В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
Ганжа искал факты, и ему было легче — вон сколько он их наскреб, — меня интересовала истина. Свои версии я строил на психологической основе, исходя из характеров людей. Благодаря этому я сразу отмел подозрения от Парамонова. А вот теперь… Теперь в душе моей росло сомнение. Дуся не из тех женщин, за которых можно поручиться. Изменила же она Геннадию. Правда, Винницкий не чета Синицыну, он красивее, моложе. Но попробуй пойми этих женщин, за что они влюбляются в мужчин: сегодня им нравятся красивые, завтра — мудрые. Синицына есть за что любить, тем более Дусе — сколько он для нее сделал. Но пошел бы на эту связь сам Синицын, этот мудрый, душевный и благородный человек, обладавший завидной силой воли? Говорят, любовь ломает и сильные натуры. Может быть. Но у меня это как-то не укладывалось в голове.
Инна была уже дома и немало удивилась, что я так поздно. Но ничего не спросила. Достала из холодильника бутылку кефира и налила в стакан. Милая, родная Инна, чуткая и заботливая! Когда заезжал к нам Юрка и мы, оставшись вдвоем, заговорили о самом сокровенном, он спросил:
— И как бремя супружества?
— Терпимо, — шуткой ответил я. — Почему ты спрашиваешь?
— Так, на всякий случай, — усмехнулся Юрка. — Вдруг и сам попадусь на крючок. Ведь как говорят: достоинства любимые ищут один в другом лишь до брака, а после брака — только брак…
Мы с Инной живем семь лет, а я открываю в ней все новое, милое и дорогое. Ей уже за тридцать, а как нежна кожа ее рук, которыми любит она теребить мои волосы, как чувствительны припухлые губы маленького рта, как добры ее большие серые глаза! Все мне нравится в ней: и внешность, и одежда, и медицинская аккуратность во всем, и ее увлечение музыкой. Каждый раз, бывая в городе, она покупает пластинки и в свободные вечера, что бы она ни делала — стирает, гладит, стерилизует инструменты или готовит ужин, — включает радиолу. Особенно нравятся ей песни Пахмутовой «Надежда» и «Нежность». Поначалу мелодии казались мне грустными и унылыми, но постепенно я стал улавливать удивительные звуки, трогающие душу, и полюбил эту пластинку.
По воскресеньям мы отправляемся либо на рыбалку, либо на лыжные прогулки, либо просто бродим по лесу. Нам никогда вдвоем не бывает скучно, и мы не испытываем тягости друг от друга.
Внешне Инна выглядит неженкой, очень хрупкой, но ее трудолюбию завидую даже я, а ее сила воли, смелость порой просто поражают меня. Полгода назад, в декабре, она возвращалась из Вулканска от больной. Автобуса ждать не стала — зимой они ходили редко и частенько запаздывали — и пошла пешком, решив, что так будет полезнее и для нее, и для будущего ребенка, которого мы ждали. Километрах в двух от гарнизона ей повстречались два парня, подвыпившие, развязные. Инна, не подозревая ничего плохого, спокойно шла им навстречу — о хулиганстве у нас и слуху до этого не было. И когда парни преградили ей дорогу, она даже не возмутилась.
— Вы что, мальчики, обознались? — спросила с укоризной.
— Ни-ичего подобного, — пьяно ответил один. — Как раз ты нам и нужна. Скажи, сколько времени?
У Инны на руке были золотые часы, но она сразу поняла, к чему этот вопрос.
— У меня нет часов, — ответила она.
— А что в чемоданчике? — поинтересовался парень.
— Медицинский инструмент. Я врач, иду от больного.
— Это хорошо, что врач, — усмехнулся парень.
— Шубка на ней классная, — сказал второй.
— Да, — согласился приятель. — И сама ничего.
Дорога была пустынна, и ждать помощи не от кого. Инна мгновенно приняла решение, отступила на шаг и одним движением открыла чемоданчик. В руке у нее блеснуло лезвие скальпеля.
— Ого! — удивился парень. — Это мне нравится. Но мы тоже не лыком шиты. — И он достал из кармана складной нож, открыл лезвие и двинулся на Инну. — Заходи сзади, — скомандовал он дружку, и тот полез в снег, на обочину.
Инна остановилась.
— Ну что ж, подходи, — сказала угрожающе. — Отметину я такую оставлю, что и под землей вас найдут.
Это подействовало на парней отрезвляюще.
— А ну ее к черту! — сказал тот, что заходил сзади. — Разве не видишь, что она чокнутая, еще и в самом деле пырнет.
— Ладно, — сказал зачинщик, пряча нож и уступая дорогу. — Шуток не понимаешь…
У Инны хватило сил дойти до дому, но потрясение было столь велико, что у нее начались преждевременные роды. Потеря ребенка оставила свой след — она похудела, стала задумчивой, но я ни разу не слышал от нее жалоб, не видел ее в угнетенном состоянии. Просто она еще больше ушла в работу, еще внимательнее и заботливее стала относиться ко мне. Вот и теперь, увидев, что я пришел уставший, достала бутылку кефира, налила стакан и подала мне:
— Пей. Это очень полезно.
Я благодарно улыбнулся ей и взял стакан. Инна смотрела с сочувствием и сожалением. И я понял, о чем она думает. Считает, что нервы мои сдали.
— Я друга встретил, — объяснил я Инне.
— Почему же не пригласил его домой?
— Он не такой друг, которого приглашают. Он — начальство. Инспектор. Расследует происшествие.
— И ты с ним разговаривал о происшествии?
— Как с другом. Мы познакомились в Сочи шесть лет назад. И он не забыл.
— Что его интересовало?
— Мнение о Дусе.
Инна задумалась.
— Всякое о ней говорят, — сказала она после небольшой паузы.
— Что именно?
— Наверное, то же, что сказал тебе твой друг инспектор.
— А как ты думаешь? — спросил я.
Инна налила мне еще кефиру и убрала бутылку.
— Жалко на нее смотреть. То сидит как изваяние, то бредит. Говорит, знала, что такое случится, и просила его не летать в тот день.
— Вот как? А не объяснила почему?
— Мне тоже иногда не хочется пускать тебя в полет.
— О Синицыне она не вспоминала?
— Нет. Он заходил к ней… И ты поверил?..
Я пожал плечами. Если б я не верил! Да и Инна вряд ли поручилась бы за Дусю. Ведь было же у нее с Винницким…
Уже лежа в постели, я думал и думал, пытаясь докопаться до истины, мысленно перебирая и оценивая то, что видел и знал, что прямо или косвенно имело отношение к гибели Октавина.
Утром я вместе с Инной пошел к Дусе. Истину надо искать, сама она не выявится, и я решил выпытать кое-что у Дуси, заглянуть ей в глаза и, быть может, прочитать в них раскаяние, притворство или невиновность.
