не растерялись, разобрали лучших. Потом скользнул взглядом по группке девиц, выстроившихся вдоль стены. Нет, там тоже такие — глаз не отвести. Особенно златокудрая, в кружевном декольте с блестками, с изумрудным медальоном на длинной шее и такими же изумрудными серьгами в ушах, стройная и грациозная, как сама богиня. Она стояла одна и тоже смотрела на танцующих как-то вызывающе, с превосходством. К такой и подступиться было боязно. Но когда она взглянула на Лесничука и он понял, что выдал свое любопытство, отступать было равносильно трусости и он шагнул к ней:

— Разрешите?

Она чуть заметным кивком, с достоинством поблагодарила его и положила на плечо руку.

Танцевала она, как пушинка, и в глазах ее, показавшихся ему тоже изумрудными — столько в них было блеска, — озорных и задорных, он без труда прочитал, что произвел на нее хорошее впечатление.

Она первая завела разговор, смело, непринужденно, как со старым знакомым:

— Разрешите поздравить вас с успешным окончанием. Представляю, как надоели вам аудитории, лекции, семинары.

— По себе судите? — посочувствовал и он ей, гадая, в каком же вузе учится она. Кто-то из офицеров говорил, что на выпускной вечер пригласили девушек из медицинского института. Похоже, она медичка: руки белые, ухоженные, без маникюра, на безымянном пальце перстень с изумрудом…

— Что вы! — развенчала она его догадку. — Я уже забыла, когда отвечала последний раз преподавателям.

Он внимательнее посмотрел на нее. Лицо без единой морщинки, у носа, под глазами по нескольку едва приметных веснушчатых крапинок. Если бы не уверенная манера держаться, непринужденность да вот эти изумруды, дорогое платье и Золушкины туфельки на золотом каблучке, она, наверное, выглядела бы девчушкой лет восемнадцати, а так ей можно было дать двадцать два, не более. Он решил уточнить:

— Вы хотите сказать, что давно стали самостоятельным человеком?

— Вот именно. Пятый год тружусь.

— Серьезно? — не поверил он. — Наверное, не очень-то охотно идут к вам пациенты.

— Интересно, — насмешливо протянула она, — это по каким же признакам вы определили, что я врач?

— А у вас на лице написано, на руках.

— Ах вон оно что! — Она посмотрела на кончики своих пальцев. — Разрешите в таком случае огорчить вас — вы ошиблись. Я не врач, а почти ваш коллега — авиационный инженер. Окончила МАИ. Работаю в одном очень интересном НИИ. Так что мы, возможно, еще не раз с вами встретимся.

— Буду очень рад. Только туда, куда я еду служить, вряд ли вы согласитесь отважиться в командировку.

Он ожидал, что она спросит, куда именно, но она пожала плечиком:

— В таком случае вы к нам пожалуете.

— Это может быть. И я обязательно вас разыщу.

Она рассмеялась искренне, заразительно.

— Не правда ли, смешно: еще не познакомились, а уже договариваемся о встрече.

— Это хорошее предзнаменование. А познакомиться долго ли? Григорий.

— Елена…

Они танцевали весь вечер, обмениваясь шутками, комплиментами. Григорий был покорен своей новой знакомой, ее остроумием, обаятельной непосредственностью, простотой и в то же время недоступностью. Стоило ему чуть допустить вольность, она тут же строгим взглядом ставила его на место.

В половине одиннадцатого она, взглянув на часики, вдруг засобиралась домой.

— Я вас провожу, — сказал он.

— Нет, нет, — категорично запротестовала она. — Вы еще потанцуйте. У меня срочные дела.

— Как же так? — Он не отпускал ее руку. — Только познакомились, договаривались встретиться…

— А мы и встретимся. Вы завтра свободны?

Завтра он собирался ехать к родителям за женой, побыть там денька три и отправляться в назначенный полк. Но ради этой златокудрой девушки он конечно же останется.

— Свободен. Где и когда прикажете?

— «Влюбленные встречались, как обычно, у памятников, в парках, у метро…» — с улыбкой продекламировала она. — Хотите посмотреть украинский балет? Завтра, кажется, «Черевички».

— С удовольствием. Но с билетами, наверное, не просто.

— Это я беру на себя — у меня подруга работает в театре. — Она нежно пожала ему руку: — Итак, до завтра. В восемнадцать ноль-ноль, в скверике напротив Большого театра.

Ее рука неслышно выскользнула, и пока он раздумывал, как ему поступить — подчиниться не очень-то категоричному приказу или настоять на своем, пойти проводить ее и отвезти на такси домой, — Елена исчезла.

Что-то в ее поспешности ему не понравилось, даже как-то неприятно заныло сердце, словно она ушла к другому, и вот это новое, еще ни разу не испытанное им чувство толкнуло его следом за ней. Но шел он осторожно, прячась за колоннами, как последний жалкий ревнивец.

Он увидел ее сразу, едва пересек фойе, — улица перед подъездом Дома офицеров была залита электрическим светом громадных шарообразных плафонов, — она легко, вприпрыжку сбегала по ступенькам к черной «Волге».

От неожиданности и досады он прикусил губу: «Вот так невинное создание! С одним флиртует, а с другим…» Кто же он, этот состоятельный и не иначе высокопоставленный соперник? Генерал, может, один из начальников кафедр, у которого учился Григорий?

Елена нагнулась к окошечку машины, что-то спросила и, разочарованная, распрямилась, стала смотреть в сторону фойе. Григорий вынужден был встать за колонну. Недавней радости, распиравшей грудь, будто не бывало. Ее сменили обида, оскорбление: а он, простофиля, принял все за чистую монету! Она, скорее всего, лишь утешала свое уязвленное самолюбие; может, поссорилась с мужем или еще что. Посмеялась над ним, как над мальчишкой. И поделом! Сколько раз слышал он рассказы товарищей о высокомерии и коварстве московских красавиц, сам предостерегал: не доверяйтесь этим ветреным попрыгуньям. И влип, как муха в сладкую приманку.

Из подъезда к «Волге» шел солидный, невысокого роста генерал. По одной походке было видно, что ему под шестьдесят. «Может, отец? — обрадованно шевельнулась мысль. — К отцу вряд ли она так торопилась бы, — тут же опровергло логическое суждение. — Нынче, говорят, генералы — самые модные женихи у красавиц».

Григорию было противно и стыдно подсматривать за случайной, мимолетной своей знакомой, но уйти раньше, чем отъедет машина, он не мог.

Генерал что-то сказал, Елена улыбнулась и сама открыла себе заднюю дверцу. Генерал сел на переднее сиденье.

«Не жена, — облегченно вздохнул Григорий. — Перед такой женой этот старый пень расшаркивался бы поэнергичнее молодого — не только бы открыл и закрыл дверцу, на руках бы посадил…»

Григорий не уехал ни на второй, ни на третий день. Елена водила его по музеям, по художественным выставкам, по театрам. С ней было интересно и весело, время пролетало незаметно. О том, что Григорий понял, кто она, он не признался, и она не особенно распространялась о себе: работает инженером в авиационном НИИ, живет с родителями, простыми и добрыми людьми. Вот и вся ее биография. К себе его не приглашала, к нему в гостиничный номер пойти наотрез отказалась.

О себе он тоже не стал откровенничать. Окончил академию, попросился на Дальний Восток. Просьбу его удовлетворили. Через неделю должен явиться в часть.

Он видел и чувствовал — пришелся Елене по душе, и хотя держала она себя с ним подчеркнуто строго, вспыхивающие при встрече или при случайном прикосновении изумрудные глаза выдавали ее волнение.

Поцеловались они лишь в день его отъезда. Обещали друг другу писать, и она писала ему до востребования часто, длинно — о новостях на работе, о том, где побывала, что видела. Чувствовалось, что она хочет поделиться с ним своими впечатлениями, думами, скучает по нему.

Осенью дали ему отпуск, и он впервые поехал один, убедив жену, что резкая перемена климата может плохо повлиять на ее не окрепшее еще после преждевременных родов здоровье.

По пути в Крым он залетел в Москву, встретился с Еленой и уговорил ее взять за свой счет отпуск и поехать с ним. Там, под южным солнцем, где еще цвели розы, лилии, гладиолусы, где все было наполнено спокойствием и благополучием, где все проблемы, заботы и волнения оставлены на потом, а то и совсем забыты, где земля, небо, море и все живое и неживое дышало любовью, они переступили последнюю, разделяющую их черту. И, добившись признания, что она любит его и согласна последовать за ним на край света, он открылся, что женат. Он ждал негодования, бурной сцены и стал объяснять, почему совершил ошибку; к своему удивлению, увидел, что Елена слушает его с олимпийским спокойствием. И не обиделась, не огорчилась. Лишь досада промелькнула на ее лице — то ли из-за того, что с ним случилось, то ли из-за того, что длинно и не по-военному рассказывает. Помолчала немного.

— Надеюсь, это единственная тайна, которую ты скрыл от меня, — сказала как-то невыразительно, и он не уловил, чего больше в интонации — осуждения или насмешки. — Я догадывалась, — продолжила она тем же бесцветным голосом. — Такой красавчик и пай-мальчик не мог не побывать до тридцати двух годов в женских сетях. Что ж, все закономерно. Сия участь не миновала и меня — я тоже была замужем. Выскочила на первом курсе МАИ, обалдев от любви к известному журналисту, взявшему интервью у подающих надежды инженеров-конструкторов. Отец и мать отговаривали, а мне казалось, жизнь без него — не жизнь. Прожили год, и я возненавидела его как самое страшное ничтожество. Он и в самом деле был ничтожеством: пил запоями, таскался со всякими шлюхами. И знаешь, я предчувствовала, что второй брак у меня будет именно таким — уведу у кого-нибудь понравившегося мне человека…

На второй год Лесничук разбил отпуск надвое и оба раза провел его в основном в Москве. В последний раз она сообщила ему ошеломляющую новость: у них будет ребенок. Он поначалу даже растерялся, хотя не раз думал об этом и ломал голову, как тогда поступить. В душу, правда, закралось сомнение: а не испытывает ли она его? И он, подавив смятение, сказал весело:

— Вот и настало время принять решение.

Она кивнула.

— Я обещала родителям представить тебя…

Отец, тот самый генерал-лейтенант, которого он видел у Дома офицеров, принял его холодновато: поздоровался и удалился в свой кабинет, оставив будущего зятя в обществе женщин, начавших накрывать на стол, и Григорий почувствовал себя в дурацком положении. Усевшись в кресло около журнального столика, он машинально стал просматривать газеты, а в голове вертелся один вопрос: как себя вести дальше, что говорить? Он не знал, сказала Елена родителям, что он женат, или скрыла.

К счастью, женщины возились с сервировкой недолго — видно, все было приготовлено заранее, — и генерал на их зов вышел будто бы подобревший и повеселевший.

— Прошу без церемоний, — повелительным жестом указал он Лесничуку место за столом и сел. Лесничук несмело опустился рядом с Еленой. — Хотя вы, молодежь, нынче сами с усами, но послушайте и нас, стариков. То, что вами уже сделано, не поправишь. А чтобы вы не наделали новых глупостей, вот вам мой наказ. Хотите жениться? Извольте. Но Елена из Москвы никуда не поедет. И не потому, что мы хотим до старости держать ее под своим крылышком. Ей надо бы проветрить мозги, посмотреть, как там живут люди, на периферии. Но это надо было сделать раньше. Теперь поздно: и работа у нее здесь приличная, и по другой, тебе известной причине, — колюче стрельнул он взглядом на Григория. — Поэтому придется подождать.

