ДУСЯ
Мы шли на квартиру к Синицыну молча. Впереди командир с замполитом, позади я с Вологуровым. Горе сближает людей, и мы думали, наверное, об одном и том же, одинаково тяжело переживая утрату. Вологуров вернулся ни с чем. Он бороздил пространство над океаном, вдоль побережья, пока не кончилось топливо. Но ни лодки, ни человека не обнаружил. Правда, увидеть средь вздымавшихся волн красную точку спасательной надувной лодки — дело нелегкое. Но он надеялся. Надеялись и летчики с Ил-14 и вертолета, искали, пока непроглядная ночь не окутала землю.
Ветер ревел, будто взлетали одновременно на форсаже все самолеты нашего полка, и мы с трудом преодолевали порывы, которых не сдерживали и стоявшие по обочине дороги деревья. Молоденькие, еще клейкие листья срывало с тополей и больно стегало ими по лицу. Кругом все выло и стонало, и от этого на душе было еще тяжелее. Как сообщить о гибели Октавина Дусе? Переживет ли она вторую трагедию? К Геннадию она была равнодушна, а Октавина, по-моему, любила. Они все свободное время проводили вместе и, когда бы я их ни видел, ворковали, как голубки. Меня порой это даже раздражало: Октавин так был упоен своим семейным счастьем, что ко всему остальному начал относиться с прохладцей. Правда, ни я, ни Вологуров не могли предъявить к нему каких-либо определенных претензий. Все, что от него требовалось, он исполнял: летал ровно, но, как говорил Синицын, без божьей искры, которая так необходима настоящему перехватчику. Он был пунктуален, инструкцию знал назубок, и это никак не вязалось с тем, что он ничего не сообщил на КДП. По предварительному анализу, который мы сделали после полетов, выходило, что Октавин снижался около пяти минут, и если бы отказал двигатель, времени сообщить об этом было предостаточно. Но Октавин не обмолвился ни словом. Выходило, что двигатель не отказывал. Тогда почему он снижался? Команды на это ему никто не давал. По заданию он должен был отработать пилотаж в зоне и пройти по маршруту за цель. Из зоны пилотирования со средней высоты он начал снижение. Штурман наведения, занятый другими перехватчиками, которых следовало вывести на цель, не заметил поначалу этого, а потом было уже поздно. Пограничники видели, как падал самолет, и засекли место падения. Однако выслать туда катер не могли, не позволял шторм.
Да, дважды чудеса не повторяются. Это Юрка спасся каким-то чудом, у Октавина же на это шансов, видно, было меньше. И Юрка — не Октавин. Тот из воды выходил сухим, а скромный и тихий Октавин за себя не умел постоять. Всегда над ним подтрунивали товарищи, а он лишь молчал и посмеивался, не реагируя ни на какие подначки. Неужели он не среагировал и на приближающуюся опасность?..
Эти мысли не давали мне покоя всю дорогу, пока шли мы на квартиру к Синицыну. Дуся, наверное, уже там — Октавины тоже приглашены на торжество, — и я позвонил Инне, чтобы она прихватила свой докторский чемоданчик. Инна даже не спросила зачем, посчитала, что может потребоваться для Натальи Гордеевны.
Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы вошли в квартиру, так это накрытый стол.
— Наконец-то, — недовольно встретила нас Эмма Семеновна. — Заждались вас тут.
Мы топтались в прихожей, не решаясь идти в комнату, где стояла Дуся, устремив на нас тревожный, вопросительный взгляд.
— Ну, чего не проходите? — прикрикнула на нас Муся, телефонистка штабного коммутатора, жена летчика, уехавшего учиться в академию и не пожелавшего взять с собой свою благоверную за сварливый характер. Непонятно было, что у Натальи Гордеевны с ней общего, просто, наверное, пригласила помочь готовить ужин. Инны еще не было, и мы тянули время, поджидая ее.
Дзинькнул звонок. Я открыл дверь и пропустил вперед Инну. Мы пошли за ней.
— А Леша где? — несмело и чуть слышно спросила Дуся, бегая по нашим лицам пристальным взглядом. Мы молчали. Дуся подошла к Синицыну и умоляюще протянула руки. — Что с Лешей? Он жив? Не молчите же!
— Наберись мужества, — глухо ответил Синицын и опустил голову.
Дуся слабо вскрикнула, прижала руки к груди и покачнулась. Я и Синицын подхватили ее и усадили на диван. Инна быстро достала нашатырный спирт и стала приводить ее в чувство. Синицын вызвал санитарную машину, и Дусю отвезли домой.
Зазвонил телефон. Синицын неохотно подошел к нему и снял трубку.
— Слушаю… Что ж, берите, если приказали… Дайте трубку начальнику штаба… Василий Иванович, выдайте подполковнику Ганже летную документацию, которая его интересует. — И положил трубку.
— Ганжа? — сочувственно спросил Вологуров.
— Он.
— Некстати вы сегодня так резко с ним…
«Это уж точно, — подумал я. — Ганжа обид не прощает».
КТО ВИНОВАТ?
Инна уехала с Дусей и осталась у нее до утра. Я долго лежал с открытыми глазами, не в силах уснуть, и думал о Дусе, о ее нескладно сложившейся жизни и гадал о причине падения самолета, но ни к какому выводу так и не пришел.
Утром в штабе дежурный передал мне, что меня спрашивал Ганжа. Желания видеть своего сочинского знакомого я не испытывал, однако то, что я мог потребоваться ему в связи с происшествием, заставило меня пойти к нему.
Подполковник находился в кабинете замполита, который инспекторы заняли временно для работы, и рылся в большой кипе бумаг. Увидев меня, он бросил свое занятие и крепко пожал мне руку.
— Вчера нам не удалось поговорить. — Он жестом хозяина пригласил сесть. — Я рад, что встретил тебя здесь. Ну, как ты тут?
— Ничего, служу помаленьку.