Дуся сидела на кровати, поджав под себя ноги, и, когда мы вошли, посмотрела на нас пустым, отсутствующим взглядом. Я поздоровался и подошел ближе. Дуся не ответила и не изменила позы. Вид у нее был ужасный: глаза глубоко запали, нос заострился, лицо вытянулось. Наверное, она не спала и вот так просидела всю ночь.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Инна и взяла ее руку, чтобы послушать пульс.
— Хорошо, — ответила Дуся, пошарила вокруг взглядом и остановилась на мне. — Не нашли самолет? — В глазах ее появилась осмысленность. Сердце у меня дрогнуло и сжалось от жалости.
— Пока нет, — ответил я. — Штормит все еще.
— Этот ветер, — пожаловалась Дуся, — гудит и гудит. — Она помолчала и вдруг, словно вспомнив что-то, оживленно спросила: — Он к берегу дует, да?
Я понял, что ее волнует.
— К берегу, — ответил я.
— Он сел, я знаю, — уверенно сказала Дуся. — Алеша находчивый и смелый. Добрые всегда смелые, ведь правда?
— Правда, — согласился я. Но слово «добрый» застряло у меня в мозгу. Что она подразумевает под ним? Может быть, то, что Октавин узнал о поездке жены в ресторан и не только не устроил сцены, но и не стал упрекать ее? А может, даже и простил. Вернее, сказал, что прощает. Такие люди, как Октавин, умеющие сдерживать свои эмоции, особо чувствительны. Он ничем не выдал своей боли и задумал такую развязку…
— И самолет не мог сразу потонуть, ведь он легкий, правда? — продолжала после небольшой паузы Дуся.
— Правда.
Я лгал. Не знаю, виновата ли она в случившемся, но мне было ее жаль, и я не хотел разрушать ее надежду. Пусть думает, что самолет сел, что он держался на воде, пока ее Алеша выбирался из кабины в лодку. Этой надеждой она живет. А что с ней будет, когда достанут самолет и она узнает правду?
— Может быть, послать телеграмму твоим родным? — спросил я.
— Телеграмму? — переспросила Дуся. — Зачем? А-а, — тут же поняла она. — Нет, нет, ты ошибаешься. Алеша сел. Там, за сопками. А локатор его не увидел. Так и Александр Иванович говорит.
— Он был у тебя?
— Вот только что перед вами.
Пока мы разговаривали, Инна приготовила шприц и сделала ей укол.
— А теперь ложись и поспи, — назидательно, как ребенку, сказала Инна. — Заставь себя уснуть.
Дуся непонимающе посмотрела на Инну, на постель и тут только обнаружила, что сидит в такой неприличной позе. Поправила платье и встала. Сознание ее, кажется, окончательно прояснилось, и я задал заранее обдуманный вопрос:
— Алексей накануне много писал, я нашел его бумаги в шкафу, где он хранил кислородную маску и гермошлем. Что с ними делать? — Я наблюдал за глазами Дуси. Они оставались прежними, угольно-черными, не теряя блеска, и вдруг из них хлынули слезы.
— Он… он, — спазмы мешали ей говорить, — он так хотел помочь Александру Ивановичу… Все грозился опередить его. — Спазмы прорвало, и она, зарыдав, уткнулась лицом в грудь Инны. — Всю жизнь беда ходит за мной, будто я про́клятая… Зачем, зачем я живу?
Она так и не сказала, что делать с бумагами, и спрашивать еще раз было бы жестоко. Но бумаги, под которыми я подразумевал предсмертное письмо, не испугали Дусю. Это главное. Я простился и взялся за ручку двери.
— Подожди, Боря, — остановила меня Дуся. Она подошла к письменному столу и достала из тумбы пачку исписанных, с набросками каких-то схем листов. — Я совсем забыла про них, когда приходил Александр Иванович. Леша все же опередил его… Хотел еще раз проверить, а тогда уж отдавать. — Она протянула мне листы. — Передай Александру Ивановичу.
Мало сказать, что я был удивлен, я был поражен: Алексей Октавин занимался разработкой нового маневра! А я-то считал, что его, кроме Дуси, ничто не волнует.
— Когда он закончил их?
— В ту ночь, перед полетами.
И новые мысли хлынули и голову: Октавин сидел за расчетами в то время, когда Дуся находилась у Синицына. Если бы он подозревал ее, разве в эти минуты пришло бы к нему творческое вдохновение и стал бы он сидеть за бумагами? Чепуха!
Я оставил Инну и поспешил в штаб. В коридоре меня остановил дежурный.
— Тебя инспектор-подполковник искал.
Ганжа стоял над столом, широко расставив руки, прижимавшие края большого ватманского листа, на котором была вычерчена схема атаки истребителем вертолета.
— Привет, — улыбнулся он и протянул мне руку. — Убедился, что я был прав?
— Для этого нужны веские доводы. А где они?
Он глянул на меня насмешливо:
— Темнишь? А ведь твоя жена была вчера у Октавиной. И ничего не узнала?.. Так вот, зато мы кое-что узнали. И то, как ваш командир уговаривал по телефону Октавину приехать по старому адресу, видишь, адресок даже имеют; и то, что мужа ее информировали об этом. А ревность, поверь мне, штука серьезная. Убедительные доводы? Или другие привести?
— Давайте другие.
— Пожалуйста. — И Ганжа ткнул пальцем в схему: — Полюбуйся на эти художества.
Схема была вычерчена аккуратно, без единой помарки, чувствовалось, что над ней трудились с душой. Сбоку строчка за строчкой бежали колонки цифр — расчеты. Я изучал их, сопоставляя с расчетами Октавина, которые я бегло, по пути в штаб, просмотрел. Старший лейтенант использовал другие формулы. Я ничего не сказал о них Ганже: будет новая улика против Синицына — инспектор может заподозрить, что Синицын проверял маневр на практике.
— Здорово! Этот маневр позволяет атаковать повторно, не упуская цель из виду.
— Гениально. — Ганжа не скрывал иронии. — Но об этом потом. А сейчас скажи: кто, ты думаешь, так разрисовал схему?
Вот к чему он клонит! Ну что ж!
— Синицыну помогала жена Октавина.
— И тебе это ни о чем не говорит?
— Нет. Дуся учится в технологическом, неплохо чертит. И почему бы ей не помочь? Тем более что и Синицын немало для нее сделал.
— А для чего ему потребовались эти расчеты, эта схема?
— Вы думаете, так просто сбить вертолет? — Я вспомнил, как мы с Геннадием гонялись за шпионским шаром а скольких трудов стоило нам потом теоретически обосновать и овладеть способом борьбы с ним. А вертолет помимо этого еще и маневренная и маловысотная цель, сбить его посложнее.