— Мы уже второй год ждем, — недовольно буркнула Елена.

— Невелик срок, — отрезал отец. — Мать твоя четыре года ждала меня.

Елена зло, по-отцовски, зыркнула на Григория: чего молчишь, выставляй свои доводы-предложения. И Григорий, сбиваясь и путаясь под пристальным взглядом генерала, пролепетал, как школьник, плохо приготовивший урок:

— Война, она само собой… А нам ждать нельзя. В гарнизон, я понимаю, ехать не следовало бы. — Он обретал уверенность. — Потому я готов служить где угодно и кем угодно.

— Понятно, — недовольно дернул плечами генерал. — Тебе теперь и море по колено. А родить и растить детей, думаешь, все равно где? Жена твоя знает о твоем намерении?

Его колючие глаза, казалось, пронзали насквозь, и у Григория на лбу выступил холодный пот. Он понял, что генерал знает о нем больше, чем он сам о себе, и признался:

— Пока нет. Вот вернусь, и все решим.

— А если она не захочет дать развод? И как к этому отнесутся твои начальники? Пока тебя, к чести, считают толковым командиром и хорошим семьянином. Но, сам знаешь, это только в присказке говорится — лежачего не бьют. А стоит споткнуться, столько шишек посыплется…

— Думаю, со Светланой мы решим все по-мирному.

— Ну-ну, — неопределенно произнес генерал.

Мать Елены, все время испуганно смотревшая то на мужа, то на дочь, то на будущего зятя, сразу преобразилась и стала ухаживать за мужем, подкладывая ему на тарелку то салата, то ветчинки.

— В общем, все зависит от тебя самого, — заключил генерал, — и как с женой прежней уладишь, и как коммунисты посмотрят на это, и какую начальники дадут аттестацию. За местом дело не станет. Я уже говорил с кадровиками. Нам сюда, в штаб, требуется инспектор службы безопасности полетов, человек из войск, знающий и понимающий службу. Ты вполне подходишь. Но, еще раз напоминаю, все зависит от тебя самого…

Лесничук закончил рассказ, и я, оглушенный его откровением, шел рядом и молчал, не зная, осуждать или сочувствовать. Вся эта история мне не нравилась, и хотел того мой командир или нет, но от перспективы перевода в столицу веяло меркантильностью и карьеризмом. Да и Светлану, добрейшую, милую женщину, было жаль. Куда деться ей — без профессии, без родных, без квартиры — ведь после развода вряд ли разрешат жить в гарнизоне. И сама она не согласится — приятно ли чувствовать на себе осуждающие взгляды: значит, что-то было, коль муж бросил, хороших жен не бросают. С другой стороны, Лесничука мне тоже было жаль: видно, нелегко ему, если он честно обо всем рассказал. Человек никогда не любил и не знал, что такое любовь. А тут сразу — красавица, умница, желанный ребенок и отличная перспектива по службе. Поистине голова пошла кругом. Но как и чем я мог ему помочь?

— Со Светланой ты объяснился?

Он помотал головой:

— Вот после учений…

— Да, положение — хуже не придумаешь. Светлана любит тебя, и боюсь, это убьет ее.

— Я и сам боюсь, потому молчу. Но дальше нельзя. Придумал одну историйку о школьной любви, что, мол, встретил во время отпуска, но вряд ли она поверит. И огласки не хочется.

— Вряд ли от этого уйдешь.

— Понимаю. И не дай бог, на учениях кто-нибудь спортачит. Дятлов потом живьем съест. Кстати, я с генералом о тебе говорил. Он пообещал поддержать твою кандидатуру.

— Меня это не волнует, — ответил я. — Мне и в замах неплохо.

— Ну и зря. Сейчас самое время расти: старички вон пачками уходят. А чем мы хуже? Думаешь, не справимся? Как сказал один философ: «Незаменимыми заполнены все кладбища мира».

— Идем-ка отдыхать. — На душе у меня стало гадко, словно Лесничук не исповедовался мне, как показалось поначалу, а подкупал должностью.

В НОЧНОМ НЕБЕ

Вечером по небу поползли белые раскосмаченные облака, и хотя они были на большой высоте, хорошо виделось, как быстро двигаются они с юга на север, застилая все небо и сгущаясь. Наш кудесник погоды — метеоролог капитан Огурцовский доложил, что над Филиппинами свирепствует тайфун со скоростью ветра в эпицентре до двухсот километров в час; к нам он пожалует на следующие сутки, по предварительным расчетам, часам к 12 дня. Значит, учения к утру закончатся и нас отправят на свой аэродром.

Едва стемнело, как поступила команда на вылет пары майора Октавина и старшего лейтенанта Супруна.

Лесничук напутствовал летчиков:

— Действовать, как учили. Без кинопленки, подтверждающей вашу победу, не возвращаться.

Дятлов недовольно дернул своим длинным носом — чем-то ему напутствие не понравилось. Я не придал этому значения: такой уж он человек, что на многое смотрит критически. Лесничук старается. В профилакторий отдыхать не пошел, а ходил по самолетной стоянке, придирчиво осматривая каждую машину, побывал на основном и соседнем командных пунктах, поговорил с расчетами, предупредив их о возможных неожиданностях со стороны «противника».

Мне тоже уснуть не удалось. Мысли о Лесничуке, о его жене, обо всем, что уже случилось и что должно произойти, роились в голове, вызывая тревогу и боль за людей, которые были мне небезразличны. Не во всем я соглашался с Лесничуком по служебным вопросам, но всегда мы находили общий язык; были и у Лесничука недостатки — а у кого их нет, — в целом-то он человек положительный: волевой, решительный, грамотный, думающий, летчик — милостью божьей, командир, повелевать рожденный. А то, что в генералы метит, трудно сказать, хорошо это или плохо: без мечты и отделенным не станешь.

И все-таки за Светлану я его осуждал: разве знала она, что предложение он сделал не любя, из жалости? Не приняла бы она такую жертву. Он умилялся ее заботливостью — ухаживает, как за ребенком, — держал ее чуть ли не как Геннадий Дусю, а ведь мог бы позаботиться о ее будущем, посоветовал хотя бы окончить курсы кройки и шитья — какая-никакая профессия. И в том, что детей у нее не будет, разве она виновата? Может, так я рассуждаю, не испытав чувства неудовлетворенности в супружеской жизни, любви к другой женщине? И кто дал мне право судить командира или миловать, решать за него, как лучше поступить — сохранить семью или развестись? Пытался я уже, притом ие однажды, повлиять на сознание людей — на Геннадия, на Ганжу, — ничего из того хорошего не вышло. Пусть и Лесничук во всем сам разберется, поступит так, как подскажет ему совесть.

Мы покрутились какое-то время на КП, ожидая новых вводных и вполуха прислушиваясь к переговорам штурмана наведения с Октавиным и Супруном — обстановка развивалась довольно вяло и по давно известному сценарию: «Курс… дальность… курс… дальность…» Похоже, Обламонов только грозился, а существенных мер против перехватчиков применить не может.

Истребители уже вышли в зону барражирования, бомбардировщики держали прямой курс к охраняемому нами объекту. Операторы на большом плексигласовом планшете вели линии: синим — противника, красным — перехватчиков.

Лесничук стоял позади штурмана наведения, не спуская глаз с индикатора кругового обзора, но в команды не вмешивался. Вот бомбардировщики пересекли треть индикатора, и командир не выдержал.

— Пора, — подсказал он штурману наведения. Тот кивнул и нажал на тангенту микрофона:

— Сто сороковому и Сто сорок пятому — курс девяносто.

— Понял. Сто сороковой.

— Понял. Сто сорок пятый.

И только произнесли они это, как экран радиолокационной станции зарябил, будто по нему рассыпали фосфоресцирующие блестки.

Досмотреть, чем закончился поединок между нашими перехватчиками и бомбардировщиками, нам не удалось: поступила команда на взлет первой эскадрилье. Ведущим группы летел я в паре с Неудачиным.

Любой бой — с воздушным или наземным противником, — как и игра в шахматы, не допускает повторения ходов, потому действовать по прежнему варианту, который мы использовали утром, было нельзя: «противник», несомненно, сосредоточит свои усилия на западном направлении и будет следить за долиной, откуда я появился, в оба ока. И мы разработали новый вариант: я с Неудачиным иду прежним маршрутом на средней высоте, чтобы «противник» обнаружил нас наверняка; высота не должна его удивить: ночь и надо прежде всего позаботиться о безопасности полета. В определенном временном интервале за нами будет следовать группа Пальчевского — группа уничтожения радиолокационных средств «противника», а за нею — основная ударная группа для уничтожения портовых сооружений и кораблей, находящихся в порту. За несколько минут до открытия огня «противником» мы с Неудачиным резко снижаемся, прячемся за сопки, и «противник», потеряв нас из виду, вынужден будет ввести в действие если не все, то, во всяком случае, большинство своих средств обнаружения воздушных целей, что и требуется нам. Группа Пальчевского засекает их и уничтожает. Остальные самолеты, в том числе и наша пара, развернувшаяся в долине на триста шестьдесят градусов, наносят удар по конкретным целям.

Ночь темная, малозвездная; перистые облака затянули почти все небо, лишь на севере да на востоке тускло мигают созвездия Малой Медведицы и Лиры. Внизу и вовсе чернильная чернота — ни дорог, ни речек не видно. По нашему маршруту ни больших городов, ни малых нет, а поселки да деревушки уже спят: сельские труженики встают и ложатся рано.

Время тянется медленно, и по мере приближения к цели глаза все чаще косят на циферблат часов. Мы летим изломанным маршрутом, меняем высоту и скорость, а на самом последнем этапе, когда «противник» начинает прицеливание, бросаем истребители вниз. Долина в этом месте довольно широкая, в низине мы разворачиваемся круто на сто восемьдесят градусов, летим некоторое время назад, давая возможность группе подавления радиолокационных средств выйти вперед и пустить неотразимые ракеты по радарам.

Увеличиваю обороты двигателей и свечой взмываю ввысь. Стрелка высотомера энергично бежит по окружности. Последняя тяжесть на плечи, чуть заметное движение ручкой управления, и истребитель послушно переходит в горизонтальный полет, снимая с плеч и со всего тела перегрузку. Самолет Неудачина неотрывно следует за мной, вижу справа красный аэронавигационный огонек, не отстающий от зеленого, — левое крыло истребителя Неудачина и правое моего. Нет, не зря я воевал за старшего лейтенанта — летчик что надо: не просто днем так искусно удерживать интервал и дистанцию, а ночью тем более.

Впереди справа и слева вспыхивают красные хвостатые огни, метеоритами устремляющиеся к земле: ракетный удар по радиолокационным станциям наносят истребители группы Пальчевского. Буквально через считанные секунды загорается осветительная бомба: внизу по курсу самолета из темноты выплывают портовые краны, пирсы, корабли. Пикируем на них. Нажимаю на гашетку и чувствую, как вздрагивает самолет от рванувшейся вперед ракеты. За ней уносится вторая, третья, четвертая — все в длинное и неподвижное тело макета военного корабля. Строгое выдерживание скорости и времени помогло нам выйти точно на полигон.

После боевого разворота видим над полигоном изумительную по красоте картину: к земле тянутся целые гирлянды разноцветных огней, пунктирных — трассирующих снарядов, — точечных, кометных со шлейфами; за нами на цель пришли вертолеты и «обрабатывают» объекты «противника» разным оружием.