— Слыхал, слыхал, как ты разведчика иностранного срезал. Вологуров доволен тобой. Вот покомандуешь эскадрильей с годик, и тебя к себе заберем. Засиделись у нас старички. Мельников в этом году уходит. — Он помолчал. — Вот приказали разобраться в происшествии, а дело, сам понимаешь…
Он снова замолчал, обдумывая, видно, как деликатнее задать вопрос. Потому так доверительно и говорил со мной, чтобы вызвать на откровенность. Но чем я могу помочь ему, когда ничего не знаю и предположить даже не могу, что там стряслось в небе? Хочет знать мнение об Октавине как о летчике? Это ему исчерпывающе изложит Вологуров. Тем более что месяц я отсутствовал. Скорее всего, будет интересоваться методикой обучения, тут он рассчитывает найти корень зла — ведь обнаружил он неиспользованные фотопленки.
Но Ганжа не спешил переводить разговор на главную тему. Он стал рассказывать о службе в Германии, о том, какой идеальный порядок был в полку, в котором он служил. Но я его почти не слушал, думал о том, с чего он начнет свой допрос и что ему отвечать.
Выручил меня полковник Мельников. Старший инспектор поздоровался со мной за руку и пошел к креслу, приволакивая ногу и держась рукой за поясницу. Его еще накануне скрутил радикулит, но неотложные дела по расследованию происшествия заставили встать с постели.
— Ну и погодка! — посетовал Мельников. — Ветер с ног валит. Представляю себе, что в океане творится. Вот и попробуй найти его, когда корабли из бухты носу не высовывают. И это по крайней мере дня на три. Самолеты тоже на приколе сидят, так что подкрепления нам ждать пока неоткуда.
— Обойдемся как-нибудь, — сказал Ганжа, и в голосе его прозвучала уверенность.
— Тебе что-нибудь удалось выяснить?
— А тут особым провидцем быть не надо. Спешка никогда к добру не приводила.
— Ты так думаешь?
Ганжа протянул полковнику тетрадь в зеленом картонном переплете.
— Вот посмотрите.
Это была рабочая тетрадь техника самолета. Каждый раз перед полетами мы расписывались в ней, если не обнаруживали неполадок.
Мельников изучал тетрадь с минуту.
— А теперь взгляните сюда. — И Ганжа, раскрыв толстый журнал, указал ему на какую-то запись: я отдал бы многое, чтобы узнать, что там написано. И хотя лицо Мельникова было непроницаемо, по тому, как долго он не отрывал глаз от записей, не трудно было понять — Ганжа вскрыл что-то важное.
— Не разговаривали с техником? — спросил Мельников.
— Нет еще. Приказал дежурному вызвать, а его найти нигде не могут. — Ганжа нажал на кнопку динамика: — Разыскали Парамонова?
— Так точно, — ответил голос в динамике. — Вот в дежурке сидит.
— Давайте его сюда.
Мельников встал и, взявшись за поясницу, прошелся по кабинету.
— Отлетал я свое, отбегал, — сказал он с сожалением. — Быстрее бы разобраться с этим происшествием, и списываться буду. Так что входи в курс дела. Многое будет зависеть от того, как мы тут справимся.
— Ваш портфель меня меньше всего волнует. — Ганжа вздохнул: — Человек погиб. По чьей-то вине…
В дверь несмело постучали.
— Разрешите? — чуть приоткрыв дверь и заглянув, спросил старший лейтенант Парамонов.
— Заходи, заходи. — Мельников остановился посреди кабинета и протянул руку технику.
Полковник был верен своей привычке. Мне невольно припомнилась первая встреча с ним, его подкупающее гостеприимство и речь на суде офицерской чести. Но, странное дело, я не испытывал обиды: наоборот, мне было почему-то жаль полковника, то ли из-за его поясницы, то ли из-за того, что не летать ему больше. А может быть, просто из-за его внешнего вида. С того дня, как Мельников уехал из Вулканска, мы не виделись с ним. Он здорово изменился, радикулит нарушил его былую стройность и состарил; лицо пополнело и несколько обрюзгло, глаза утратили блеск; прежними остались его спокойная уверенность в себе да аккуратность — костюм на нем был все так же отутюжен, без складочки, и все это вызывало к нему уважение.
— Поговори вот с подполковником, — кивнул Мельников на Ганжу и заковылял к креслу. Он, казалось, не собирался принимать участия в расследовании: тяжело опустился в кресло и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза рукой.
Ганжа усадил Парамонова у стола напротив себя и задал первый вопрос:
— Куда это вы исчезли? Все утро вас не могли разыскать.
— Да вот… Туда надо, сюда, — замялся техник.
— Постойте. — Ганжа вдруг резко встал и подошел к Парамонову: — Да от вас, никак, водочкой попахивает?
— Ну и что? — вызывающе ответил техник и нахохлился, как петух перед дракой. — У меня отгул, имею право кружку пива выпить.
— Это какой еще отгул?
— Обыкновенный. Командир дал выходной за досрочный ввод в строй самолета с консервации.
— Вот как? И за сколько вы ввели его?
— За два дня… если не считать ночей.
— Значит, вы и ночью работали?
— Так надо ж.
— Н-да. — Ганжа глянул на Мельникова, но полковник не отнимал руки от глаз, и было не понять, слушает он или дремлет. — И это вы по своей инициативе?
Парамонов скользнул по мне взглядом, и я понял, что мое присутствие мешает ему откровенничать. Я встал.
— Сиди, сиди, — махнул рукой Ганжа. — Тебе полезно послушать своего подчиненного. Не стесняйтесь, говорите все как было и что думаете, — сказал он Парамонову.
— Очень мне надо. Командир полка приказал. — Техник опустил глаза.
— Та-ак. — Ганжа сел за стол и что-то записал. — Вы давно работаете техником?
— Пятнадцатый год.
— Солидный стаж. Скажите, пожалуйста, после консервации обязательно надо менять топливный фильтр низкого давления?
— А как же! — Парамонов приходил в себя, и ответы его зазвучали увереннее. — Самолет долго стоит, ржавчина там всякая может образоваться, мелкие частицы, — добросовестно пояснил он.
— Понятно. — Ганжа оживился: — А засорится фильтр, не будет поступать в двигатель топливо…
— Конечно, — подтвердил Парамонов. — Может, и не совсем, но обороты упадут.
— Так. — Большие выпуклые глаза Ганжи сфокусировались на технике, словно он хотел прожечь его насквозь. — А вы успели заменить фильтр? — вдруг строго и резко спросил он.
— А как же! — удивился Парамонов.
— Когда вы это сделали? — поспешил задать очередной вопрос Ганжа, не давая опомниться технику. Парамонов снова растерялся и ответил без прежней твердости:
— Двадцатого. Об этом в рабочей тетради записано, — для чего-то пояснил он.