— Не просто, — согласился Ганжа. — А из пушки в воробья легко попасть? Тоже трудно. И потому стреляют в него из простого дробовика или из мелкашки. А истребитель разве предназначен для борьбы с вертолетами? Да этих летающих кенгуру из карабинов будут щелкать, как куропаток. Недавно в газете писали, что один пацан в Америке или Канаде сбил вертолет из рогатки. Вот тебе и «здорово». Из пушки по воробьям намеревается учить стрелять вас товарищ Синицын.
Я был обескуражен. Почему мне самому не приходила в голову такая простая мысль? Слова возражения застряли у меня в горле, будто я проглотил сухую корку. Меня удивило и другое: возможно, что я еще неопытен в таких делах, но как другие приверженцы Синицына не додумались до этого раньше? Ведь все так просто: вертолет в бою будет использоваться как вспомогательное средство, то есть второстепенное, и, конечно же, он не будет являться объектом для наших сверхзвуковых перехватчиков. Сверхзвуковые бомбардировщики, ракетоносцы, ракеты — вот наши цели. Но сам Синицын, этот мудрый и дальновидный человек, неужели не знал этого? Я обязательно спрошу у него при первой же возможности.
Ганжа заметил мое смятение и прибавил пылу:
— И ты думаешь, он не понимал этого? Отлично понимал. И эти расчеты, схемы он не для вас делал, а для нее. Такую дуреху можно либо толстым кошельком взять, либо гениальностью.
Меня покоробил цинизм Ганжи, но и теперь я возразить ему не мог. Мне невольно вспомнились Винницкий, его длинная прическа и тонкие, бегающие по клавишам пальцы, Дусины восторженные глаза. Да, Ганжа был хотя и циник, но женщин знал, так сказать, по собственному опыту. Но откуда такие познания женской психологии у Синицына?
— Кстати, — продолжал Ганжа, — в достижении цели он использовал и твои труды. — Он открыл папку и протянул мне листы с моими выкладками и набросками схемы атаки шара. — Видишь, твои формулы ему помогли.
К сообщению, что Синицын использовал и мои расчеты, я отнесся равнодушно.
— Формулы не мои, а Ньютона, — ответил я. Мне захотелось уйти, немедленно, не объясняясь, не спрашивая разрешения. В это время дверь открылась и вошел полковник Мельников. Поздоровался со мной, окинул взглядом стол, но ничего не спросил и пошел к своему креслу.
— Из штаба звонили, — сказал Ганжа, когда полковник уселся.
— И что ты доложил? — спросил Мельников, выжидательно глядя на своего помощника.
— Доложил обо всем, что успели сделать.
— А конкретнее?
— И о фильтре, и о полетном листе. — Ганжа сделал паузу. — И об этой любовной истории.
— Ну зачем же, батенька? — заерзал Мельников в кресле и скривился как от боли. — Еще ничего не ясно, а ты…
— Почему не ясно, Николай Андреевич? — настойчиво возразил Ганжа. — Картина вырисовывается довольно определенная.
— Я лучше тебя знаю Синицына.
— Ах, Николай Андреевич, — сокрушенно вздохнул Ганжа, — всем нам кажется, что мы хорошо знаем знакомых нам людей. До поры до времени. Жизнь есть жизнь…
— Ты слишком торопишься с выводами, — сердито перебил Мельников. — В наших руках человеческая судьба, и ошибиться мы не имеем права.
«Тот ли это Мельников?» — удивился я. С каких это пор он стал рассуждать так вразумительно и проявлять чуткость к людям? Потому что Синицын бывший его подчиненный или прошлый урок пошел впрок? Несмотря на прошлую мою с ним стычку, Мельников был мне сейчас куда больше по душе, чем Ганжа.
— Медлить мы тоже не имеем права. — Голос Ганжи зазвучал твердо. — Пока мы не разберемся, самолеты будут на приколе стоять. — Он одним движением убрал со стола бумаги. — И мне на этот счет даны твердые указания. — «Мне» так резануло слух, что Мельников опустил голову и согнулся, словно на плечи ему бросили мешок песка, придавивший его к креслу. Так он сидел с минуту, потом распрямился, поднял голову.
— Тебе или мне, но без доказательств… — В его голосе зазвучали знакомые мне железные нотки, но тут он, видимо, вспомнил, что в кабинете они не одни, покосился на меня и сбавил тон: — Мы тут не в бирюльки играем.
Я понял, что мешаю им выяснить отношения, и попросил разрешения выйти. Ганжа кивнул мне головой, и я удалился. В коридоре меня поджидал дежурный по штабу.
— Зайди к Синицыну, — сказал он так, будто Синицын уже не командир и не приказывает, а просит, и моя воля — пойти к нему или нет. Откровенно говоря, мне видеть его не хотелось: слова Ганжи заронили в душу сомнения. Но я пошел.
Картина, которую я увидел, изменила мое настроение и чуть не рассмешила. Синицын тоже стоял перед схемами, разостланными на столе. Разница была лишь в том, что эти схемы не отличались чистотой и аккуратностью, были исполнены простым карандашом, за исключением моей, лежавшей в сторонке. Синицын стоял с карандашом в руке, всецело погруженный в проверку расчетов. Он скользнул по мне рассеянным взглядом, сказал «здравствуй» и кивком головы указал на стул. Наконец, отодвинув схему, Синицын глянул на меня.
— Я вот зачем пригласил тебя, — сказал он. — На твою схему наткнулся, а легенда к ней у Ганжи. Черновика у тебя не сохранилось?
Сердце мое сразу оттаяло. Не зря я равнодушно воспринял сообщение инспектора о «плагиате». Синицын использует мои расчеты для общего дела, ищет наиболее эффективный способ борьбы с вертолетами. Но тут мне припомнились доводы Ганжи.
— Копию расчетов я храню, но так ли страшны вертолеты, чтобы посылать против них ракетоносцы?
— Э-э, брат, надо внимательно следить за событиями. Почитай в газетах, как используются вертолеты на Ближнем Востоке. Это не только транспортная машина, но и летающий танк, более сухопутного маневренный, который может быть оснащен более мощным вооружением. Вот и представь себе, что он может натворить над полем боя. От танка можно на дне окопа укрыться, гранатой его подорвать. А попробуй от вертолета. — Синицын глубоко вздохнул. — Мы должны уметь поражать их.
И снова, как и в первый раз, когда я был у Синицына на квартире, он заставил меня проникнуться к нему уважением за мудрость и дальновидность, за то, что в эту трудную минуту, когда над ним нависла угроза трибунала, не пал духом, работал и работал. Только за это я простил бы ему его грехи, если они у него и были, в чем я все больше сомневался.
Я достал бумаги Октавина, переданные мне Дусей, и расстелил листы перед Синицыным. Он впился в них глазами, пробежал до конца и схватил меня за плечи.
— Ты закончил?!
Я еле высвободился из его объятий.
— Не я, Октавин.
— Октавин? — Командир был поражен не менее, чем я. Он задумался и опустил голову.