Возвращаемся домой в превосходном настроении, почти уверенные, что ракеты «противника» нас не поразили: те, которые уцелели от удара группы Пальчевского, вряд ли что-либо могли противопоставить в такой ситуации нашим противоракетным маневрам.

Но на земле нас ожидало другое сообщение.

Едва зарулили на самолетную стоянку, как ко мне подошел возбужденный и злой Дятлов. Ничего не объясняя, набросился на меня:

— Досоглашался, доподдерживался! Теперь не с почином, а с ЧП прославимся на все Военно-воздушные силы.

— С каким ЧП, объясни, пожалуйста, — не придал я особого значения его словам, зная, что он теперь любую малейшую промашку Лесничука будет считать чрезвычайным происшествием.

— А ты что, с луны свалился? — продолжал наседать на меня замполит, словно виновником случившегося был не кто иной, как я.

— Почти, — съязвил я. — Как видишь, не на земле сидел. Говори, что тут стряслось.

— А то и стряслось, что следовало ожидать. Ты же видел, какие помехи дал Обламонов.

— Ну и что? Эка невидаль — помехи! И некогда мне было досматривать их.

— Вот-вот! И Лесничук считал: эка невидаль! А как поставил их Обламонов, ни КП наш, ни летчики ничего рассмотреть не могли. — Дятлов помолчал, давая время осмыслить случившееся и предугадать последствия.

— Не тяни ты! — прикрикнул я.

— Лесничук, как всегда, решил схитрить, — продолжил рассказ Дятлов. — Приказал Октавину и Супруну действовать, как учили, то есть отработать друг по другу. А топлива было уже только на обратный путь — почти полчаса они утюжили воздух в зоне барражирования. Поскольку Супрун был позади, ему Октавин и скомандовал работать. Да и стыдно, наверное, самому было очки втирать начальникам. А тут команда — курс домой и снижаться. Супрун передал, что цель видит — «захват» — и исчез. Ни на экране, ни на связи. Минут пять молчал. Думаю, либо он попал в струю самолета Октавина и его так швырнуло, что он падал чуть ли не до земли, либо при развороте потерял пространственное положение.

Когда Дятлов сказал, что самолет исчез, у меня мелькнуло точно такое же предположение — Супрун потерял пространственное положение и падал, пока не восстановил его, И все-таки хотелось верить в лучшее.

— А что Супрун говорит?

— Молчит. Только пожимает плечами. Видно, Лесничук предупредил его — он с ним разговаривал раньше меня.

— Не станет же он скрывать ЧП?

— Как сказать, как сказать, — многозначительно усомнился Дятлов. — Супрун атаковал ведущего не по своей воле — разговор записан на магнитофонной пленке.

— Если он действительно падал, это легко установить по бароспидограмме.

— Вот я и хотел это сделать, а командир запретил. Сказал, что разберемся дома. Кстати, получено штормовое предупреждение — движется тайфун, и полк должен к утру перебазироваться на свой аэродром.

Поговорить о неудавшихся перехватах и о пятиминутном исчезновении Супруна мне до отлета с острова так и не удалось ни с Лесничуком, ни с Супруном: надо было организовать перелет не только истребителей, но и транспортных самолетов, доставивших на запасной аэродром технический состав и всевозможное техническое оборудование, необходимое для работы в полевых условиях. И вся эта забота легла на мои плечи: Лесничук находился рядом с посредниками на КП и командовал оттуда.

На рассвете все экипажи, в том числе и два транспортных самолета, приземлились на нашем стационарном аэродроме Вулканска. Лесничук дал команду летно-тактическим учениям «Отбой», зачехлить машины и после завтрака идти на отдых; в 13.00 — обед и в 14.00 — построение.

Спал я, несмотря на нервное переутомление, мертвецким сном. Даже ничто мне не снилось. Зато проснулся в половине двенадцатого бодрым и вполне отдохнувшим. Принял холодный душ, побрился и первым делом отправился к дешифровальщикам.

К моему удивлению, бароспидограммы с самолета Супруна у них не оказалось. Была и кинолента, отчетливо зафиксировавшая мастерскую атаку летчика, правда, с очень короткой дистанции, и магнитофонная пленка с записью переговоров, и барограмма скоростей, перегрузок, кренов, в общем, всех данных объективного контроля, за исключением бароспидограммы — указателя высоты полета самолета.

Сержант-дешифровальщик ничего вразумительного сказать об исчезновении бароспидограммы не мог: вроде бы была, вроде бы забрал то ли Лесничук, то ли Октавин, то ли сам Супрун.

Ладно, думаю, раз Лесничук был в комнате дешифрирования, он ее и забрал, чтобы никуда не исчезла и не было всяких кривотолков. Но опытному глазу нетрудно было заметить кое-что и по барограмме кренов и перегрузок: как раз на завершающем этапе атаки они превышали допустимые. Похоже, Дятлов прав: Супрун подошел к Октавину настолько близко и точно в хвост, что попал в спутную струю ведущего и его швырнуло вниз. И не побывай Супрун в подобной ситуации прежде, кто знает, чем бы кончился этот полет… Правда, Супрун может отрицать такое умозаключение: крен и перегрузку, мол, создал преднамеренно при выходе из атаки. И вот в этом случае показания высотомера ой как нужны…

В столовой я дождался Лесничука и спросил у него о бароспидограмме. Он отрицательно покачал головой — не брал и не видел. И тут же успокоил меня:

— Никуда она не денется, разберемся.

Мы пообедали и вместе отправились в штаб.

— Что с перехватами? — поинтересовался я.

Лесничук пожал плечами:

— А ничего. Только пару и подняли. А потом — штормовое предупреждение.

— Это нас и спасло? — прямо глянул я в глаза командиру.

Он отвел взгляд.

— Вообще-то Обламонов подсунул нам большую свинью. Но ничего, мы тоже не лыком шиты.

— А с Супруном как?

— Дался тебе этот Супрун! — Лицо командира стало злым и суровым. — Сам за него ходатайствовал… А если подтвердится то, что Дятлов предполагает, выгоню к чертовой матери навсегда и бесповоротно.

Он заявил так решительно, что я не сомневался — он сдержит угрозу даже в том случае, если Супрун попал в сложную ситуацию не по своей вине.

— Ты убедился — Супрун настоящий летчик, — напомнил я.

— Тогда поменьше слушай Дятлова! — резко отрубил Лесничук.

Договорить не удалось — мы подошли к штабу, где нас ожидали посредники во главе с общевойсковым генералом, начальники служб и командиры эскадрилий.

— Готовьте донесения, — кивнул мне на комэсков Лесничук и удалился в свой кабинет с генералом и полковником.

В 14.00 я провел построение, дал летчикам и всем, кто принимал участие в летно-тактических учениях, задание написать донесения о сделанном, увиденном с выводами, замечаниями и предложениями и, распустив строй, подозвал Супруна к себе.

— Докладывайте, что вы там натворили, — сказал нестрого, чтобы расположить старшего лейтенанта к откровенности.

— Все в порядке, как учили, — с улыбкой ответил летчик. Правда, улыбка показалась мне вымученной, грустной.

— Значит, «противника» успешно атаковали и вернулись с победой?

Супрун потупил взгляд и молчал.

— Что же вы молчите?

— А что говорить, товарищ подполковник, вы все знаете.

— Все, да не все. Куда девалась бароспидограмма с вашего самолета?

— Вот это уж я не знаю, — искренне пожал плечами Супрун. — САРПП[4] снимали авиаспециалисты, сам Лесничук при том присутствовал.

Второй раз называют фамилию Лесничука. И на мой вопрос командир ответил довольно спокойно: «Никуда она не денется…» Вероятно, ему известно, где бароспидограмма находится, но до поры до времени — до отъезда посредников — он решил шума вокруг этого дела не поднимать. Если все так, как предполагает Дятлов, командиру несдобровать. Да и нас с Дятловым не обойдут — на то мы и командиры-воспитатели, чтобы отвечать за поступки своих подчиненных. Получать выговор, а то и более строгое наказание, разумеется, не хотелось, но правду я должен был знать.

— Что у вас случилось в воздухе?

Супрун снова опустил глаза. Я ждал.

— Зачем вам это? — наконец поднял он глаза, и в них было столько мольбы и раскаяния, что у меня дрогнуло сердце. Но слишком серьезно завязывалось, чтобы к нему относиться так легко.

— Как зачем? Разве я не командир для вас?

— Командир. Но лучше вам не знать… Когда двое дерутся, третьему не мешаться, потому, обижайтесь на меня, не обижайтесь, ничего я вам не скажу.

Вот так! «Двое дерутся»… Уже подчиненные знают, что командир и замполит конфликтуют, и тоже, наверное, заняли позиции.

— На чьей же вы стороне? — сделал я обходный маневр.

Супрун грустно усмехнулся:

— Я не хочу, чтобы меня во второй раз отстранили от летной работы.

Все ясно. Дятлов прав. Генеральский пьедестал Лесничука угрожающе закачался. Но мне почему-то стало жаль командира. «Почему?» — задал я тут же вопрос, словно поймал себя на подленькой мыслишке: а не потому, что стремишься занять его командирский пьедестал? Чего греха таить, ведь хочешь? Хочу, ответил я своей совести. Но только по чести, без обмана и укрывательства всего, что было и что случилось на учениях. А как же в таком случае с Лесничуком?.. С Лесничуком сложнее. Но я уверен, он искренне сожалеет о случившемся. Разве он мог предположить, что Супрун свалится в штопор? Мелькни у него такая мысль, он не допустил бы его до летно-тактических учений. А зачем он дал команду: «Действовать, как учили»? То есть атаковать друг друга, чтобы привезти заснятую пленку с пораженным «противником»? Понятно зачем: очень уж ему не хотелось упасть в грязь лицом перед сухопутным генералом. Думаю, не больше. За то, что летчики не перехватили бы цель, Лесничука не наказали бы, и вряд ли этот факт сыграл бы отрицательную роль в его переводе в Москву. Значит, ты оправдываешь Лесничука? Нет. Но и не осуждаю. Просто я сочувствую ему. Ага, все-таки личные интересы заслоняют моральную сторону? Значит, и ты в своей командирской практике будешь пользоваться теми же методами? А почему бы нет? Не такие плохие были они у Лесничука. Кое-что, правда, придется пересмотреть, может, повременить с инициативой борьбы за звание полка мастеров боевого применения, поднажать на перехваты в условиях помех, установив доброжелательные отношения с бомберами. Но, думаю, и Лесничук сделает это, если останется в полку… А тебе все-таки хочется, чтобы он уехал? Да. Но не из-за его должности — мне стыдно смотреть в глаза Светлане, зная, что она нелюбима и рано или поздно Лесничук оставит ее. Пусть уж лучше он уедет. И чем раньше, тем лучше.

Этот спор с самим собой и вновь сделанное открытие — почему мне хочется, чтобы Лесничук уехал, — что я в какой-то степени становлюсь его соучастником, горечью разлились внутри. Мне стало стыдно и перед стоявшим передо мной Супруном, и перед Дятловым, и перед всеми остальными офицерами и солдатами, стыдно за свою позицию, за свои мысли. Но как поступить иначе, я пока не знал.

Отпустив Супруна, я пошел в штаб, надеясь выбрать, время и поговорить с Лесничуком, разобраться во всем, и прежде всего в себе.

Командир до позднего вечера занимался с посредниками — изучали донесения, показания приборов объективного контроля. Но я дождался его. Проводив в гостиницу гостей, мы вместе отправились домой.

— Как дела? — поинтересовался я.