— Вот в этой? — Ганжа достал из бумаг тетрадь и показал ее Парамонову. Техник утвердительно кивнул. Ганжа полистал тетрадь и стал читать: — «Замена топливного фильтра низкого давления. Двадцатого мая». Верно. Ошибки здесь не могло быть?
— Никак нет.
— Да, ошибиться трудно, — согласился Ганжа. — Двадцатого, то есть позавчера. — И он взял журнал, который показывал Мельникову. — А вот здесь записано, что на складе фильтр вы взяли двадцать первого, то есть вчера. И роспись ваша стоит. Вчера, как известно, были полеты и вы не успели заменить фильтр.
— Никак нет! — вскочил Парамонов. — Я успел. Вчера получил со склада и сразу заменил. Ведь летали во вторую смену. И я успел. А записал еще позавчера.
— А почему сразу не сказали?
— Так… Простите, я подумал… посчитал — такая мелочь.
Ганжа снова напомнил мне сочинскую историю. Какой железной хваткой держал он тогда дядюшку Сатико с его компанией и как ловко поймал в свои сети техника теперь! Не зря, видно, увлекался он Сименоном, и не зря поручили расследование происшествия именно ему.
Я наблюдал за Парамоновым и видел, как менялся он в лице — то бледнел, то краснел, и на лбу у него выступили бисеринки пота; он беззвучно шевелил губами, словно ему не хватало воздуха. Я невольно восторгался Ганжой, как и тогда, когда он заставил трепетать компанию жуликов, и досадовал на себя. Дятлов, мой уважаемый командир и наставник, не раз повторял, что в нашей командирской работе на первом месте стоит проблема изучения людей. Мне казалось, я достаточно хорошо знал своих подчиненных. Увы, я глубоко ошибался. С Парамоновым ни много ни мало я служу седьмой год и до сегодняшнего дня считал его честным человеком и отменным специалистом, пунктуальным и исполнительным, несмотря на то что в личном деле у него имелось «черное пятно» — выписка из протокола суда офицерской чести. Меня тоже в свое время судили. Бывает всякое стечение обстоятельств, и, судя по протоколу и дошедшим до меня слухам, повод напиться у Парамонова тогда был. После окончания училища он пять лет служил безупречно, мечтал поступить в академию, и ему обещали. Но пришла разнарядка на одного человека, и предпочтение отдали другому претенденту. Вот Парамонов и напился. На суде чести за него вступился Синицын, непосредственный в то время его командир. А уж он-то зря не вступится. С тех пор прошло почти десять лет, и за всю службу в Вулканске я ни разу не слышал нареканий на Парамонова. Неоднократно вставал вопрос о выдвижении его на должность техника звена, но кадровики не соглашались — старый проступок и плюс к этому не имеет высшего образования. Однако в прошлом году, когда Парамонов попал под мое начало, я уломал кадровиков. Тут заупрямился сам Парамонов. «Зачем мне это? — заявил он. — Категория та же — старший лейтенант, а забот втрое больше. Притом не гожусь я в начальники — ростом не вышел».
Действительно, он был маленький, щуплый, с тонким мальчишеским голоском. Однако я не сказал бы, что он из робкого десятка: когда кто-то из товарищей пытался острить в его адрес, он умел дать отпор. Не пасовал он и перед начальством. Как-то, года три назад, на его самолете должен был лететь в зону на тренировку придирчивый и привередливый полковник. Когда он садился в кабину, колпак вдруг упал ему на голову. Полковник выскочил из самолета зеленый от негодования и стал распекать техника. Парамонов и глазом не моргнул, спокойно выслушал его, а потом назидательно сказал: «Надо, товарищ полковник, знать технику, на которой вы летаете. Перед самолетом все равны — и начальники, и подчиненные. Вы задели рычаг закрытия колпака, вот и погладил он вас».
Полковник приказал найти Синицына. Однако наш командир не только не поддержал инспектора, но и посоветовал ему извиниться перед старшим лейтенантом.
Парамонов был тогда героем дня. А теперь… теперь он выглядел далеко не героем. Лицо испуганное, растерянное. Неужели он действительно не заменил фильтр? Мне почему-то не верилось в это, хотя факты были налицо… Может быть, он чувствует вину за выпивку?
Ганжа по-прежнему не отрывал от техника взгляда. В эту минуту он был похож на инспектора уголовного розыска из одного кинофильма, который довелось мне видеть, этакого сверхчеловека, взглядом своим заставлявшего трепетать преступников и сознаваться во всем. Да, пожалуй, из Ганжи вышел бы неплохой инспектор уголовного розыска.
— Значит, мелочью посчитали? — спросил после небольшой паузы Ганжа и тут же сам ответил: — Вот за такие мелочи, товарищ Парамонов, и расплачиваются кровью.
— Так это ж в журнале! — воскликнул старший лейтенант с дрожью в голосе.
— Оно всегда так — вначале в журнале, а потом на самолете, — вздохнул Ганжа.
— Я заменил фильтр! Честное слово, — умоляюще произнес Ганжа.
— Честное пионерское? — с издевочкой спросил Ганжа. — А чем докажете?
Парамонов беспомощно пожал плечами.
— Вот видите. Надеюсь, теперь правду будете говорить?
— Я не вру. — У Парамонова, казалось, иссякли силы, и мне стало его жаль. На какой-то миг я поверил в его невиновность и глянул на Мельникова. Что думает он? Ведь Парамонова он знал не хуже меня. Полковник сидел, не поднимая головы, и хотя теперь рука его была опушена, глаз видно не было.
— Хорошо, — наконец смягчился Ганжа. — Допустим, вы сейчас сказали правду: вначале сделали запись, а на другой день произвели замену фильтра. А куда вы дели старый?!
— На склад отнес.
— Вот вы и снова попались, — пристукнул рукой по папке Ганжа, словно желая разбудить Мельникова. Но старший инспектор не пошевелился и на этот раз. — Посмотрите, вот журнал кладовщика, тут все записано. А о вашем фильтре — ни слова.
— Но я лично из рук в руки передал фильтр кладовщику. И видел даже, где он положил его. Хотите, я принесу?