В это время в дверь несмело постучали и вошел Парамонов, виноватый, раскаивающийся, отчего и вовсе показался мне маленьким и тщедушным. Синицын оторвал взгляд от бумаг и нахмурился.
— Что, за разрешением пришел выходной догулять? — строго спросил он. — Иди допивай свое пиво или что там у тебя осталось.
— Простите, товарищ полковник. — Парамонов остановился у самой двери, опустив голову. — Виноват… Уснуть не мог, вот…
— А думаешь, я спал без задних ног? Или вот он? — указал на меня полковник. — Или командир эскадрильи? Спроси у них. Но как ты мог в такой момент отгул себе устраивать? Ну скажи, есть у тебя после этого совесть?
Парамонов вдруг насупился и поднял голову. Лицо его стало решительным.
— Не надо мою совесть трогать, товарищ полковник, — глухо и требовательно попросил он. — Я всю ночь не спал, думал…
— О чем? О совести?
— И об этом тоже. Я пятнадцать лет служил. Недосыпал, с личным временем не считался. Вкалывал как проклятый. И что я выслужил?
— Выходит, недооценили твои заслуги?
— Я не об этом. Чины и награды меня не волнуют. И не подумайте, что я завидую вам. Нет. — Парамонов замолчал, видно взвешивая, стоит ли выкладывать все, что накипело у него на душе.
— Я слушаю, — напомнил Синицын, и Парамонов заговорил еще запальчивее:
— Да, я не завидую вам, вашей жизни. И вам самому, наверное, не раз приходила мысль, стоит ли терпеть такие лишения ради вот этой железки. — Он потрогал рукой свой значок техника первого класса. Синицын стиснул челюсти, но промолчал. Парамонов заметил это и поправился: — Может, и не приходила. Я тоже до сегодняшней ночи не задумывался над этим. Спешил получить первый класс, стать отличником, старался содержать самолет в образцовом состоянии. И когда требовалось, не спал по нескольку ночей подряд. И в последний раз — за два дня ввел самолет в строй. Вы пожали мне руку, командир эскадрильи, инженер. Слава мне! И вдруг — бац, нет ни самолета, ни летчика. И нет тех моих пятнадцати лет безупречной службы. Но это еще не самое страшное, я в лучшем положении, переживу. И вы переживете, вы — кремневый. А Октавин?.. Вот теперь и ответьте мне, что важнее человеку: слава, за которую приходится расплачиваться жизнью, или бесславная, но спокойная и красивая жизнь?
— И ты выбрал красивую? — не выдержал Синицын.
— Да, я выбрал красивую, — вызывающе ответил Парамонов. — Я решил уйти из армии. Не надо мне славы. Я буду после работы ходить в кино, по выходным ездить на рыбалку, по праздникам с друзьями собираться за столом. И никто не упрекнет меня.
— А если упрекнут? Потомки. За то, что ты не оставишь им ничего.
— Какая разница Октавину, что о нем будут говорить потомки?
— Вот как? — Синицын смотрел на Парамонова такими удивленными глазами, будто впервые увидел его. — Скажи, а где твой отец?
— Погиб. Под Курском.
— И тебе все равно, что о нем говорили бы?
Парамонов не выдержал взгляда командира, и голова его снова начала клониться.
— Ты пожалел, что не спал две ночи подряд, что в театре не бываешь, что с друзьями за рюмкой редко встречаешься, — теперь горячо говорил Синицын. — А ты спрашивал у матери, сколько ночей она не спала во время войны, сколько недоедала, сколько выплакала слез по погибшим родным и близким? Спроси, если сам забыл. — Полковник нервно стал шарить по столу, открыл ящик и достал оттуда несколько стандартных листов. — Легкой жизни, видите ли, ему захотелось. А я-то отстаивал его. На, пиши рапорт. — Он протянул технику чистый бланк. — Ходи по театрам, на рыбалку езди, спи спокойно. Мы будем охранять твой сон. И можешь не беспокоиться, если потребуется, жизни не пожалеем. Можешь считать как хочешь, во имя славы это или во имя жизни.
Синицын замолчал, все еще держа руку вытянутой. Парамонов, не принимая листка, затравленно взглянул исподлобья.
— Разрешите… — Он запнулся. — Я подумаю.
— Ступай думай. Только не ночью за рюмкой. — Синицын бросил бланки в ящик и что-то стал там искать. Парамонов, воспользовавшись паузой, неслышно выскользнул из кабинета.
— Видал? — кивнул ему вслед полковник. Он устало провел ладонью по лицу и тяжело опустился в кресло. — К сожалению, так думает не он один. Им слава, видите ли, ни к чему. Им подай красивую жизнь. А после них хоть потоп. — Полковник помолчал. — А ведь это страшно. Очень страшно. — Он развернул чертежи, смотрел на них, но думал совсем о другом.
Я сказал, что нельзя слова Парамонова принимать за чистую монету, что пессимизм его легко объясним — такое обвинение на него возвели, но Синицын покачал головой.
— Плохо, очень плохо, когда человек пасует перед первым серьезным испытанием, — сказал он. — Это не делает ни ему, ни нам, командирам, чести.
Вошел Мельников. Вид у старшего инспектора был хмурый и недовольный. Исподлобья глянул на схемы и на Синицына.
— Упрямый ты, — сказал он укоризненно. — Подождать не можешь? Вернем твои схемы и расчеты.
— Спасибо. — Синицын тоже нахмурился. — Я могу подождать. Только время не ждет. Американцы вон своих летчиков через Вьетнам спешат пропустить, боевой опыт им дать.
— Ты на американцев не гляди. У них разбился Джон, — значит, хреновый летчик он. А мы так не можем. Надо выяснить причину аварии, чтобы с другими не повторилось.
— Мои расчеты отношения к аварии не имеют.
— Как сказать, — многозначительно возразил Мельников. — Ну-ка, покажи свои ребусы. — Он подошел к столу и стал изучать схемы. — Мудреное что-то.
— А что в нашем деле не мудреное? — Синицын наблюдал за лицом Мельникова.
— Кажется, уразумел. По-моему, здорово… Но… чертовски сложный трюк. — И хотя Мельников говорил без эмоций, по блеску его глаз не трудно было понять, что он восхищен. — А как перегрузка, не великовата?
— В пределах допуска. — Синицын повеселел. — Да, дело не простое, с наскоку не возьмешь. Но для того мы и учимся. Кстати, это не мои расчеты.
— Его? — кивнул на меня Мельников.
— Нет. Старшего лейтенанта Октавина.
Мельников недоверчиво посмотрел на командира, потом на меня.
— Когда это он успел тебя обставить? — повернулся он к Синицыну.
— Накануне своего последнего полета.
— А не мог он проверить этот маневр на практике?
— Думаю, что нет, — ответил Синицын. — Октавину было не до экспериментов: погода сложная и полет загружен до предела.