— Более или менее, — неопределенно ответил командир. — Разбор завтра, в штабе. — Его тон и лицо были непроницаемы.

— А как с Супруном?

— Потом, потом, — отмахнулся Лесничук недовольно. — Сами разберемся, сами решим — казнить его или миловать. А теперь дай мне хоть ты отдохнуть ото всех дел — голова пухнет.

Я не стал больше докучать ему вопросами. На том и расстались.

НАРУШИТЕЛЬ

Заснул я не скоро, противоречивые мысли крутились в голове. И прав ли я, заняв нейтральную позицию? Скорее всего, нет, не прав. Симпатии мои склоняются больше в сторону замполита: летно-тактические учения показали, что он глубже и серьезнее смотрит на наше ратное ремесло, тоньше разбирается в насущных вопросах обучения и воспитания, в обстановке. Но Лесничук молод, его надо учить, поправлять. Начальник политотдела, когда узнал о происшедшем между замполитом и командиром конфликте, так и сказал:

— Вы старше, опытнее, вот и учите, воспитывайте его — на то вы и политработник. А если не уладите конфликт, не сработаетесь с командиром — значит, плохой вы политработник, и мы снимем вас, а не его…

Дятлова такая постановка вопроса, разумеется, обидела. Но он не из тех людей, чтобы подсиживать, мстить, потому, наверное, и не идет ва-банк, не докладывает посредникам о случившейся на летно-тактических учениях серьезной предпосылке к летному происшествию. Рассказал мне и буравит теперь своими пронзительными глазами: убедился, мол, что за гусь твой приятель, как теперь ты поступишь?

Может, действительно мне следовало бы поставить вопрос ребром: «А ну-ка, товарищи Лесничук и Супрун, доложите посредникам, что произошло у вас при перехвате цели?» И что из этого получится? Оценят сослуживцы такой «подвиг»? Не исключено, что часть личного состава расценит такую «принципиальность» как подсиживание, стремление занять командирское кресло. А Лесничук, Супрун как на меня посмотрят? Нет, с такой «принципиальностью» стыдно людям в глаза будет смотреть…

Мне снились кошмары: то за мной гнались какие-то чудовища, то дрался я в небе с фашистскими летчиками, то кто-то пытался убить меня ультразвуком. И этот звук был настолько противным, давящим на уши, что я проснулся.

Надрывно звонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Лесничука:

— Ну и спишь ты! Послушай, Борис, там, на КП, хреновина какая-то происходит. Смотайся туда, разберись в обстановке и прими решение. У меня зубы что-то разболелись. Газик я выслал.

Для военного человека, привыкшего к быстрым сборам по тревоге, чтобы одеться в летное обмундирование, много времени не требуется. Минуты через три я уже был на улице. По лицу хлестнуло холодным и мокрым воздухом. Ветер гремел железом балконов, свистел в подъездах, шумел ветвями деревьев. Мокрые снежинки стремительно проносились в световых пятнах. Было черным-черно, холодно и неуютно.

Уже в машине я взглянул на часы — первый час!

— Что там? — спросил я у шофера.

— Где? — не понял он. — Я только что из гаража.

Ну да, он ведь тоже отдыхал.

— Давай быстрее на КП.

Газик рванул с места. Лучи фар скользнули по намокшей, блестящей дороге, как по льду, высвечивая трассирующие полосы крупных снежных хлопьев.

На КП все находились на своих рабочих местах, и никто не оторвался от экранов радиолокаторов при моем появлении. Здесь был и начальник КП майор Пилипенко, он и доложил мне обстановку: с северо-востока к нашим островам приближается неизвестный самолет, по параметрам, скорости и радиосигналам похоже, что это новейший разведчик системы АВАКС. На перехват его поднята дежурная пара — Дровосеков и Неудачин.

— Почему именно наши летчики? — спросил я у начальника КП.

— Потому что на острове нелетная погода, — пояснил майор, — и, кроме нас, задачу выполнить некому. Звонил сам командующий. Приказал держать его в курсе событий и в случае нарушения границы принять все меры…

— Почему такая обеспокоенность? Разведчик и ранее летал по этому маршруту, особенно во время учений.

— По этому, да не совсем, — возразил майор. — Посмотрите, — указал он взглядом на планшет, — прет прямо на остров. Знаете почему?

Я догадывался. Недавно на острове началось строительство аэродрома для гражданской авиации, собственно, даже не строительство, а ремонт взлетно-посадочной полосы, возведение вокзала, КДП и других необходимых построек. А поскольку жилье у строителей было неблагоустроенное, они летом натащили подвесных баков и настроили из них души — за день налитая в баки вода нагревалась на солнце, и вечером строители с удовольствием плескались под теплой водой. Как-то я пролетал над этим местом, и сверху длинные серебристые баки очень походили на ракетные установки. Возможно, они и заинтересовали разведчиков: что за новое оружие готовят русские на своем восточном форпосте? Но это только предположение. Вероятнее всего, у разведчиков более серьезное задание, если выбрали такую ненастную погоду и прилетели за полночь — время воров и убийц.

— Общая обстановка?

— В районе Охотского моря, вдоль западного побережья островов, курсирует гидросамолет; южнее Алеутских островов, в квадрате 16—26, по-прежнему находится разведчик. — Пилипенко указал точки на карте.

Нет, не только ради появления новых «ракет» на острове летит разведчик, убедился я. Возможно, и «Чэлленджер» запущен для той же цели. Во всяком случае, во время учений он не раз пролетал над районом действий наших войск.

С какой целью летит к нашим берегам разведчик? Какую новую провокацию задумали империалисты? Обстановка далеко не «хреновина какая-то», как охарактеризовал ее Лесничук.

Наши перехватчики шли навстречу разведчику, расстояние быстро сокращалось. Разведчик, казалось, и не думает отворачивать, а с его сильнейшей радиолокационной аппаратурой пора бы заметить наших истребителей, несмотря на то что шли они ниже.

— Дальность…

— Цель вижу, — сообщил Дровосеков.

Я стал позади штурмана наведения, чтобы видеть обстановку на экране. Едва Дровосеков доложил, как отметка цели от разведчика резко изменила направление и пошла на северо-восток, параллельно островам. Старый, испытанный прием. Может, еще и включат систему помех? Но пока экран чист.

— Сто пятидесятый и Сто пятьдесят третий, двадцать влево… Так держать!

Две зеленовато-желтые точки, почти слившиеся друг с другом, направились к отметке цели попутно-пересекающимся курсом. А засветка от гидросамолета взяла курс к острову. Уж не собирается ли этот тихоход преподнести какой-нибудь сюрприз? Вряд ли. Наши истребители в случае чего легко перекроют ему путь к отходу. Тут что-то другое. А разведчик все энергичнее уходит на северо-восток, понемногу уклоняясь западнее, к району, где режет воды авианосец типа «Энтерпрайз».

— Давайте команду на возвращение, — подсказал я штурману наведения.

— Сто пятидесятый и Сто пятьдесят третий, разворот на сто восемьдесят, курс домой!

— Понял. Сто пятидесятый.

— Понял. Сто пятьдесят третий.

И в это время совсем неожиданно почти рядом с засветками от местников появилось еще маленькое пятнышко, движущееся на северо-запад.

— Цель с юго-востока, высота тысяча, скорость восемьсот, удаление… В общем, уже в нашем воздушном пространстве, — доложил штурман наведения. — Вторую пару будем поднимать или эту перенацелим?

— Наводите Дровосекова и Неудачина. Второй паре — тоже готовность.

Вторую пару не имело смысла поднимать по двум причинам: во-первых, Дровосеков и Неудачин уже в боевом настрое, возвращаются обратно, как раз наперерез нарушителю; во-вторых, неизвестно, как еще поведут себя разведчики; да и нет гарантии, что таким же манером не появится еще одна цель. Короче говоря, вторую пару я решил придержать на всякий случай.

Нарушитель перевалил гряду гор и на малой высоте продолжал идти к острову. Куда он пойдет дальше? Скорее всего, повернет над Сахалином на север. И я дал команду Дровосекову и Неудачину взять несколько правее, но не настолько, чтобы в случае ухода нарушителя влево истребители остались бы далеко позади.

По скорости полета и засветке, которая просматривалась еле-еле, было похоже, что это тоже разведчик, в крайнем случае бомбардировщик, тоже оборудованный самой современной шпионской аппаратурой.

Как я и предполагал, нарушитель вышел к центру острова и развернулся на север.

Позвонил командующий. Он находился на КП соседей и был в курсе событий. Предупредил:

— Ракетчиков задействовать не будем. Работает только ваш КП. Постарайтесь вначале посадить нарушителя.

— Топлива маловато, — прикинул я, во что могут обойтись лишние развороты, повторные атаки.

— Понимаю. В общем, действуйте по обстановке. Я на вас надеюсь…

Командующий надеялся. А я, получив указание или рекомендацию, равносильную приказу — «постарайтесь вначале посадить», — встревожился: как? Небо затянуто облаками, ни нарушитель не увидит наши самолеты, если они пройдут даже в десятке метров, ни Дровосеков с Неудачиным — нарушителя. По радио уже пытались связаться с ним — ни на одной из волн шпионы не отвечали.

И все-таки надо было что-то предпринять.

Пока штурман наведения строил маневр для атаки, у меня созрел план: Дровосекова вывести вперед нарушителя, дать несколько очередей трассирующими снарядами и, включив посадочные фары, повести разведчик за собой. Разумеется, насколько позволит видимость. Если нарушитель не подчинится команде, Дровосекову крутым маневром уйти в сторону, а Неудачину завершить атаку.

Так распланировал я…

Но не зря говорят, что человек предполагает, а судьба располагает. И распорядилась она совсем не так, как я задумал.

Летчики-шпионы, видно, отлично знали рельеф местности, и на их самолете была аппаратура, позволяющая все видеть в эту непроглядную ночь в облаках, спустившихся до самой земли. На траверзе большого города, когда штурман наведения стал выводить Дровосекова и Неудачина в хвост нарушителю, засветка цели вдруг пропала.

— Резко снизился и спрятался за горы, — успокоил я занервничавшего было штурмана наведения. — Выводите истребителей вдоль железной дороги. Нарушитель никуда от этой долины не уйдет.

Штурман наведения так и сделал. Истребители Дровосекова и Неудачина вышли вдоль железной дороги с юга на север и изготовились к атаке.

— Ищите цель по курсу, — передал летчикам Пилипенко, севший сам за индикатор обзора.

Прошла минута, другая.

— Сто пятидесятый. Цель не вижу, — доложил Дровосеков.

— Увеличьте скорость, смотрите внимательнее, — спокойно и твердо командовал Пилипенко. Я вспомнил, как он тринадцать лет назад наводил меня. Тогда тоже было нелегко, нарушитель применял помехи. Но не ушел. Не уйдет и теперь.

А экран северного полушария по-прежнему был чист, не считая засветок от местников — гористой местности да барражировавшего севернее гидросамолета.

— Может, не подрассчитал да в сопку врезался? — высказал предположение штурман наведения.

Ему никто не ответил. Да, это было бы здорово, и каждый из нас, наверное, пожелал, чтобы так случилось. Но и каждый понимал — не такие летчики-шпионы слабаки, чтобы похоронить себя запросто из-за глупой ошибки.