— А как вы докажете, что это с вашего самолета? Ведь на нем номера нет. Хотите всучить нам первый попавшийся? Не выйдет. Здесь простачков, товарищ Парамонов, нет. На вашем месте я бы во всем честно признался. У вас есть смягчающие обстоятельства: самолет не ваш, вам приказали подготовить его в ограниченное время.
— Но я все сделал как положено. — Парамонов умоляюще повернулся к Мельникову: — Товарищ полковник, вы же меня знаете. Поверьте, я ни в чем не виноват.
Мельников распрямился, посмотрел вопросительно на Ганжу и, болезненно поморщившись, махнул технику:
— Ступай, мы тут разберемся. — Тон его был дружелюбным.
В глазах у техника блеснула надежда, он встал и переминался с ноги на ногу, не решаясь выйти.
— Иди, иди, — подтвердил Мельников, и Парамонов, неуклюже повернувшись, торопливо засеменил к двери.
Мельников поднялся. Придерживая рукой поясницу, он прошел к столу, постоял и поднял на меня глаза.
— А что думает по этому поводу командир? — спросил он как-то иронически.
Я встал.
— Сиди, сиди. Это я от радикулита разминку делаю.
Он выжидающе смотрел на меня, и в его вопросе и взгляде мне вдруг почудился какой-то подвох. И мне снова припомнился суд, обвинение в том, что я бросил в «бою» командира звена. Теперь он хочет узнать, как отнесусь я к подчиненному, оказавшемуся в трудном положении, протяну руку помощи или постараюсь откреститься, предоставив решать его судьбу инспекторам. Теперь, когда в кабинете Парамонова не было, уверенность моя в его невиновности поколебалась; достаточно и того, что вступился вчера за Октавина! Однако высказаться против Парамонова, когда дело еще неясно, тоже непохвальная поспешность.
— Надо бы прежде поискать самолет, — сказал я.
— Мудро, — усмехнулся Мельников. — А мы тут, дураки, голову ломаем.
Нет, полковник Мельников не забыл наших распрей, и мои капитанские погоны не возвысили меня в его глазах. Что ж, так оно и должно быть — хорошее забывается быстро, а плохое занозой сидит в сердце. А кто знает, как бы я разговаривал с ним, если бы меня уволили тогда из армии и мы встретились на гражданке. Меня и сейчас кидает в жар при одном воспоминании, что я чуть не распрощался тогда с небом.
— Вегин был в отпуске, — вступился за меня Ганжа. — Его только вчера отозвали — Вологуров-то должен перейти к нам.
— Поговори тогда с командиром эскадрильи. А я пройдусь немного, — сухо оказал Мельников и заковылял к двери.
Я облегченно вздохнул, словно допрашивали не Парамонова, а меня.
— Скрипит старик, — сочувственно сказал Ганжа, когда полковник вышел, и, нажав кнопку динамика, попросил дежурного прислать к нему Вологурова. Не прошло и минуты, как комэск явился.
— Здравствуйте, Петр Фролыч, — дружески протянул он руку инспектору, словно уже давно работал с ним вместе. Потом поздоровался со мной. — Что-нибудь удалось выяснить?
На его красивом лице не было и следа переживаний, будто не в его эскадрилье произошло происшествие и погиб близкий ему человек. Лишь в глазах временами вспыхивал нервный блеск, выдававший его обеспокоенность за свою судьбу, но не переживание за товарища.
— Кое-что. Скажите, Борис Борисович, какого вы мнения о старшем лейтенанте Парамонове?
— Хороший специалист. — Вологуров насторожился и замолчал. — Что-нибудь случилось?
— Ничего особенного. — Ганжа помолчал. — Если не считать, что ваш хороший специалист с утра пивом подзарядился. А может, чем и покрепче. Но это еще не самое страшное — ему, видите ли, командир полка отгул дал, а вот то, что он фильтр низкого давления не заменил на самолете, это уже пострашнее.
— Неужели? — удивился комэск. — И есть доказательства.
— Разумеется. Подойдите сюда, — пригласил он нас к столу. Но взял не журнал техника, а скрученную в рулон кальку и расстелил перед нами. — Вот, посмотрите на схему проводки. Это цель, — ткнул он пальцем в петляющую черную линию. — А это Октавин. — Красная линия была более ровная. Ганжа повел рядом с ней синим карандашом. — Истребитель шел с набором высоты. Вот работа в зоне: виражи, развороты. Вот полет к цели. А вот отсюда он стал снижаться. Обратите внимание на глиссаду. Она не так уж крута. Значит, он не падал, а планировал. У земли совсем небольшой угол. Видно, боролся за машину, хотел спасти.
Доводы Ганжи были убедительны, он имел основание подозревать Парамонова. Схема проводки показывала, что самолет из зоны пилотирования после непродолжительного прямолинейного полета вдруг начал снижаться. Команды ему на то никто не давал. Сам Октавин не рискнул бы нарушить заданный режим. Значит, что-то случилось с двигателем.
— Похоже, упали обороты, — подтвердил мои мысли Вологуров.
— Вот именно, — прихлопнул Ганжа рукой схему. — Потому что засорился фильтр.
— А может, и не фильтр, — вмешался в разговор я. — Октавин летал на этом самолете. И облетывал его кто-то. Все было нормально.
— Верно, — согласился со мной Ганжа. — А кто облетывал самолет? — спросил он у Вологурова.
— Я, — ответил майор. — Двигатель работал хорошо.
Ганжа подумал.
— Ничего удивительного. Фильтр такая штука, постепенно засоряется.
И все же мне не верилось, что причиной этого тяжелого происшествия явился фильтр. Если бы двигатель стал давать перебои или упали обороты, Октавин непременно доложил бы на КДП.
Вернулся Мельников. То ли он видел Вологурова, то ли настолько задумался, что не обратил на него внимания и не поздоровался. Прошел в угол к своему креслу и, опустившись в него, поднял голову.
— Побеседовали? И что думает командир эскадрильи?
Вологуров вытянулся.
— Возразить тут трудно. Петр Фролыч, пожалуй, прав.
— Н-да. — Мельников задумался. — А что скажешь об Октавине?
— Хороший был летчик. — Вологуров вздохнул, — Скромный, дисциплинированный. Подготовлен до уровня первого класса.
— Твоя эскадрилья отличная?
— Третий год.
— И все летчики первоклассные?
— Один Октавин не сдал еще экзамен.