— Ты всегда так загружаешь летчиков?
— Полеты не прогулка, и топливо дается не для того, чтобы без толку утюжить небо.
Наступила тягостная пауза.
— А как с тем полетным листом, выяснили, что за исправление?
— Выяснил. Да, это исправление. Только не со сто тринадцатого на сто пятнадцатое, а наоборот. Погода была безоблачная, и я заставил Октавина слетать по сто пятнадцатому в другой раз. Посмотрите, в папке есть еще один его полетный лист.
Мельников постоял в своей неуклюжей позе еще немного и, не сказав ничего, вышел. Какое у него сложилось мнение относительно новой улики, понять было невозможно.
Синицын проводил его вопросительным взглядом, о чем-то подумал и, махнув рукой, стал проверять расчеты Октавина.
В динамике зашуршало, и голос дежурного по штабу сказал, что подполковник Ганжа просит командира зайти к нему.
— Занят я, — резко ответил Синицын и отпустил кнопку микрофона. — Скоро вызывать станет. — Цифры еще быстрее побежали из-под его руки.
Заглянул, приоткрыв дверь, Дятлов и, убедившись, что командир на месте, вошел.
— Снова за расчетами? — невесело сказал замполит. — А я места себе не нахожу. — Он помолчал. — Не послушался меня. Лучше б вечер провели.
Синицын не отреагировал.
— Я Шадрина и Мсхиладзе в город отпустил, — как бы между прочим сказал Дятлов.
Синицын перестал писать и поднял голову. Глаза его недобро сверкнули.
— Опять за роль благодетеля?
— При чем тут благодетельство? Им надо было.
— А ты слышал, что я приказал всем заниматься в классах?
— Шадрин и Мсхиладзе знают теорию не хуже нас с вами, и ничего страшного не случится, если они один раз пропустят лекцию о подъемной силе самолета, о которой им твердят с первого дня, как они попали в авиацию.
— Позволь заметить тебе, дорогой мой заместитель, что пока полком командую я, и я никому не позволю отменять мои приказания, даже своим заместителям. Ясно?
— Ясно, товарищ полковник. Разрешите в таком случае задать один вопрос? — перешел Дятлов на официальный тон. — Вас не шокирует, что наш полк академией величают?
— Это мне импонирует, дорогой замполит, — усмехнулся Синицын. — В академиях учатся.
— Я ценю твою волю, твой талант, — Дятлов окончательно остыл, — твои разработки новых приемов борьбы с воздушными целями, несомненно, большой вклад в тактику…
— Я не институтка. Не распыляйся на комплименты, — прервал его Синицын.
— Это прелюдия. А теперь послушай главное. Ты вывел полк в отличные. Это хорошо. Добился, что почти все летчики первоклассные. Здорово. Мечтаешь, чтобы все стали мастерами боевого применения. Великолепно. И я за это. Но я против тех средств, которыми ты добиваешься цели. Современная техника, сам знаешь, насколько сложна, и не мне объяснять тебе, какого физического и морального напряжения требует каждый полет. Нужна разрядка. А ты передохнуть людям не даешь…
— Ага, значит, и ты устал? Может, и тебе, как Парамонову, захотелось по театрам ходить, на рыбалку ездить, за бутылкой с дружками сидеть?
— Не юродствуй. Речь идет о гибели человека.
— Ты считаешь, что Октавин не выдержал напряжения?
Дятлов опустил глаза. Значит, думает так. Еще одна версия.
— Он больше летал, чем мы с тобой? Или больше, чем другие? — спросил Синицын.
— Нельзя всех под одну гребенку…
— Нет, я в тебе не ошибся, комиссар, — грустно вздохнул Синицын. — Сейчас ты еще раз убедил меня, что я правильно ответил, когда спрашивали мое мнение о тебе: рано тебе командовать полком. Зелен ты еще, Иван Кузьмич. Очень зелен.
— Вот как? — Дятлов удивленно и недоверчиво посмотрел на командира. — А я и не знал, что меня хотят выдвинуть.
— Теперь знай. И догадываешься, почему я так ответил?
— Нет.
Синицын скрестил на груди руки и в задумчивости прошелся по кабинету.
— Помнишь моего старшего брата?
— Помню, — ответил Дятлов.
— Знаешь, почему он прикован к кровати?
— Он рассказывал.
— Рассказывал… — В голосе Синицына послышалась грусть. — Да не все так, как было. — Он помолчал. — Да, его сбили в бою. Но ни одного фашиста он не завалил. Его подстрелили, как желторотого птенца, в первом же воздушном бою. И знаешь почему? Потому, что командир у них был такой же добренький, как ты. Все на эстетику нажимал. Самодеятельностью летчиков развлекал вечерами. Пикники каждое воскресенье устраивал. А воевать как следует не учил. — Синицын остановился напротив замполита и дружелюбно глянул ему в глаза. — Это была та война, в боях доучивались. Сегодняшняя война, случись, такой роскоши нам не позволит. И я стараюсь делать все от меня зависящее, чтобы мои ведомые не погибли в первом бою… Ты прав, современная техника сложна, напряжение летчики испытывают в полетах большое. Но не упрощением полетных заданий, не уменьшением нагрузки можно сбавить напряжение без ущерба для боеготовности. Вот почему я заставляю летчиков сидеть в классах, на тренажерах, сосредоточиваю внимание на сложных видах боевой подготовки. И я убежден: тот, кто пройдет мою «академию», сумеет постоять за себя и в бою.
Дятлов слушал, низко опустив голову, и не пытался возражать. Да и что тут возразишь?
ВОЛОГУРОВ
Ветер заметно слабел, Вулкан сбросил свою косматую шапку, и на фоне посветлевших облаков, обагренных заходящим солнцем, он походил на великана в черной бурке, склонившего в трауре голову… Вулкан… Только он знает, сколько пролито слез у его подножия, где покоятся вечным сном дети неба! Завтра корабли выйдут на поиск в океан. Найдут они самолет или нет, но у подножия Вулкана поставят еще один памятник.
Тяжело, очень тяжело было у меня на душе. Мысль о том, что я причастен к гибели Октавина в той же мере, как и Синицын с Вологуровым, не давала мне покоя. Я должен, обязан был сказать, чтобы Октавина не пускали в полет, тем более что желание у меня такое было. Дважды судьбу не испытывают, это неписаный, но доказанный жизнью закон. У Октавина в тот день не ладилось с полетами, и неважно из-за чего, из-за перенапряжения или из-за нервного расстройства, хотя, откровенно, ни в одну из этих версий я не верил. Не укладывалось у меня в голове и то, что Синицын мог так низко пасть, использовать свое служебное положение в корыстных целях. Да и Дуся. Разве не послужила для нее уроком гибель Геннадия?..