Минут пять в напряженном молчании мы не отрывали глаз от экрана радиолокационной станции, всматриваясь в бледно-зеленые всплески, бежавшие за разверткой. Еще никогда в жизни не были так мучительно длинны для меня эти минуты. Истребители Дровосекова и Неудачина уже миновали отметку, откуда следовало атаковать, но летчики по-прежнему ничего не видели. Может, нарушители применили новую систему маскировки? Не раз я читал в журналах, что американские военные специалисты работают над созданием самолетов-невидимок, обладающих низкими демаскирующими признаками для радиолокационных, инфракрасных, акустических и других систем обнаружения. Но в таком случае мы не видели бы этот самолет или видели много хуже. А он исчез только на траверзе большого города. Выбросил какое-нибудь новое вещество, маскирующее самолет? Вряд ли — на экране радиолокационной станции обязательно появились бы всплески или отметки.

Нет, чудес на свете не бывает. Вероятнее всего, вражеские летчики снизились на предельно малую высоту и идут над самой землей, и как только кончится гряда сопок, Дровосеков и Неудачин увидят нарушителя. Лишь бы не проскочили его. Я дал команду Пилипенко передать летчикам, чтобы уменьшили скорость. И в это время недалеко от береговой восточной черты острова на экране вспыхнула отметка. Вот он, нарушитель! Обогнул гряду гор на малой высоте и удирает на полных оборотах на восток.

— Сто пятидесятый, курс сто двадцать, увеличьте скорость! — скомандовал Пилипенко.

Увеличить скорость — значит включить форсаж. Только так можно успеть не дать нарушителю уйти в нейтральную зону. Но форсаж требует максимального расхода топлива, которого в баках истребителей осталось лишь на обратный путь. Что же делать? Что? Пусть даже Дровосеков или Неудачин после катапультирования благополучно опустятся на воду. А сколько они продержатся при температуре, близкой к нулю? Во всяком случае, не до утра. А такой ночью даже предпринимать поиски бесполезно. Значит…

— Увеличить скорость — включить форсаж? — переспросил Дровосеков.

— Правильно поняли, — резко ответил Пилипенко. — Долго соображаете, а время идет.

— А топлива?! — почти завопил летчик. — Ты знаешь, сколько его осталось?

— Прекратите разговоры! — оборвал его Пилипенко.

И я не выдержал, выхватил у майора микрофон:

— Сто пятидесятый и Сто пятьдесят третий, отставить форсаж. Курс двести десять, следуйте домой.

— Понял. Сто пятидесятый.

— А нарушитель? — узнал я взволнованный и мало похожий голос Неудачина. — Нельзя, командир. Разрешите, я догоню?

— Отставить разговоры, Сто пятьдесят третий! — прикрикнул я на летчика. — Выполняйте приказ!

Остаток ночи я провел на КП. Ни первый самолет, ни второй, начиненный разведывательной аппаратурой, — по уточненным данным, это он нарушил границу, — близ наших берегов не появлялись. Даже гидросамолет улетел. Пилипенко не раз предлагал мне:

— Идите поспите.

Интересно, уснул бы он после такой ночи? Наверное, уснул бы. С него спрос не то что с меня…

Когда я доложил командующему о случившемся и надеялся умерить его гнев благополучной посадкой Дровосекова и Неудачина, генерал сказал лишь две фразы:

— Упустил… А я-то надеялся…

Я и сам надеялся. Где же и какую я допустил ошибку? Не поднял вторую пару? Но и ее мы наводили бы точно так же. Правда, у нее хватило бы топлива на преследование и на возвращение. Да, тут я допустил просчет. Если бы я знал, что мы временно потеряем из поля зрения нарушителя… А должен был предвидеть. Ведь сам-то я на летно-тактических учениях придумал ход, как обхитрить «противника», а настоящий враг разве малоопытнее, менее грамотен?.. Не хотел создавать лишнюю нагрузку в этой сложной обстановке штурману наведения? Создал надолго, если не на всю жизнь, для себя. За такое ЧП по головке не погладят.

Рано утром, когда я находился еще на КП, снова позвонил командующий и сообщил, что вылетает к нам.

Понятно зачем.

Вначале командующий около часа беседовал с посредниками и с Лесничуком, потом вызвал меня.

Их за столом сидело четверо: два генерала, наш командующий авиацией округа и общевойсковой, полковник из штаба округа и подполковник, местный, мой друг. Но когда мы встретились взглядами и Лесничук опустил глаза и нахмурился, у меня мелькнуло недоброе предчувствие: не отречется ли он от меня? Но я тут же отогнал эту мысль: нельзя подозревать человека во всех смертных грехах только за то, что он посмотрел не так.

— Доложите все: как вы действовали, какие подавали команды и почему, — сухо сказал командующий, взглядом указав на стену, где уже висела схема проводки целей и атаки нарушителя.

Я, подавляя волнение и стараясь говорить как можно спокойнее, обстоятельно стал докладывать обстановку. Когда дошел до появления нарушителя, не преминул остановиться и на причинах, которые побудили не поднимать вторую пару перехватчиков. Генералов, кажется, объяснение удовлетворило, вопросов они не задали, и я продолжил. А вот когда после команды «Следуйте домой» сделал паузу, командующий сурово спросил:

— Вам что, начальник КП майор Пилипенко не передал мой приказ: «Цель реальная, уничтожить!»?

— Я и без напоминания знал, что реальную надо сбивать.

— Так почему же не сделали этого? — Генерал хотел повысить голос, но он у него сорвался, просипел.

— Потому что пришлось бы платить дорогую цену… — Мой голос тоже мало походил на прежний, нервы были натянуты, как тетива на луке, и я боялся сорваться.

— Не понял.

— У нашего летчика не хватило бы топлива вернуться назад.

Общевойсковой генерал удивленно вскинул брови:

— Скажите, а вы не читали о подвигах Талалихина, Гастелло, Вдовенко с Гомоненко?

— Читал.

— Они тоже могли остаться живыми, им никто не приказывал идти на таран.

— То была война.

— А разве перед Дровосековым и Неудачиным был не реальный противник? — прижимал меня неоспоримыми фактами общевойсковой генерал.

— Реальный, — не сдавался я. — Но за этого противника две жизни и два самолета — слишком дорогая цена. Мы возьмем его гораздо дешевле.

Удивление на лице общевойскового генерала сменилось насмешкой.

— Интересно. Поделитесь в таком случае своим стратегическим замыслом с нами.

— Ну, до стратегического я еще не дорос, — не сдержался я от иронии. — А соображения кое-какие имею. Что дало ночное вторжение нарушителю? Думаю, вы согласитесь со мной — очень немного: радары наши, за исключением одного, не работали, система ПВО Дальнего Востока задействована не была, города, над которыми пролетел разведчик, были закрыты плотными облаками. Единственное, чего достиг противник, — это превосходство в тактической хитрости, которая обеспечила ему безнаказанность. Надо полагать, это вдохновит его на новую авантюру — именно так произошло тринадцать лет назад.

Напоминание о сбитом мною шпионе несколько смягчило Гайдаменко, но общевойсковой генерал посмотрел довольно ядовито.

— А еще обижается, что его стратегом величают. Стратег, истинный стратег, раз помнишь тактический ход противника тринадцатилетней давности.

— Я тоже помню тот случай, — вмешался в разговор Гайдаменко, щадя, видно, общевойскового генерала, который, разумеется, не знал о моем поединке с нарушителем и мог поставить себя в неудобное положение. — И тогда командование по заслугам оценило ваш подвиг. Но, как говорят, старая слава новую любит. Теперь за просчет мы тоже сполна воздадим вам. — И повернулся к Лесничуку: — Как, командир полка, можно после этого доверять ему обучение и воспитание подчиненных?

Лесничук, показалось мне, вздрогнул, а может, просто встрепенулся от неожиданного вопроса. Встал, вытянулся, словно его поднял грозный начальник и не я, а он держит ответ. У меня на сердце сразу полегчало: как бы вина моя тяжела ни была, Лесничук не отречется от меня. И он глянул мне глаза в глаза и тут же перевел их на Гайдаменко.

— Я очень надеялся на него, товарищ генерал-лейтенант, — сказал он с такой горечью и обидой, что сердце сжалось у меня от боли. — Если б я знал… Забыл он, что иная доброта хуже воровства…

— Кстати, а почему вас не было на КП? — задал Лесничуку вдруг вопрос общевойсковой генерал.

— У меня зубы разболелись, товарищ генерал-майор, — без тени смущения ответил Лесничук и для убедительности взялся рукой за скулу.

Общевойсковой генерал вопросительно глянул на Гайдаменко — разве это, мол, довод — и покачал головой.

— С ним мы тоже разберемся, — сказал Гайдаменко сухим, не предвещавшим ничего хорошего голосом. И повернулся ко мне: — Вы свободны. Вашу судьбу будем решать на Военном совете.

Свободен… Целый день я один в своей квартире — то ложусь в постель, но сон, несмотря на то что предыдущая ночь была кошмарной и я лишь с вечера чуть вздремнул, не идет; то хожу по комнатам из угла в угол, как подсудимый, ждущий приговора, с опухшей от дум головой. Никто мне не звонит, никто не беспокоит ни просьбами, ни вопросами, ни сочувствием. Словно меня не существует. А ведь были уважаемые и уважающие начальники и подчиненные, приятели, друзья. Были… Такое состояние я испытываю второй раз: перед судом офицерской чести и теперь; как и тогда, на душе так муторно и постыло, что не хочется никого видеть. Тогда свой протест на решение Мельникова я выразил желанием навсегда покончить с авиацией. И если бы не Дятлов, не Синицын, кто знает, где и кем бы я теперь был. Теперь… Дятлова как друга я потерял, Синицын далеко и уже не служит.

Почему так больно и нестерпимо жжет обида? Ведь я понимаю, что виноват, что из-за моей мягкотелости, благодушия вражеский разведчик ушел безнаказанно. А душа горит, протестует, не хочет соглашаться с сознанием. И мягкотелость ли, благодушие проявил я, принимая решение не посылать Дровосекова и Неудачина на верную гибель? «Скажите, а вы не читали о подвигах Талалихина, Гастелло, Вдовенко с Гомоненко?» — звучало в ушах на разные лады.

Но Талалихин пошел на таран, потому что на истребителе не осталось снарядов. Гастелло направил горящую машину в скопление вражеской техники, Вдовенко и Гомоненко — на переправу, по которой двигались гитлеровские танки, броневики. Там не было другого выхода, и фашисты за их гибель заплатили более дорогой ценой. А здесь — другая обстановка — у наших летчиков не было ни времени, ни воздушного пространства для маневра, и примени нарушитель какую-нибудь хитрость, к примеру, те же активные или пассивные помехи, которые сорвали бы первую атаку, второй уже не последовало: разведчик ушел бы в нейтральные воды. А нашим летчикам пришлось бы катапультироваться. Да, именно неуверенность в том, что нарушитель будет сбит, явилась главной причиной принятого мной решения, и повторись та ситуация снова, я поступил бы так же. Но она никогда не повторится.

«Как, командир полка, можно после этого доверять ему обучение и воспитание подчиненных?» — этим вопросом генерал-лейтенанта Гайдаменко вынесен приговор всей моей летной и командирской деятельности. Я не отдал боевой приказ — значит, у меня не хватило командирской решительности, значит, неправильно я учил подчиненных мужеству, храбрости, умению идти на самопожертвование во имя главной цели — безопасности Родины, во имя приказа. А Неудачин? Разве не просился он догнать цель? И разве не понимал он, на что идет? Понимал. Выходит, не так уж плохо я учил. И в том ли командирская твердость, а значит, и командирское мастерство, чтобы любой ценой добиваться победы?