— Он летал хуже?
— Никак нет. Просто так обстоятельства сложились. В отпуске он был, когда погода благоприятствовала.
— А как ты думаешь, что могло произойти?
Лицо Вологурова сосредоточилось. Майор не торопился с ответом.
— Судя по схеме проводки самолета, вполне вероятно, что дело в фильтре, — сказал он после длительной паузы.
Мельников ничего не ответил, опустил голову. Похоже было, что он чем-то остался недоволен.
— Об этом говорят документы. — Ганжа взял рабочую тетрадь Парамонова и журнал кладовщика и потряс ими.
— Документы, конечно, вещь серьезная, — согласился Мельников скорее с самим собой, чем с Ганжой. — Кстати, там, — он поднял голову и указал рукой на папку, — есть еще одна любопытная бумажка: полетный лист старшего лейтенанта Октавина за двадцать пятое апреля. Дай-ка его майору.
Ганжа нашел лист и протянул Вологурову. Тот долго изучал его.
— И что вас в нем заинтересовало? — спросил Вологуров.
— Подойди сюда, — подозвал его Мельников и, когда майор приблизился, взял у него полетный лист. — Вот эта закавыка, — показал он пальцем. — По-моему, «сто тринадцать» исправлено на «сто пятнадцать».
Вологуров снова стал изучать полетный лист.
— Может быть, Октавин ошибся и потом исправил запись? — высказал он предположение. — Или так пятерку пишет?
— Может быть, может быть, — задумчиво повторил Мельников. — Сто тринадцатое упражнение — это перехват в простых метеоусловиях, сто пятнадцатое — в облаках. По какому летал Октавин?
— Надо посмотреть в графике.
— Я ходил, смотрел. — Мельников помолчал. — По сто пятнадцатому.
— И что из этого? — Вологуров разговаривал свободно я невозмутимо, хотя, конечно, отлично понимал, куда клонит полковник. Он подозревает, что в эскадрилье занимаются очковтирательством, и Октавин, не выполнив сто тринадцатое упражнение, был допущен к перехватам в облаках, чтобы быстрее получить первый класс. Нарушение методики обучения и явилось одной из причин происшествия. Если это так, Вологурову не поздоровится. Потому, видимо, Мельников и вызвал командира эскадрильи, а не стал вести разговор об этом со мной.
На вопрос Вологурова Мельников не ответил, и стало ясно, что ответить на него должен сам комэск: этого ждет полковник.
— Может быть, на маршруте все же были облака, — высказал предположение Вологуров.
— Нет, — категорично возразил Мельников. — И на маршруте облаков не было, я справлялся на метеостанции.
— Вы полагаете, что старший лейтенант Октавин был недоучен и не справился с пилотированием в облаках? — прямо спросил Вологуров.
— Разве такое исключено? — Мельников глянул на Вологурова чуть прищуренными глазами. Нет, полковник не спал, когда Ганжа допрашивал Парамонова. У него было свое на уме, своя версия. Он уже тогда знал о полетном листе, но молчал. И делает вид, что только предполагает, а я уверен, что он убежден в своей правоте не менее, чем Ганжа в виновности Парамонова. Кто же из них прав?
У меня голова шла крутом. Если Вологуров выпустил Октавина без достаточной подготовки в облаках, тот и в самом деле мог потерять пространственное положение. В тот день Октавин летал плохо, очень плохо, за что Синицын и отстранил его от полетов. А я сунул свой нос куда не следовало. И сердце у меня снова защемило.
— Судя по схеме, почти исключено, товарищ полковник, — решительно возразил Вологуров. — Октавин снижался около пяти минут. Если бы он потерял пространственное положение, времени оценить обстановку было предостаточно, и он катапультировался бы.
Убедительно. Мне нравилась твердость и уверенность Вологурова. Он не спускал настороженных глаз с Мельникова, словно готовясь отразить неожиданный выпад.
— Н-да, — неопределенно промычал Мельников и погрузился в размышления. Потом посмотрел на Вологурова и разрешил ему уйти.
— Что бы там ни было — фильтр или недоученность, — ясно одно: причина — в организации. — Ганжа стал складывать бумаги в папку. — Погоня за классностью, за славой. Вот вам и отличный полк.
Мельников не ответил. Казалось, он снова дремлет.
— Надо доложить о наших выводах начальству, — предложил Ганжа.
Мельников открыл глаза и, опершись руками о подлокотник кресла, встал.
— Торопиться с выводами не будем, — сказал он таким тоном, как будто этот вопрос давно уже решен и не требует обсуждения. — Пройдусь немного. Сидеть еще хуже.
— «Торопиться с выводами не будем», — грустно повторил Ганжа, когда за полковником захлопнулась дверь. — Ему куда торопиться. А с меня спросят… Строит свои догадки на кофейной гуще, когда все ясно. И еще назад оглядывается — как бы чего не вышло! — Ганжа завязал папку и сердито швырнул ее в сейф. — Не рвусь я на его место, но если назначат — все переверну. Пора кончать с этой рутиной. Всех этих стариков разгоню. — Он подошел ко мне вдруг повеселевший и по-приятельски тряхнул за плечи. — Вот таких, как ты, наберу. Горы свернем!
Я усмехнулся и встал.
— Знаете, Петр Фролыч, — я специально назвал его по имени, чтобы напомнить сочинское — то, что, по-моему, заставляло его заискивать передо мной, — один мой приятель, по имени Геннадий, утверждал, что в глаза хвалят только дураков. Я с ним вполне согласен. — И повернулся, чтобы уйти, но Ганжа схватил меня за рукав:
— Ну что ты, что ты! Я с тобой по-дружески. Откровенно. Ты сомневаешься, что заберу тебя? — Я отстранил его руку. — Хорошо, хорошо, не будем об этом. Но ты мне нравишься, в самом деле. Еще там, в Сочи, я первый протянул тебе руку. Помнишь?
Еще бы! Я помнил не только это.
СОЧИ. ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД
Однажды Петр вернулся с радоновых ванн и заявил, что покончил с лечением и приступает к развлечениям. Варя, сидевшая с нами на пляже, усмехнулась:
— Кажется, радон на пользу тебе пошел?