Перед моим уходом из штаба к Синицыну снова заходил Мельников. О чем они говорили, я не знал, но, видимо, о чем-то очень важном — просидели вдвоем часа полтора, приказав дежурному по штабу никого в кабинет не пускать. А у Ганжи в то время сидел майор Вологуров и вышел от инспектора с таким выражением на лице, словно его посвятили в великую тайну. Потом Ганжа снова вызвал Парамонова, инженера полка, инженера эскадрильи и многих офицеров, прямо или косвенно причастных к последним, полетам. Побывали у него и Эмма Семеновна с Мусей. Вот и попробуй отыскать даже крупицу истины в такой каше.
Я стоял около нашего дома, поджидая Инну. Она позвонила, что выходит из больницы и лишь на минутку заскочит к Дусе. Может быть, принесет что-нибудь новое она? Инна умная и смекалистая, она отлично поняла, зачем я заходил утром к Дусе, хотя я и словом не обмолвился о своих подозрениях. Я пошел на явную авантюру, вынужден был пойти на это, чтобы вырвать признание любым путем. У меня были и другие вопросы к Дусе, но я чувствовал, что каждое мое слово будет для нее пыткой, и пощадил ее. Зато получил расчеты Алексея, и они-то еще больше запутали меня. Все версии рассыпались, как карточные домики от дуновения ветра, и я злился на себя, сознавая свою беспомощность.
На дорожке, ведущей из штаба, показался Дятлов. Я подождал его. Он подошел: лицо озабоченное, расстроенное, плечи опущены, и тужурка висит на них, как на сломанной вешалке.
— Синицына отстранили от должности, — не переводя дыхания, сказал он. — Ганжа, видно, перехлестнул. Командование приказали принять мне. Надо что-то предпринимать.
— А пытались объяснить?
— Пытался. Да какое там…
Мы все знали крутой нрав нашего начальства. Под горячую руку лучше не попадать, а Ганжа умел создать настроение.
— Идем к Мельникову, — предложил Дятлов. — Все же он наш бывший командир, знает Александра Ивановича. Пусть позвонит и все объяснит.
«Мельников, разумеется, позвонит, но начальства, судя по тому, что поручило вести расследование Ганже, а не старшему инспектору, видно, не особенно-то благоволит к нему и вряд ли станет менять решение», — подумал я.
— Надо узнать, о чем и как доложил Ганжа. У него в это время был Вологуров.
— Думаешь, Борис Борисович скажет? — усомнился Дятлов.
— Он друг Синицына.
Дятлов молча пошел за мной. На наш звонок дверь открыла Эмма Семеновна. Она была так удивлена, что стояла, загородив проход и не пропуская нас в комнату.
— Кто там? — донесся из глубины квартиры голос Вологурова.
— Мы с Иваном Кузьмичом, — отозвался я. — По важному делу.
Эмма Семеновна, кажется, опомнилась, пожала плечами, усмехнулась: «Если по важному…» — и пропустила нас.
Вологуров перед зеркалом завязывал галстук. На нем были чистая отутюженная сорочка и светлые штатские брюки, на Эмме Семеновне — бледно-голубое кимоно, поверх которого она подвязала передник. На кухне что-то шипело и шкворчало, и оттуда шел вкусный запах жареного. В комнате стол был застлан столовой скатертью. Вологуровы поджидали гостей, а вернее, гостя, и не трудно было догадаться, кто он.
— Видишь, мы кстати, — пошутил я, толкнув в бок смутившегося замполита.
Вологуров смотрел на нас через плечо и не знал, что сказать.
— Этот чертов галстук, — наконец нашелся он и снял его со своей длинной шеи. — Разучился завязывать, узел какой-то косой получается.
Пришла в себя и Эмма Семеновна.
— Проходите в комнату, — с улыбкой предложила она. Но глаза были такие холодные, что я пожалел о своем намерении.
— Мы на минутку, — успокоил я ее. — К Борису Борисовичу.
— А-а, — многозначительно протянула она, поняв мои слова как намек удалиться. — Не буду вам мешать. — И она скрылась за кухонной дверью.
— Синицына отстранили от должности, — сказал я Вологурову, нервно вертевшему в руках галстук. Однако новость не произвела впечатления на майора, он даже не повернул головы и сделал вид, что полностью занят проблемой завязывания узла. — Вы знали об этом? — Я не удержался от резкости.
— Откуда? — пожал плечами Вологуров. — Хотя этого следовало ожидать.
Дятлов заморгал недоуменно и вопросительно глянул на меня, желая убедиться, не обманул ли его слух. Вологуров опередил меня.
— Как-никак Ганжа представитель вышестоящего штаба, и ему поручили расследование, — пояснил он свою мысль. — А Александр Иванович… и с начальством начал тем же тоном разговаривать. Вот и…
Значит, я не ошибся. Ганжа при Вологурове докладывал в штаб. Синицын, видно, не стал выслушивать незаслуженных обвинений и от начальства, наговорил резкостей. Это на него похоже. Но Вологуров-то, Вологуров! Так быстро изменить свою позицию. Притом Синицын не просто командир, он друг ему… Может быть, я чего-то не понимаю?
— Надо выручать командира, — сказал я. — Идемте в штаб, там Мельников. Посоветуемся, может, позвоним командующему.
Вологуров медлил с ответом. Из кухни вышла Эмма Семеновна. Наверняка она слышала наш разговор и поспешила мужу на выручку.
— Александра Ивановича от должности отстранили, — сообщил ей новость Борис Борисович, все так же не поворачивая головы от зеркала.
— Еще бы! — воскликнула Эмма Семеновна, и мне показалось, что в ее голосе зазвучало злорадство. — За это не только отстранять, судить надо!
— За что? — сурово спросил Дятлов.
— А вы не знаете? — усмехнулась Эмма Семеновна, поправляя свои обесцвеченные, коротко подстриженные волосы. — Или вы считаете, что если его орденом наградили, так ему все позволено?
— Зачем вы так, Эмма Семеновна? — укоризненно покачал головой Дятлов. — Разве Александр Иванович в чем-то виноват?
— А кто виноват? Борис Борисович? — распалялась Эмма Семеновна. — В том, что за других как вол тянул? А теперь, видите ли, Октавин — подчиненный майора Вологурова. Значит, он виноват?
Вот оно что! Эмма Семеновна, а скорее, сам Вологуров боится, как бы вину за происшествие не свалили на одного командира эскадрильи.
— Мы все в какой-то мере виноваты, — сказал я. — Что ж, теперь всех судить…
— Вот-вот, — подхватила Эмма Семеновна, — берите все на себя, а Александр Иванович пусть продолжает с чужими женами развлекаться.
— И вы поверили этой сплетне? — попытался урезонить Эмму Семеновну Дятлов.
— Сплетня?! Да я сама видела, как они поехали в тот день в город. Рядком сидели, как муж с женой. А раньше? То по грибки, то по ягоду… то еще кое за чем. Ишь, нашел помощницу. Жена-то больная…
— Не ожидал я этого от вас. — Дятлов понял, что спорить бесполезно.