Лесничук сказал, что очень надеялся на меня. Значит, не оправдал я и его надежд. К моему удивлению, слова командира не очень-то меня задели. Я не сомневался, что он, не задумываясь, послал бы на догон Дровосекова и Неудачина…

На улице темно и мерзко, как у меня на душе; ветер швыряет в оконные стекла струи дождя вперемешку со снегом, свистит и воет за окном, как взбесившаяся собака.

Пора идти на ужин — я не завтракал, не обедал, — а есть не хочется. А еще больше не хочется, чтобы меня видел кто-то из однополчан, сочувственно смотрел… Я уверен, многие меня оправдывают и жалеют, и от этой жалости будет еще тяжелее.

А пройтись надо бы, дохнуть холодного осеннего воздуха, проветрить мозги; глядишь, они выдали бы какое-нибудь толковое решение. Хотя, решай не решай, от меня мало что зависит. Разумеется, я могу оправдываться, защищаться, доказывать, почему принял такое решение, чем оно мотивировано и в чем его преимущество. Но… никто еще никогда не перерубил плетью обуха. И кому нужна моя «стратегия», как назвал мои доводы общевойсковой генерал!

Вот теперь-то мне придется распрощаться с небом. Рано — тридцатисемилетний пенсионер, не смешно ли, — но что поделаешь. Может, в гражданскую авиацию возьмут. Правда, нашего брата истребителя, говорят, они не сильно жалуют, но попытаться можно. На каком-нибудь «старичке» вроде Ан-2 место найдется. Буду опрыскивать, удобрять поля, возить почту. В крайнем случае устроюсь диспетчером по перелетам.

Но от этой мысли на душе стало еще тоскливее. Вот ведь как судьба играет человеком: от великого до смешного — один шаг. Правда, не так уж был я велик, но все-таки — заместитель командира полка по летной подготовке, летчик первого класса, сбивший в мирное время нарушителя границы, можно сказать, ас. Был… Какое обидное и грустное слово!

В дверь позвонили. Кто же это решил навестить меня в столь неподходящее время? Открываю, Дятлов. В мокрой от дождя фуражке — с козырька и тульи спадают капли, — в мокрой демисезонной куртке с поднятым воротником. Ничего не говоря, протиснулся в комнату, снял фуражку, откинул воротник.

— На ужин еще не ходил? — спросил буднично, словно никакой размолвки между нами не произошло и ничего в полку не случилось.

— Нет. И что-то не хочется, — ответил я как можно равнодушнее, стараясь скрыть свое угнетенное состояние.

— Я так и подумал, — усмехнулся Дятлов. — На обед не пришел, значит, и на ужин не собирается. Хорошо еще не запил.

— Хотел, да одному начинать как-то неловко. Составишь компанию?

— В другой раз — с удовольствием. А сегодня ночь уж очень воровская, боюсь, как бы прогноз твой не оправдался. Все аэродромы напрочь закрыты. Только над нашим облака Вулканом подперты.

— Что ж, подождем до следующего раза, — не стал настаивать я. — Раздевайся, проходи, садись.

— А может, на улице поговорим? По пути в столовую.

Поговорить мне хотелось, послушать последние гарнизонные новости, которых после такого происшествия за день накопилось наверняка немало, но показываться на глаза однополчанам было стыдно: как бы там ни было, а командовал перехватом я, значит, я и виноват во всем.

— Говори здесь, я что-то неважно себя чувствую, и выходить на улицу в такую погоду не стоит, — соврал я неуверенно.

— Голова или зубы? — разгадал мою не очень-то хитрую уловку Дятлов. — Видишь, как дурно влияет на тебя дружба с Григорием Дмитриевичем. Даже симптомы болезни однородные появились, правда, у одного перед принятием решения, а у другого — после.

Намек Дятлова больно кольнул в сердце. У меня тоже не раз мелькала мысль, а не заболел ли Лесничук от того, что в небе запахло порохом, — реакция у него отменная, он сразу понял, какая ответственность ложится на плечи, — но каждый раз я отгонял эту мысль: Лесничук командир решительный, смелый, не побоялся взять на себя ответственность за жизнь Неудачина, когда у того в полете создалась опасная ситуация, не приказал катапультироваться, как поступили бы иные, а рискнул посадить. Нет, Дятлов никак не может забыть прошлые обиды командиру.

— Как ты согласился стать замполитом с такой верой в людей? — высказал вслух я свое мнение. — По-твоему, и болеть не моги, и ошибиться не смей?

— Болезнь болезни рознь, — дернул насмешливо своим длинным носом Дятлов. — Один болеет от хитрости, другой — от глупости. Какой смысл тебе-то отсиживаться? Ждать, пока Лесничук все свои грехи свалит и сухим выйдет из воды? Знаешь, что он сказал генералу Гайдаменко по поводу твоей команды Дровосекову и Неудачину возвращаться на свой аэродром? Что ты и ранее болел манией добропорядочности и сердоболия.

— А как считает замполит?

Дятлов снова скривил в усмешке губы.

— Что касается сердоболия, тут командир загнул, а в добропорядочности он обвинил тебя правильно.

— И это очень плохо?

Дятлов пожал плечами.

— Одевайся, по пути я тебе все объясню.

Что ж, коль и у моих друзей появились какие-то обвинительные заключения по поводу моих действий при несостоявшемся перехвате нарушителя, стоит их послушать. Становиться в позу обиженного в этот ответственный момент, пожалуй, действительно глупо.

На улице было черно, сыро и холодно; порывистый ветер с каплями дождя и снега метался у домов из стороны в сторону, стегал по лицу, рвал одежду.

Дятлов взял меня под руку и, пересиливая ветер, крикнул на ухо:

— Так вот, слушай по поводу твоей добропорядочности или, точнее, доброты. Что касается меня, то я думаю так: если человек не добр или не добропорядочен, то ему не только судьбы людей, ему ржавую технику доверять нельзя. Лесничук обвинил тебя в мании. А я считаю, и так заявил при нем генералу, что ты и в самом деле добропорядочен и добр. И то, что ты за Супруна вступился… Кстати, я ж тебе самого главного не сказал, из-за чего Лесничук на тебя бочки покатил. Супрун-то пришел к генералу Гайдаменко и признался, что на учениях вместо бомбардировщика атаковал своего ведущего, из-за сильных помех подошел к нему очень близко, попал в струю и его швырнуло в штопор. Лесничук решил, что это ты уговорил летчика подсунуть свинью командиру, вот и взъярился. — Дятлов перевел дух и заговорил снова: — И поделом тебе. Ты был его единомышленником, во всем поддерживал, вот теперь и получай.

В общем-то, замполит был прав, но не во всем; не такой уж и он святой, как думает.

— Если б мы не воевали между собой, а лучше учили летчиков действовать в реальных условиях, такого не случилось бы.

— Гениально! — крикнул в самое ухо Дятлов. — А из-за чего мы воевали?.. То-то!

Наконец-то мы добрались до столовой. Она была уже пуста. В главном зале сидел один только дежурный по аэродрому, допивал чай, а в нашем, командирском, к моему удивлению и неудовольствию, мы застали Лесничука и секретаря парткома майора Пахалова. Перед ними тоже стояли лишь стаканы с чаем, отпитые наполовину и остывшие. Видимо, за беседой командир кого-то поджидал, разумеется, не меня и не Дятлова. Хотя…

— А, комиссар, наконец-то пожаловал, — сказал Лесничук наигранно, что удивило меня еще больше: в его-то положении веселиться… Видно, не такое оно у него плохое, коль не унывает. — Негоже, негоже нарушать распорядок. Официантки тоже отдыхать хотят, и встали они по-ранее нас. — Обо мне — ни слова, и взглядом не удостоил, словно меня нет здесь.

Мы сели напротив, официантка торопливо подошла и назвала оставшиеся блюда.

— На ваш вкус, — сказал Дятлов.

— А мы вот тут проблемы решаем, — кивнул Лесничук на секретаря парткома. — Думаем завтра же провести партийное собрание, обсудить наши ЧП и с нарушителем, и с летно-тактическими учениями. Твоя речь, комиссар, о дисциплине. Супруна, думаю, надо гнать из партии.

Горячую речь командира прервала официантка. Она принесла нам жаркое по-домашнему, масло, сыр, яблоки и удалилась.

— А может, о дисциплине — твоему боевому заместителю? — кивнул на меня Дятлов. — А я выступлю о соревновании? — По сухому, чуть охрипшему голосу я понял, что Дятлов еле сдерживает негодование и вызывает Лесничука на ссору. Командир, то ли не заметив этого, то ли сделав вид, что не понял, не желая в этот ответственный для него момент обострять конфликт, ответил сдержанно, не поднимая на меня глаз:

— Боевому заместителю, как в том анекдоте, лучше помолчать.

— Почему же? — Голос Дятлова окреп, и в нем зазвучали жесткие нотки. — Супруна, Дровосекова, Неудачина учили я, ты и он, — снова кивок в мою сторону, — а молчать, то есть за все отдуваться, ему одному?

Лесничук понял, что примирения не будет, и так стиснул зубы, что желваки буграми заходили на скулах.

— Вот что, товарищ заместитель по политической части, — заговорил он сквозь зубы, перейдя на официальный тон, — ты с первого дня моего пребывания в полку ставишь мне палки в колеса. И я знаю почему. Но рано ты торжествуешь, командиром тебе все равно не бывать. Запомни это.

Он встал и решительным шагом направился к выходу. Секретарь парткома виновато пожал плечами, глянул на Дятлова, на меня и засеменил за командиром. Его можно понять: Лесничук произвел его из техников в секретари, из капитанов в майоры — в нем он видел силу, власть и свою опору, за него и решил держаться.

Дятлов громко рассмеялся ему вслед, а мне было не до смеха.

Официантка принесла чай, негорячий и несвежий, отдающий накипью, но я все равно выпил его залпом, до дна.

ИСПОВЕДЬ СВЕТЛАНЫ

Не успел я прийти домой и переодеться, как в дверь позвонили. Я открыл. Передо мной стояла Светлана, совсем непохожая на прежнюю, спокойную и счастливую, жену Лесничука. Лицо бледное, губы подергивались и были до неприятности синими, щеки впали, ярче обозначив скулы, массивный, далеко не женственный подбородок.

— Прости, Боря, — сказала она чужим голосом, — тебе, наверное, не до меня, но мне надо с тобой поговорить.

— Входи. — Я пропустил ее в комнату и помог снять пальто.

Она села на стул и, переведя дыхание, заговорила:

— Я все знаю, что у вас произошло. — Сглотнула мешавший говорить комок. — И с тобой. — На глазах у нее заблестели слезы, она опустила голову, хрустнула пальцами и, поборов волнение, снова посмотрела на меня. — Но вначале о себе, по порядку, чтобы ты кое-что понял. Когда вы улетели на учения, я убирала комнату, протирала книги Григория, из одной выпало письмо. Не знаю, какой черт дернул меня читать его — ты знаешь, я никогда не вмешиваюсь в дела мужа и никакой перепиской его не интересовалась. А тут взяла да и прочитала. — Она открыла сумочку и протянула мне листок. — Прочитай и ты.

— Ну зачем же? — отказался я.

— Тогда послушай. — И она начала быстро, без пауз на точках и запятых, читать: — «Милый, родной Гриша, если бы ты знал, как жду я тебя! И она ждет, наша крошка, наша родная кровинушка, которая все настойчивее постукивает у меня под сердцем. Быстрее приезжай, и будем решать о твоем переводе. Папа договорился, место тебе есть. Только как вот быть с твоей хохлушкой? Отдай ей все, что у тебя есть, денег не жалей, и пусть она катится на все четыре стороны…»

— Хватит! — остановил я Светлану — у нее снова начались в горле спазмы, — и она послушно сложила письмо и спрятала в сумочку.