— На десять лет помолодел, — согласился Петр, обращая насмешку в шутку. Он умел разряжать обстановку, и за это я тоже уважал его. — Я вам сюрприз приготовил. — Петр открыл томик детектива, который читал в перерывах между картами и анекдотами, и достал четыре билета. — Завтра едем на экскурсию, посмотрим сказочную Рицу. Говорят, там неплохой ресторанчик…
Мне уезжать от моря не хотелось, и я сказал, что не поеду.
— Почему? — удивилась Варя.
— Другие планы.
— Ну, если планы, — Петр развел руками, — ломать, конечно, их нельзя.
Геннадий тоже начал было отказываться, но Петр его уговорил.
Они встали рано утром, и Петр сразу позвонил жене в гостиницу. Однако Варя сказала, что у нее разболелась голова, и просила ехать без нее. Петр не стал менять решения, и они уехали с Геннадием.
Целый день я провалялся на пляже, загорал и читал, а вечером, едва вышел из столовой, меня окликнула Варя.
— Моя мигрень прошла, и я решила развеяться, — сказала она, мило улыбаясь. — Пройдемся немного?
Мы направились по малолюдной и неширокой аллее к морю. Вечер был тихий и прохладный, деревья источали сильный аромат, волнующий и навевающий приятные воспоминания. Мы молчали, думая каждый о своем. Я вспоминал Инну, первые с ней встречи и жалел, что нет ее рядом.
— Зайдем в ресторан, — прервала молчание Варя. — Я еще не ужинала.
Я заколебался: сидеть в ресторане с чужой женой — приятного мало.
— Одной неудобно, и пристают всегда, — пояснила Варя.
Пришлось согласиться. Мы заняли столик в самом дальнем уголке, и Варя, предупредив, что будет за хозяйку, и не спрашивая моего согласия, заказала коньяку и закусок. И пила она как хозяйка, требуя следовать ее примеру. Вскоре она захмелела и разоткровенничалась.
— Замужество мое — большая ошибка, — говорила она, — Петр не тот человек, которого рисовало мое девичье воображение. Я не люблю его. Ко всему, у нас нет детей. Он обвиняет меня, а я уверена в обратном. — Она отхлебнула коньяку. — Вот так и живем. Никаких общих интересов, никаких планов. Собираем деньги от отпуска до отпуска и пускаем их на ветер. Разве это жизнь?..
Я сочувствовал ей, но чем я мог ей помочь?
— Сходите к врачу, — посоветовал я. — Может, он поможет.
— Может, и поможет, — усмехнулась Варя и стала смотреть на меня сквозь стекло рюмки дразняще, чуть прищуренными глазами. Она была пьяна.
— Идемте отсюда, — предложил я.
— Ты все еще со мной на «вы». Давай выпьем на брудершафт, чтобы покончить с этой официальщиной.
Я покачал головой.
— Не надо выставлять напоказ то, что заслуживает осуждения.
— Правильно, — согласилась Варя. — В таком случае идем. — Она открыла сумочку и, достав пачку двадцатипятирублевок, отделила две.
— Это с каких пор в ресторанах расплачиваются дамы? — спросил я.
— С тех самых, когда дамы стали приглашать.
— Вы хотите, чтобы я вернул вам долг по почте?
— Ну, пожалуйста, пожалуйста. — Она сердито спрятала деньги. — Видишь, я повинуюсь тебе во всем. Пусть все будет по-твоему.
Я позвал официанта и расплатился. На улице Варя бесцеремонно взяла меня под руку.
— А вечер какой! Как тут о любви не заговоришь?
Вечер действительно был хорош: прохладный и тихий, но о любви мне говорить не хотелось. Мы прошли к набережной. Море было спокойное, исполосованное сотней огненных дорожек, тянувшихся к нам от кораблей, дремлющих у причалов. Варя увидела свободную лавочку и направилась к ней. Я решил до конца перетерпеть ее капризы, чтобы поглубже понять психологию этой женщины. Что руководит ею — любовь или желание поиграть на нервах у мужа?
Мы сели. Варя прижалась к моему плечу и осторожно шутливым тоном спросила:
— У тебя жена красивая?
— Мне нравится, — так же шутливо ответил я.
— А почему ты уехал отдыхать один?
— Жена не могла, работает.
— Кто она по специальности?
— Врач.
— Я так и думала. У летчиков жены либо врачи, либо педагоги.
— Ничего удивительного — самые распространенные женские профессии.
Варя помолчала, вздохнула и продолжала:
— Счастлив тот, кто любит. Но как трудно полюбить. За Петю я вышла потому, что он летчик: с детства неравнодушна к летчикам. Разве знала я тогда, что вы тоже неодинаковы.
— По-моему, с вашей красотой ошибку не так трудно исправить.
— Это по-твоему. — Она снова помолчала. — Вашего брата крутится около меня немало. И теперь живет в гостинице один морячок. Симпатичный, интеллигентный. Рассказывает, год назад жена умерла. Все в театр меня приглашает. А мне другой нравится. — Она обхватила мою шею руками и потянулась к губам.
— Пойдем отсюда, — сказал я. — Люди кругом.
— Никого здесь нет. А эти, что бродят, такие же, как и мы.
— Все равно. Нам пора.
Она все же чмокнула меня в губы и рассмеялась:
— Для начала. — И встала. — Идем. Я совсем забыла, что мужчины любят более интимную обстановку.
Мы шли к гостинице. Я молчал, а Варя старалась вовсю, сыпала остротами, желая поднять мое настроение. У подъезда, когда остановились, она подняла на меня глаза и промолвила негромко, но в голосе ее мне почудились и мольба, и просьба, и повеление:
— Зайдем ко мне…
— Поздно уже, — твердо возразил я.
Простившись с Варей, я поехал в санаторий.
Весь следующий день я пропадал на пляже соседского санатория, не желая встречаться с Варей, а после ужина, выйдя из столовой, юркнул на тропинку и кружным путем отправился в кино. Вернулся уже в половине одиннадцатого и застал Геннадия в постели. Перед ним на тумбочке горела настольная лампа, а он, прикрыв лицо газетой, храпел на всю палату. Петра не было. Я разделся и на сон грядущий взялся за «Бремя страстей человеческих» — роман как раз соответствовал своим названием обстоятельствам и моему настроению.
Около двенадцати вернулся Петр. Он пошатывался, но глаза его были скорее озабочены, чем пьяны.