— А чего вы-то за него горой стоите? — с новым жаром набросилась на замполита Эмма Семеновна. — Он здорово о вас заботится? Ты рассказал ему, Борис, что Александр Иванович ответил, когда хотели назначить его командиром полка?
Вологуров пожал плечами:
— Как-то повода не было. — Он все еще стоял лицом к зеркалу, но внимательно наблюдал за нами по отражению.
— Быть большим командиром не каждому дано, Эмма Семеновна, — проникновенно и убедительно заговорил Дятлов. — И Александр Иванович нрав. Рано мне еще. И я не собираюсь принимать полк. Даже временно. Так пойдемте, Борис Борисович? — повернулся он к Вологурову.
Комэск снова пожал плечами и долго смотрел на часы.
— Рабочий день уже кончился, — невнятно пробормотал он.
— Мельников и Синицын еще в штабе, — повторил Дятлов.
— А к чему спешка? — Вологуров обрадовался новому доводу. — Утро вечера мудренее, как говорят умные люди. Вот и подождем до утра. Завтра в спокойной обстановке обо всем и поговорим.
— Идемте, Иван Кузьмич, — взял я Дятлова за руку. — В такой дружеской услуге наш командир не нуждается.
Едва мы вошли в штаб, дежурный сообщил нам, что пограничники нашли сбитый шар-шпион. Такое известие мне было особенно приятно — в этом деле есть и моя заслуга. Откровенно говоря, когда Вологуров доложил, что «вроде бы сбил», я усомнился в достоверности только из-за его личной неуверенности, а другого повода, к сожалению, у меня не имелось. Потом я отогнал эту мысль, посчитав, что мною руководит неприязнь к командиру эскадрильи. И правильно сделал. Как человек, Вологуров не на высоте, в этом мы только что убедились, но летные и организаторские достоинства у него не отнимешь.
— Где командир? — спросил у дежурного Дятлов.
— У себя.
Дятлов направился в кабинет Синицына, а я решил навестить своего сочинского «приятеля».
Ганжа, как и следовало ожидать, сидел за столом перед кипой бумаг и что-то писал. Лицо у него на этот раз было озабоченное, и кажется, мой визит пришелся ему не по душе. Но я сделал вид, что не заметил этого, прошел к столу и сел напротив, не ожидая приглашения. Я еще не знал, о чем буду с ним говорить, но был уже накален и искал повода выпалить распиравший мою грудь заряд негодования, высказать в глаза все, что накопилось у меня на душе.
Ганжа, то ли заметил мое воинственное настроение, то ли у него родился вдруг какой-то план, бросил писать и, глубоко вздохнув, сказал грустно, словно желая меня разжалобить:
— Докладную вот готовлю. Погода пошла на улучшение, завтра надо ждать прилета начальства, а шеф на дыбы встал, решил свое старшинство показать, ни с одним моим доводом не соглашается. Правда, его не трудно понять: Синицын — бывший его подчиненный, он его тянул.
Я хотел было возразить, но дверь отворилась и вошел Мельников, чуть прихрамывая, но не в расслабленной болезнью позе, а расправив плечи, словно шел в бой.
— Ты подумал, какой сюрприз может преподнести нам «дельфин»? — резко спросил он, пронзая Ганжу холодными как сталь глазами и не обращая на меня внимания. — Отстранить в такой момент командира! Лучшего командира!
— Начальству виднее. И потом, незаменимых людей нет, Николай Андреевич, — спокойно, но твердо возразил Ганжа. — Вам жаль Синицына, а мне Октавина.
— Жалость тут ни при чем. Это я когда-то жалел своих летчиков, оберегал от трудностей, пока они с нарушителем не встретились и не оказались из-за этого воронами…
«Да, нарушитель преподнес нам суровый урок, — подумал я, — и хорошо, что Мельников сделал правильные выводы. Признать свои ошибки не каждый способен. Это под силу только мудрым, волевым и честным людям». Я проникся к полковнику уважением.
— Не будем ворошить прошлое, — сказал Ганжа. — Настоящее не менее сложно, и мы должны смотреть беспристрастно, отбросив эмоции.
— Знаешь, что самое страшное в нашем деле? — Мельников глянул на своего помощника уничтожающим взглядом, но у Ганжи не дрогнул ни один мускул. — Предубеждение. Не трудно обвинить человека, трудно потом вернуть ему веру в справедливость.
— А вы не задумывались над таким вопросом, почему люди нарушают летные законы? — Выпуклые глаза Ганжи чуть прищурились. И он ответил сам: — Потому, что слишком много у нас сердобольных начальников, таких, как вы, всепрощающих. А за такое судить надо!
— Судить, говоришь? — Мельников опустил голову и прошел к своему креслу. — Было время, судили. — Он сел, о чем-то задумавшись. — В сорок первом мой товарищ предложил посадить в штурмовик стрелка и сконструировал для него кабину. Но при испытании самолет потерпел аварию. Летчика отдали под суд…
— Вы опять берете прошлое. А я приведу вам более свежий пример, — возразил Ганжа. — Перед моим отъездом из Группы войск в нашей части случилось такое: у одного летчика в полете заклинило управление. Ему приказали катапультироваться. А парашют не раскрылся. При расследовании выяснилось, что техник самолета забыл в кабине инструмент, он и заклинил управление. И забыл выдернуть предохранительную чеку парашюта. Вот и считайте, кто дороже заплатил.
— Позже, примерно через год, — продолжал Мельников, не придав значения рассказу Ганжи, будто и не слышал его, — кабину стрелка на штурмовике все-таки установили. И потери уменьшились втрое. Так-то…
— Синицын, может быть, и талантлив, — согласился Ганжа, — я не спорю. Но талант — не причина для оправдания преступления. Перед законом все равны.
— Ты уже занес Синицына в разряд преступников?
— Всякое нарушение законности, приведшее к гибели человека, есть преступление.
— У тебя есть неопровержимые доказательства?
— Да, есть. Я даже сбрасываю со счетов моральную сторону вопроса, к которой причастен полковник Синицын, — это не наша компетенция. Перенапряжение — вот его главный бич. За полтора года он решил научить молодых летчиков летать в сложных метеоусловиях.
— И научил с первой атаки поражать цели, — вставил Мельников.
— Мы говорим о разных вещах, Николай Андреевич. — Тон Ганжи стал примирительным. — Нам приказали установить не степень боеготовности полка, а причину происшествия. Надо смотреть правде в глаза: полковник Синицын хороший летчик, методист. Но кто приказывал ему взять самолет с консервации и сократить сроки подготовки к полетам почти вдвое? Кто велел усложнять полетные задания и заниматься всякими экспериментами? А на этот счет есть строгие указания — от инструкций и наставлений ни на шаг.