— Да, хватит, и так все ясно… Вот… Я чуть сразу не покончила с собой. Ты ведь знаешь, как я вышла замуж и кем для меня был Гриша. Без него я не представляла себе жизни. Удержало меня только то, что где-то в глубине души я на что-то еще надеялась: мало ли как это получилось, Гриша не бросит меня. И я, обливаясь слезами, ждала его. — Она достала платочек и вытерла глаза. — И вот он прилетел. Я видела, как он устал, и пересилила себя, не сказала ему ни слова, дала выспаться и отдохнуть. Он даже не заметил, как я измучилась за эти дни, что на мне лица нет. Хотел идти в столовую обедать, но я не пустила. Набралась сил и положила перед ним письмо. Он сделал вид, что смутился, но я поняла — он подсунул его мне преднамеренно, чтобы я начала разговор: сам трусил. У него давно уже был продуман план развода, и он не стал ни выкручиваться, ни оправдываться, сказал, что все это так, что он случайно встретил свою школьную любовь и ничего поделать с собой не может. Стал уговаривать меня дать ему развод и предложил, как советовала его москвичка, откупного: забрать все, что пожелаю, и три тысячи денег. Я ответила ему, что любовью своей не торгую и что мне ничего, кроме него, не надо. Но ни мои мольбы, ни слезы не тронули его сердца. Все равно мы жить не будем, заявил он, и напрасно, мол, ты все усложняешь. И я решилась. Если у тебя были трудные минуты, ты поймешь меня и не осудишь. Купила на ужин дорогого коньяку, шампанского, приготовила его любимые грибы в сметане и шашлык из тайменя — пусть, думаю, на всю жизнь останется ему на память если не я, то хоть вот этот ужин. И наточила, как бритву, его десантный нож — чтобы одним махом. Он удивился богатому столу. Спросил, в честь чего это. Я ответила, что в честь нашей любви и разлуки, что решила дать ему свободу. Он обрадовался, назвал меня умничкой, пообещал на всю жизнь остаться другом и помогать во всем. Я сказала, что мне ничего не нужно, и с трудом сдержала себя, чтобы не разрыдаться. Мне не хотелось умирать, и жить брошенной тоже не хотелось. Решила, как только он уснет, полоснуть себя по горлу. Налила по рюмке. А тут телефонный звонок. Если б ты видел, как он изменился в лице после разговора. А потом вдруг сказал, что у него разболелись зубы, и позвонил тебе. Я спросила, что случилось. Он ответил, что ерунда, ничего особенного, но пить не стал и все время нервно ходил у телефона. Видно, хотел позвонить еще кому-то и не решался. Я впервые видела его таким расстроенным и озабоченным… Ты знаешь, он всегда был для меня полубогом, человеком, в котором сочеталось все: и ум, и смелость, и воля, и благородство. А тут будто его подменили. Но я его еще любила, и мне было его жаль. «Что случилось?» — спрашивала я, а он лишь отмахивался: «Потом, потом».. Мы не ложились спать, пока перед рассветом он не позвонил на командный пункт Пилипенко и не успокоился. Не совсем, но прежняя забота будто свалилась с плеч. Он даже сказал сам себе: «Я оказался прав».

Светлана посмотрела мне в глаза, желая узнать, догадался ли я.

— Я тоже понял. — И повторил любимую присказку Лесничука: — Зачем сам, когда есть зам.

— Да, днем, когда все стало известно, я убедилась, что не ошиблась. Но уже в то время моя любовь будто испарилась из сердца и ее сменила ненависть. Я видела перед собой не сильного и смелого, волевого и благородного человека, а низкого и подлого, лицемерного и трусливого. Он всем лгал и не дорожил ни друзьями, ни близкими, заботился только о своей карьере. И к тебе он посылал меня, чтоб был повод обвинить нас… И умирать за такого подонка мне расхотелось.

Как сложен и трудно постижим человек! Сколько раз я ошибался в людях, вот и Лесничука распознать не сумел. И не только я, Светлана жила с ним бок о бок, что называется, читала его мысли, а раскусила только в последний момент, и то совершенно случайно.

— Где он? — Я был полон решимости найти его, посмотреть ему в глаза и спросить: «Как твои зубы, командир?» И дополнить: «Больные зубы, говорят, дурно пахнут, и боюсь, это очень не понравится твоей москвичке, генеральской дочке». За ужином у Лесничука был такой вид, что виноватым себя он нисколько не чувствовал, и со мной вел себя так, словно я не знал его тайны. Значит, он либо заручился чьей-то поддержкой, либо был уверен, что я ничем помешать ему не могу и инспекторская должность у него уже в кармане. Что ж, посмотрим.

— Не знаю, — ответила Светлана. — Он утром как ушел, так и не приходил.

— Хорошо, я найду его.

Светлана встала. Я помог ей одеться и проводил до лестничной площадки. Вернулся, позвонил дежурному по полку.

— Подполковник Лесничук на КП, — сообщил мне дежурный. — Там снова обстановка усложнилась, и я только что хотел звонить вам, Борис Андреевич. Боюсь, как бы командир не наломал дров.

«А я-то при чем?» — чуть не сорвалось у меня с уст. И хорошо, что не сорвалось. Мстительный запал погас мгновенно: только час назад я упрекал Дятлова, что напрасно тратим силы на войну между собой, и чуть было сам не заслонился мелкой обидой от ответственного дела.

— Подошлите мне машину, — попросил я.

— Есть! — обрадованно крикнул дежурный.

ПРИКАЗАНО УНИЧТОЖИТЬ

У самого КП в свете фар я увидел коренастую, приземистую фигуру в летном обмундировании. Дятлов. Он остановился, подождал, пока я вышел из машины.

— А, это ты, — обрадованно произнес он, хватая меня под руку и увлекая к двери КП. — Твой прогноз оправдался, разведчик снова объявился.

— Знаю. Потому и мчусь сюда.

Мы вошли в окутанное полумраком и тишиной помещение. Казалось, здесь никого нет, и лишь голубоватый свет от экранов да темные силуэты людей около них говорили о напряженной обстановке.

Я подошел к экрану, за которым обычно сидел штурман наведения, и, к своему удивлению, за спиной майора Пилипенко — начальника КП я узнал сразу — рассмотрел генерала Гайдаменко. Когда он прилетел? Видно, совсем недавно, на вертолете, и видно, обстановка не менее серьезная, чем вчера.

Генерал поприветствовал нас кивком и взглядом указал на планшет: посмотрите, мол.

Я взглянул на громадную плексигласовую перегородку, иссеченную черными и красными линиями. Да, обстановка, пожалуй, посложнее вчерашней: с севера на юг по-над самым побережьем шел разведчик, параллельно ему, как эскорт, — пара наших перехватчиков; а с юга на север в Охотском море летел гидросамолет, огибая Дальневосточное побережье. Его тоже сопровождала пара истребителей. А над точкой 5 появилась еще одна цель, низколетящая, более скоростная, чем разведчик, и еще неопознанная. Курс ее лежал к нашему побережью.

— Кто в небе? — спросил Дятлов штурмана наведения капитана Селезнева, место которого занял Пилипенко.

— Пары майора Октавина и капитана Черенкова.

— Кто в готовности?

— Пара майора Журавлева.

Хорошая, слетанная пара, отметил я. Но у ведущего и ведомого метеоминимум не соответствует погоде: облака цепляются за сопки и не видно края аэродрома; потому, наверное, и тянет генерал с командой на взлет. А не лучше ли перенацелить пару Черенкова, сопровождающую гидросамолет? Этот тихоход никуда не уйдет — его успеет перехватить любой наш истребитель. Но, взглянув на цифры, показывающие время взлета и прохода различных отрезков пути, я понял — Черенкова перенацеливать нельзя: топлива у него осталось немного и минут через десять генерал даст ему команду возвращаться. У майора Октавина времени на полет чуть больше, но не настолько, чтобы посылать его на преследование.

«А где же Лесничук?» — вспомнил я и посмотрел влево, где располагались другие экраны радиолокационных станций. И увидел его. Лесничук стоял в углу, опустив голову, безучастный, безмолвный; по-моему, он даже не воспринимал происходящее. О чем он думал? Или о ком? Об упущенных шансах попасть в Москву, о генеральской дочке или о Светлане? Вернее всего, думал он о себе, о том, как он несчастен и как судьба жестоко подшутила над ним; лицо жалостливое, отрешенное.

А мне жаль его не было: можно простить многое — ошибки, вспыльчивость, заблуждение, — но простить предательство нельзя; а Лесничук ради собственной карьеры поставил на карту все: честь, дружбу, семью, коллектив…

Чтобы не мешать генералу и штурману наведения, я отошел к индикатору контрольной радиолокационной станции, за которой сидел оператор, и стал из-за его плеча наблюдать за всплесками на экране. Они просматривались довольно четко, за исключением цели, появившейся с севера, которая обозначалась размытым, еле заметным пятнышком.

Вот разведчик стал уклоняться к востоку, затем к северо-востоку и развернулся на обратный курс. Истребители тоже развернулись на сто восемьдесят градусов и пошли параллельно на север, слева от разведчика, ближе к нашему берегу. Разведчик все сильнее уклонялся к острову, и вдруг за разверткой по всему экрану замерцали блестки, словно кто-то сыпанул пригоршни фольговой крошки. Они засыпали отметки чужих и наших самолетов.

— На запасную! — скомандовал генерал, и рука Пилипенко тут же упала на кнопку переключения станции. Но блестки лишь чуть-чуть притухли, и разыскать среди них отметки от самолетов было очень сложно. Пилипенко стал менять каналы частот, однако и это помогало слабо: видно, на разведчике была применена новая мощная станция помех.

Пилипенко каким-то чутьем угадывал движение самолетов и продолжал уверенно давать команды нашим истребителям.

— Не вижу только северного, — не поворачивая головы, доложил он генералу.

— Поищите еще. Повнимательнее, — спокойно посоветовал Гайдаменко.

— Не вижу. Может, назад ушел?

— Вряд ли. Скорее всего, за сопками прячется.

Я тоже так подумал: не для того летчики разведчика — я был почти уверен, что это вчерашний нарушитель, — держали минимальную высоту, чтобы повернуть обратно; и главную скрипку в сегодняшней ситуации, видно, играл этот самолет.

— Надо поднимать очередную пару, — сказал Гайдаменко и повернулся ко мне, взглядом спрашивая, можно ли надеяться на Журавлева и его ведомого.

Я подошел ближе к генералу.

— А если посадить вначале пары Октавина и Черенкова и поднять наш шумовик? — предложил я. И пояснил: — Создадим помехи противнику и под их прикрытием выведем наш истребитель вот сюда, — указал я точку севернее острова. — Шпионов интересует именно этот объект, вокруг которого они и вчера крутились, и видно, что-то не досмотрели. Вот и повторяют трюк, только другим тактическим приемом.

— Пожалуй, — согласился генерал и спросил у Пилипенко: — Шумовик в готовности?

— Так точно.

— Поднимайте.

— А на перехват разрешите мне, — опередил меня Дятлов.