— Дрыхнете, сурки, — невесело сказал он и, разувшись, запустил туфлю через всю комнату в угол.
Геннадий проснулся.
— Чего разбушевавсь? Не послухався меня, а жинка тут сидила, ждала.
— Ждала? — недоверчиво уставился на Геннадия Петр. Подошел к его кровати и сел с ним рядом. — И что ты ей сказал?
Геннадий повернулся на другой бок, подставив Петру спину.
— Сказал, что ты пийшов ужинать, — буркнул он после небольшой паузы. — Ложись спать, — И натянул на голову одеяло.
Но Петр не ложился, сидел, опустив голову на грудь, о чем-то задумавшись. Потом тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и повернулся ко мне!
— А ты ее видел?
— Вчера, — ответил я.
— И как ее голова? — Он не скрывал иронии. — Прошла?
Я, чтобы успокоить его, прикинулся простачком.
— Наверное. Я видел ее вечером.
— Не скучала без меня? — В его чуть прищуренных глазах сквозило подозрение.
— Слез, во всяком случае, не лила.
— Верно, — согласился Петр и протопал в одной туфле ко мне. — Не будем мы с ней жить, — с сожалением сказал он, опускаясь на кровать. — Не понимаем друг друга. И детей у нас нет.
— Возьмите в детдоме.
— Она доказывает, что сама родить может. Пока на словах. И на деле грозится. — Он испытующе глянул на меня. — Может, и докажет.
Это было уж слишком.
— Ну, знаете… На эту тему с женой говорите, а мне устраивать допрос постыдитесь.
Петр посидел еще немного молча, потом похлопал меня по плечу.
— Не обижайся. Это я так.
И поплелся к своей кровати.
КТО ВИНОВАТ?
Таким я помнил сочинского Петра. Но там мы были на равных, здесь же передо мной стоял представитель вышестоящего штаба, инспектор, которому поручено расследовать причину гибели моего подчиненного. И он отлично понимал, какую ответственность на него возложили, и держался с подобающим достоинством. Объясниться нам в «симпатии» друг к другу помешал приход Синицына.
— Зачем тебе понадобились мои расчеты? — грозно спросил он у Ганжи.
— Мне приказано забрать все, что имеет отношение к полетам, — подчеркнуто твердо ответил Ганжа.
— Они никакого отношения к полетам не имеют. Это мое, личное.
— Личное хранится дома. А я забрал бумаги в секретной части.
— Я их там оставил, чтобы не таскать с собой. Сейчас они мне нужны.
— Нам тоже.
— Я не успел их закончить. Теперь есть время.
— Скажите, а не мог Октавин ваш этот маневр испытать на практике?
Это уже походило на допрос, и Синицын побагровел.
— Мог. — Полковник выдержал паузу. — Если бы знал о нем.
— Все равно, вернуть я вам ничего не могу, — категоричным тоном заключил Ганжа и скрестил на груди руки, давая понять, что разговор окончен.
Синицын круто повернулся и пошел из кабинета.
— Вот такие пироги, — усмехнулся Ганжа. — Только что орден получил, а тут такое…
Он открыл сейф и стал рыться в бумагах, видимо озаренный какой-то идеей.
Вернулся Мельников. «Что-то он больно часто делает разминки», — подумалось мне. Скорее всего, снова ходил уточнять что-то. Эта старая лиса себе на уме и, видно, идет к цели иным путем.
— Синицын заходил, — сообщил старшему инспектору Ганжа. — Очень расстроен, что чертежи и расчеты его нового маневра к нам попали. Уверяет, что они ему позарез сейчас нужны.
— Надо бы вернуть их.
— Вернуть? Удивляюсь я вам, Николай Андреевич. — Он назвал полковника по имени и отчеству. Такой фамильярности раньше, насколько мне известно, Мельников не терпел. Теперь же он сделал вид, будто не слышал. — На это получен приказ.
Мельников ничего не ответил, опустил голову и прошел к своему излюбленному креслу. В дверь несмело постучали. Заглянул Парамонов.
— Разрешите, товарищ полковник?
Мельников кивнул. Парамонов в руке держал фильтр.
— Вот он. — Он протянул фильтр полковнику. — Кладовщик просто забыл записать.
К технику подошел Ганжа, взял фильтр, тщательно его осмотрел и отдал Мельникову. Подождал, пока осмотрит полковник.
— Чем вы можете доказать, что это с вашего самолета? — Выпуклые глаза Ганжи смотрели на техника гипнотизирующе.
— На нем вон и смазка после консервации, — ответил Парамонов.
— Его можно было при желании и сливочным маслом смазать.
— Спросите тогда у кладовщика.
— Я спрашивал. — Мельников вернул фильтр Ганже. — Оставь пока у себя. — И к Парамонову: — Мы тут разберемся, батенька, ступай.
«Батеньку» Мельников обычно употреблял, когда был расположен к человеку. Значит, Парамонову он верит. Однако техник не уходил.
— Но… — мялся он, не смея спросить еще о чем-то.
— Ступай, ступай, — доброжелательно махнул рукой Мельников. — Я сказал, мы разберемся. Попроси зайти сюда дежурного метеоролога.
Парамонов благодарно закивал головой и вышел из кабинета.
— Кладовщик подтверждает, что он сдал фильтр, — сказал Мельников.
— Ну и порядочки! — возмутился Ганжа. — Один пишет в рабочей тетради совсем не то, что делает, другой вообще не записывает. Отличный полк!
— Похоже, что они не врут, — не слушая Ганжу, продолжал Мельников. — Если бы случилось что-то с двигателем, Октавин сообщил бы на землю. Об этом не молчат. — Мельников скорее рассуждал с самим собой, чем убеждал другого.
— Думаете, не справился с пилотированием?
— Погода уж очень скверная была.
— По схеме проводки не похоже на потерю пространственного положения.
— Схема не фотография, многое не рассмотришь.
Мельников прав. Рассмотреть на схеме, что было с летчиком и с машиной, просто невозможно. Если Октавин потерял пространственное положение, он, разумеется, молчал — позор для иных страшнее смерти, а Октавин относился именно к таким людям. Он мог понадеяться, что выведет самолет из падения. Но тут же мои мысли возвратились к схеме проводки. Пологая и довольно ровная красная линия, подчеркнутая синим карандашом Ганжи. Нет, это не падение. Хотя… так прямо линию мог вывести планшетист. Но так долго не падают… Что же тогда могло случиться?..