Я заметил, как напряглось и сосредоточилось лицо замполита, брови сошлись у переносицы, губы плотно стиснуты. Он понимал, на что идет. Это не учебный перехват, не стрельба по безответной мишени… Юрка чудом уцелел. Но тогда был день, и погода не такая… У Дятлова трое детей, жена часто прихварывает… Генерал, похоже, тоже подумал об этом.

— Почему не Журавлева?

— У него метеоминимум не соответствует погоде.

Гайдаменко снова посмотрел на меня. И я решился:

— Справедливее всего, товарищ генерал-лейтенант, этот перехват доверить мне. Я вчера напортачил, мне и исправлять. И соображения на этот счет у меня кое-какие имеются.

Генерал подумал.

— Ишь ты, «напортачил»… Говоришь, соображения имеются? — И, не дожидаясь ответа, повернулся к Дятлову: — Как, комиссар, доверим?

Дятлов пожал плечами: воля, мол, ваша.

— Не обижайся. У него ж «соображения», — пошутил генерал. — А тебя в другой раз пошлем…

Радость в один миг вытеснила из груди моей горечь вчерашней неудачи, обиду на Лесничука, разочарование. Я благодарен был генералу за то, что он не таил зла за вчерашнее, хотя ему, пожалуй, влетит не меньше, чем мне. И уж сегодня я его не подведу, сделаю все возможное и невозможное. Попросил оператора:

— Рассчитайте время выхода нарушителя в эту точку. И время взлета нашего истребителя с расчетом на перехват в этой точке.

Оператор застучал клавишами счетно-вычислительной машины. По ее экрану побежали цифры. Я прочитал: 23.37 — время выхода на объект нарушителя, 23.03 — время взлета истребителя. Что ж, вполне достаточно для подготовки.

Пары Октавина и Черенкова уже шли к нашему аэродрому. Пилипенко своими прямо-таки кошачьими глазами разглядывал засветки от их самолетов в хаотическом свечении экрана и вел их нужным курсом. Разведчик удалялся на северо-восток, гидросамолет держал курс на Японию. Нарушителя по-прежнему видно не было.

Зазвонил телефон. Гайдаменко снял трубку:

— Слушаю… Так… Понятно… Спасибо. — И положил трубку. — Соседи сообщили, что нарушитель — все-таки это он, как я и предполагал, — идет к югу вдоль гряды гор. Прошел отметку 10.

Планшетист нанос данные на планшет и провел линию от гряды гор к точке. Нарушитель держал курс на остров.

— Разрешите идти к самолету? — обратился я к генералу.

— Давай. Ни пуха ни пера! — Генерал дружески хлопнул меня по плечу.

Все вокруг было чернильно-черным, и самолет, казалось, вошел не в облака, а в какую-то неощутимо-вязкую непреодолимую среду, застрял в ней и застыл. Только гул двигателей да стрелка указателя скорости развеивали странное ощущение неподвижности, и я старался не отрывать взгляда от приборной доски, лишь изредка посматривал через плексиглас за борт для того, чтобы выяснить, вышел я из облаков или нет. Высота полета сто метров, но здесь, над узким проливом, над которым я лечу с юга на север, облака, наверное, опустились до самой воды. Это хорошо и плохо. Хорошо потому, что облака помогают нашему шумовику забивать экран радиолокационной станции разведчика, который осуществляет обзор воздушной обстановки и наведение своих самолетов на наши объекты. Наши связисты засекли переговоры между самолетами-нарушителями и установили, что гидросамолетом и нарушителем командует экипаж разведчика системы АВАКС.

Я не включаю ни радиолокационный прицел, ни радиопередатчик, лечу в полном радиомолчании и на малой высоте, чтобы меня не засек разведчик, радиолокационные щупальца которого шарят по островам и нашему побережью в надежде собрать исчерпывающую информацию о стратегически важных районах нашего Дальнего Востока и нашей системы ПВО. А для того чтобы было введено в действие максимальное количество советских средств оповещения, наблюдения и связи, они и воспользовались такой плохой погодой, устроили провокацию тремя своими самолетами. Наше командование разгадало этот замысел и, кроме нашего аэродрома с его самолетами и радиолокационной станцией да еще двух ложных на островах, в действие никого не вводит. На моих плечах лежит большая ответственность — исправить вчерашнюю оплошность, попытаться посадить экипаж нарушителя; если же он откажется подчиниться моим командам, сбить самолет.

На КП мы договорились: я молча на малой высоте выхожу в расчетный район встречи, разворачиваюсь и захожу в хвост нарушителю. За три минуты до атаки наш шумовик прекращает работу, а я включаю радиолокационный прицел. Пилипенко наводит меня (если я сам в свой прицел не увижу цель), и я даю перед носом нарушителя очередь трассирующими снарядами. Наши связисты (они знают частоту работы радиостанции нарушителя) по радио приказывают нарушителям границы повернуть на запад и следовать на наш аэродром. Если эта команда будет игнорирована, я применяю оружие.

Таков наш план. Но на горьком опыте я не раз убеждался, что гениальных планов не бывает, зачастую кто-то или что-то вносит в них свои коррективы; не лелеял я надежды, что все получится, как задумали мы, и на этот раз.

Точно выдерживаю скорость и курс — от этого зависит точность выхода в район встречи с противником, — временами посматриваю за борт. По-прежнему все залито вокруг черной тушью, и от одного взгляда по коже пробегает холодок, будто в кабину врывается стынь холодного морского воздуха. Невольно мимолетным кадром перед глазами мелькает Юркино купание. Самолет-разведчик сбил его тогда над нейтральными водами днем. Каким-то чудом ему удалось спастись, и мы его нашли. А теперь, ночью, в непроглядной черноте, не найдешь. А до утра при температуре воды, близкой к нулю, долго не продержишься.

Я отогнал тревожные мысли и сосредоточил внимание на приборах — от техники тоже многое зависит, — к счастью, двигатели и аппаратура работали как часы… А вот сами часы… они будто остановились. Нет, секундная стрелка ползла (не бежала) по окружности. Еле-еле. Вот ведь какой парадокс — когда времени в запасе мало или куда-нибудь торопишься, оно летит незаметно, а когда хочется, чтобы оно прошло быстрее, время будто останавливается. Не зря говорят: ждать и догонять хуже всего. А я и ждал, и догонял. Хотя бы словом обмолвиться с Пилипенко, узнать обстановку. Но нельзя.

Монотонно, с присвистом гудят двигатели, в наушниках гермошлема слабо шуршит, будто мыши копошатся в соломе. Я прислушиваюсь — кажется, сейчас прозвучит какая-то команда. Но КП молчит, а мне тем более нельзя подавать звука. Вспоминается лицо Лесничука, то самоуверенное, решительное, то такое, каким я увидел его на КП перед этим полетом. Не думал он, не гадал, что судьба так круто может изменить его планы. «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом», — не раз повторял он при мне пословицу. Может, и в самом деле я плохой солдат? Но никогда я не задумывался, даже мысли такой не приходило, как выбиться в генералы. Служил и служил себе честно, без пристрастия, без высокомерия и уничижения, чтоб людей не было стыдно, и не гонялся особенно за чинами. Заело немного самолюбие, когда из нашей дружной троицы Геннадия первым назначили командиром звена, но не настолько, чтобы обидеться; приятно, взволнованно билось сердце, когда повышали по службе, но тоже при этом не кружилась голова от самообольщения, не возносился я над другими. Считал себя не ординарным человеком, а способным, умеющим разбираться в людях. А оказалось, не очень-то. Дятлов быстрее раскусил Лесничука. А я даже тогда, когда он решил бросить Светлану, оправдывал его: любовь-де сильнее благоразумия… Струсил, не явился в такой ответственный момент на КП, когда у границы появился воздушный разведчик… И общевойсковой генерал и Гайдаменко, кажется, тоже поняли, что за гусь наш командир и почему у него вдруг заболели зубы…

А вот и подошло время разворота. Круто кладу истребитель в крен и набираю высоту: на севере острова сопки превышают 500 метров, а южнее и того выше. Ложусь на заданный курс, еще выжидаю немного и включаю радиолокационный прицел. В ту же секунду раздается команда Пилипенко:

— Двадцать влево! Курс сто шестьдесят. Дальность…

— Цель вижу…

На экране прицела чуть левее и выше — отметка цели. Блестки помех выглядят тусклее и расплывчатее. Беру ручку управления на себя и загоняю отметку почта в центр, чуть ниже. Она быстро начинает уходить вниз — противник близко. Чтобы не столкнуться с ним, я придерживаю истребитель с превышением. Бросаю взгляд за борт. Вверху впереди мелькает звездочка и тут же гаснет. Значит, в облаках есть разрывы. Поднимаюсь еще чуть выше. Здесь звезд больше. Всматриваюсь вниз. Чернота. Если нарушитель идет без аэронавигационных огней (странно было бы, если бы они горели), я ничего не увижу.

— Цель под вами, — сообщает Пилипенко.

— Понял.

Выпускаю тормозные щитки и наклоняю истребитель носом вниз. Даю очередь. Трассирующие снаряды пунктирной дорожкой уносятся вперед и тонут в рваных облаках. И снова чернота смыкается вокруг.

Скорость моего истребителя падает до шестисот километров. По моим расчетам, нарушитель снова вышел вперед. Прибавляю обороты двигателей — самолет уже плохо слушается рулей и норовит свалиться на крыло.

— Ноль двадцать первый, цель по курсу, десять влево. Дальность…

Чуть доворачиваю влево.

— Цель вижу.

— На наши команды изменить курс не отвечает. Увеличивает скорость. Пытается уйти к востоку. Уничтожить!

Я и сам это заметил. Нарушитель резкими разворотами со снижением стремится сорвать мою атаку. Мне эти штучки знакомы, и я не выпускаю его из центра прицела. Еще отстаю немного, на всякий случай, чтобы осколки от ракет и обломки от нарушителя не задели истребитель. Пора. Нажимаю на гашетку пуска ракет. Два огненных метеора отрываются от истребителя и уносятся один за другим вперед. И в ту же секунду впереди вспыхивают гирлянды факелов, опускающихся вниз. Ракеты уносятся за ними: противник применил новую, но знакомую мне противоракетную защиту. Меня это не обескураживает: я ждал каких-либо каверз.

Едва исчезает на небе блик вспышки — взрыв ракет, — пускаю снаряды другого класса. И снова горящие факелы. Но на этот раз ракеты не идут на приманку, проносятся выше. Я вижу их след до самого взрыва; оказывается, мы летим уже за облаками, кромка которых у восточной береговой черты опустилась метров на четыреста.

Но взрыв еще ничего не значит, противник мог применить еще что-то. Отворачиваю вправо, влево, вверх, вниз. И земля почему-то молчит.

Экран чист, если не считать несильных помех, создаваемых, видимо, все тем же разведчиком. Но на истребителе установлена отличная система защиты, которая автоматически обеспечивает работу прицела в любых условиях. Спасибо нашим конструкторам, они создали нам превосходную технику.

Почему молчит КП? Не уверены или есть основания?..

— Ноль двадцать первый, двадцать влево, высота восемьсот…

Что за чертовщина! Неужели нарушитель перехитрил меня?

Снижаюсь на восемьсот, прижимаю лоб к тубусу прицела — чисто. Вожу носом истребителя по сторонам, по высоте — та же картина.

— Ничего не вижу! — в сердцах сообщаю на КП.

— Правильно не видите, — весело говорит Пилипенко. — Цель поражена, возвращайтесь на свою точку. Учтите, погода усложнилась.

Это уже другой вопрос. Главное было — уничтожить противника, а сесть как-нибудь сумею. Круто разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и беру курс на свой аэродром…