Вошел метеоролог и расстелил карту на столе. Он долго и подробно объяснял, откуда и с какой скоростью движется циклон, где его эпицентр, как будет он развиваться дальше. Я слушал его, а мысли были об Октавине. Что произошло в небе, почему упал самолет и кто в том виноват: Парамонов, потому что не подготовил как следует самолет к полетам, или я с Вологуровым, потому что недоучили летчика?
— Долго он тут будет еще кружить? — спросил Мельников метеоролога про циклон.
— Суток двое-трое продержится.
— Вы знали о его приближении? — спросил Ганжа.
— Само собой. Мы следили за ним, как только он образовался.
— И накануне докладывали командиру?
— А как же. Вот прогноз, можете почитать. — Метеоролог открыл журнал и подал Ганже. Подполковник склонился над ним. Мельникова тоже заинтересовала запись в журнале.
— И как командир отнесся к вашему прогнозу? — Ганжа дочитал первым и распрямился.
— Положительно, товарищ подполковник, — ответил весело метеоролог. — Для Александра Ивановича чем хуже погода, тем лучше.
Дочитал и Мельников. Но вопросов не задал. Пошел к своему креслу.
— Вы свободны, — сказал он метеорологу. Тот быстро собрал карты, скрутил их трубкой и вышел. Пора было уходить и мне, но тут снова вошел Синицын. Не глянув на Ганжу, он прошел к Мельникову.
— Ко мне Парамонов заходил. Ты же знаешь его. Не мог он такое допустить.
Мельников не ответил. Стал тереть пальцами свой широкий лоб.
— Разрешите узнать почему? — бесцеремонно вмешался в разговор Ганжа.
— Потому, что Парамонов добросовестный офицер, — не поворачивая головы, ответил Синицын. — И специалист первоклассный.
— Добросовестный, примерный, первоклассный. Ортодокс. И по утрам вместо чая пиво предпочитает.
— Не знаю. Из чужих стаканов не пробую, кто что пьет.
— И пробовать не надо, когда от вашего примерного, как из пивной бочки прет, — сказал Ганжа глухо, не скрывая раздражения.
Синицын недоверчиво стрельнул в инспектора глазами, глянул на меня и понял, что Ганжа пользуется достоверными сведениями.
— Пива, может быть, и выпил, — сказал он. — После полетов. Но за качество подготовки самолета я ручаюсь.
— Видите ли, товарищ полковник, — заговорил Ганжа с сарказмом, — у нас тут не общественное собрание и нам нужны не поручительства, а доказательства. А они пока говорят не в вашу пользу. Парамонов нарушил порядок заполнения документации — это факт, значит, мог нарушить и порядок подготовки самолета к полетам.
Логика Ганжи была железная, и тут возразить Синицыну было нечего. Мельников заерзал в своем кресле, лицо его скривилось, но, пожалуй, не от боли в пояснице; на скулах Синицына буграми вздулись желваки. Он повернулся, чтобы уйти, но Мельников остановил его.
— Подожди, Александр Иванович. Ты извини нас, такое дело, сам понимаешь. — Он помолчал. — Скажи, что это вот за исправление? — Он протянул Синицыну полетный лист Октавина. Командир глянул на него и тут же вернул.
— Надо у Вологурова спросить.
— Вологуров не помнит.
— Разберусь.
— Первая эскадрилья у вас лучшая?
— Да.
— Заслуга командира эскадрильи? — Мельников явно подозревал, что все наши успехи липовые, еще раз убедился я.
— Майор Вологуров — отличный организатор и летчик, — твердо ответил Синицын.
— А человек? — Мельников встретился взглядом с Синицыным.
— По-моему, хороший летчик не может быть плохим человеком.
— По-вашему, у вас все ангелы? — вставил реплику Ганжа.
— Не жалуюсь.
— А человека убили.
— Надеюсь, вы найдете виновного.
— Можете не сомневаться, — ответил Ганжа.
— Желаю успеха.
— Еще один вопрос, Александр Иванович, — снова остановил Синицына Мельников. — Ты частенько бываешь на разборах полетов в первой?
— Я вам уже сказал, я верю командиру эскадрильи.
— Доверие, конечно, дело хорошее, — мягко согласился Мельников, и я понял, что далее последует подвох: таков уж этот человек — вначале размягчит, потом бьет, чтоб чувствительнее было. — Но вот тут есть еще одна любопытная запись. — Он протянул Синицыну журнал руководителя полетов. — Прочитайте на тридцать пятой странице. Синицын раскрыл журнал и прочитал вслух:
— «Капитан Мсхиладзе. Перелет. Выкатился с взлетно-посадочной полосы». — Синицын посмотрел на Мельникова. — Наверное, за свою летную службу и вы не избежали подобной ошибки?
— Разумеется, — согласился Мельников. — Но оценку в летную книжку мне ставили такую, какую я заслуживаю. А посмотрите, какая стоит у Мсхиладзе.
Синицын начал листать летную книжку Мсхиладзе. Мельников наблюдал за ним из-под своих широких, чуть нахмуренных бровей. И я еще раз убедился — нет, не дремлет Мельников и не смотрит сквозь пальцы на случившееся перед уходом на пенсию, в вопросах соблюдения летных законов он не менее педантичен, чем Ганжа, только более хитер и тонок, и превосходно знает свое дело. Не упустить из виду такую, казалось, пустяковину — ошибку летчика. Но в версии Мельникова она имеет немаловажное значение — еще один факт очковтирательства. Да, о Вологурове у Мельникова сложилось определенное мнение, и у него есть все основания подозревать командира эскадрильи в приписках.
— Помню этот случай, — оказал Синицын. — Аэродром внезапно снежным зарядом закрыло. На другой аэродром летчика посылать — топлива не хватит. Рискнул я. Мсхиладзе посадил самолет. Хоть и с перелетом, я похвалил его. Вот он и поставил себе пятерку.
Синицын говорил правду. Я тоже вспомнил этот случай.
— Ну и память у вас, — сыронизировал Ганжа.
— Не жалуюсь, — в тон ему ответил Синицын. — А у кого плохая, надо рыбу есть, говорят, очень помогает.
Синицын вернул летную книжку Мельникову и пошел из кабинета. Я последовал за ним.