— Ни на шаг, — досадливо вздохнул Мельников. — А как же с тактикой? Кто ее будет двигать вперед?
— Это не Синицына забота. Для того академии существуют.
— Значит, академии и академики. А мы, практики, должны слепо следовать их указаниям. И кого мы будем готовить? Истребителей или роботов?
— Летные законы кровью писаны, и кто их нарушает — кровью расплачивается. — Ганжа хорошо усвоил фразу, которую без устали твердит каждый обучающий. — А погибнуть летчик имеет право только в бою. — Это уже было его собственное изречение.
— Нет, не имеет права погибнуть! — Мельников резко поднялся с кресла, забыв про свой радикулит, и заходил по кабинету. — Он должен победить! А для этого его надо учить. Сегодня. Завтра будет поздно. — Мельников остановился напротив Ганжи. — Кстати, знаешь, что обнаружили в контейнере шара-шпиона?
— Догадываюсь.
— Более тысячи метров фотопленки. Заснято все побережье по пути следования шара. А радиоаппаратура шара синхронно засекала наши радары и частоту их работы и передавала на свой самолет. Вот он и ныне курсирует вдоль границы, чуть сюда не рвется. Наши не стали отключать радиомаяк шара, и летчики кружат невдалеке. Вероятно, шар должен был где-то тут приводниться, а Вологуров приземлил его. — Мельников помолчал. — Вот тебе и интенсификация…
Дверь внезапно резко распахнулась, и в кабинет без стука и разрешения ворвался Парамонов с горящими, возбужденными глазами. Я вспомнил его откровения у командира и невольно забеспокоился: какой еще он выкинет номер?
— Товарищ полковник, явился с повинной! — выпалил он. — Во всем виноват я. Да, я не заменил на самолете фильтр, забыл.
Он смотрел в глаза Мельникову, но не подавленно, как в первый раз, а скорее облегченно. Старший инспектор смотрел на техника недоуменно, а глаза у Ганжи стали круглыми, как у судака, заглотившего крючок.
— Ты… вы не заменили фильтр? — Голос подполковника осип от неожиданности.
— Так точно! — Парамонов отвечал не как преступник, а как человек, гордый тем, что сам признался в совершенном проступке.
— Да он опять пьян?! — осенило Ганжу, и он шагнул к технику с напрягшимися лицом и мускулами.
— Никак нет! — Парамонов не дрогнул. — Я не пьян. — И когда Ганжа приблизился, дыхнул на него. Видимо, техник говорил правду. Напряжение с лица инспектора сошло.
— А как же тот фильтр, что на складе? — грозно спросил подполковник.
— Тот? — Парамонов опустил глаза. — Как вы и думали, я смазал и отнес.
Ганжа досадливо ударил кулаком в ладонь и, круто повернувшись, пошел к сейфу.
— Когда ты это сделал? — спросил Мельников. Я глянул на полковника и понял, что он не верит Парамонову. Техник опустил голову и почти прошептал:
— Когда проводил самолет.
И я все понял. Нет, не мог Парамонов уйти на склад, когда выпустил самолет в полет: на это потребовалось бы минимум полчаса, а он не настолько легкомысленный человек, чтобы не понимать ситуации и не оценить метеоусловия — самолет мог вернуться в любую минуту. К тому же я знал, что, когда самолет упал, Парамонов находился на стоянке. Значит, он просто решил выручить командира, взять на себя чужую вину. Видно, и до него дошли слухи, что Синицын отстранен.
Ганжа достал из сейфа какой-то лист и пробежал его глазами.
— А показания кладовщика? Тоже ложь? — Он швырнул лист на стол. Парамонов не поднимал головы. Ганжа долго смотрел на него, потом рванулся к нему и схватил за плечи: — Синицын уговорил взять на себя вину?
— Никто меня не уговаривал, — резко отстранился Парамонов. — Я говорю, как было на самом деле.
— А вы понимаете, чем это может кончиться для вас?
— Понимаю.
Ганжа помолчал.
— Надеетесь, что командир вас выручит?
— Командир тут ни при чем.
Мельников подошел к Парамонову и заслонил его от Ганжи.
— Вот что, — сказал он тихо и сочувственно, — твое самопожертвование тут не нужно. Не запутывай того, что и без тебя запутано. А командир и без твоей помощи обойдется. Иди.
Парамонов помедлил и, не поднимая головы, направился к выходу.
— Что вы теперь скажете, Николай Андреевич? — спросил Ганжа.
— Только и скажу, что Синицына в полку любят.
— Любят, — усмехнулся Ганжа. — Еще один маневр. Отвлекающий… Между прочим, это очень хорошо. Теперь мы окончательно убедились, что Парамонов ни при чем. Можно и черту подводить. — Ганжа пристально смотрел на Мельникова, ожидая, видимо, вопроса, но полковник молчал, глядя себе под ноги и о чем-то думая, и тогда Ганжа продолжил: — Итак, фильтр отпадает. Исправление в полетном листе, а значит, и недоученность — тоже. Остается одно. — Он снова выждал и снова не дождался ни вопроса, ни возражения. Однако от него не ускользнуло, как посуровело лицо Мельникова. — Не надо хмуриться, Николай Андреевич, — мягко сказал он. — Давайте рассуждать логически. Скажите, как бы вы чувствовали себя, если бы узнали, что ваша жена уехала с другим в ресторан?
— У меня нет повода не доверять жене, — отрезал Мельников.
— Но у Октавина, мы-то знаем, повод был.
Мельников повернулся и, не поднимая головы, медленно пошел из кабинета.
— Вот и попробуй с таким сварить кашу, — сказал Ганжа, когда за полковником закрылась дверь и мы остались вдвоем.
— Он хорошо знает Синицына, — возразил я.
— Все мы психологи… Я тоже знал свою Варюху, пока она мне рога не наставила.
— И вы после этого никому не верите?
— Я имею на то моральное право. Но не думай, что я злоупотребляю им. Я руководствуюсь фактами.
— Какими?
— Брось! Ты не хуже меня знаешь Синицына. Он преуспевал во всем и считал, что ему все дозволено. — Ганжа вдруг впился в меня своими выпуклыми глазами: — А у тебя что, есть аргументы в его пользу?
— Полковник Синицын — честный человек, — твердо сказал я.
Ганжа скептически скривил лицо!
— Блажен, кто верует! — И он взглянул на часы. — Утро вечера мудренее. Завтра разберемся. — Он стал складывать в папку бумаги. Я понял, куда он торопится, и не стал ему мешать.
НАДЛОМ
Полк строил Дятлов. Вечером он звонил в штаб, но, как я и предполагал, вверху не стали отменять своего приказа, сказали, что прилетят сюда и во всем разберутся. Синицын находится в штабе, и те, кто еще не знает о его отстранении, ничего особенного в подмене командира не усматривают — Дятлову и раньше приходилось замещать Синицына. А происшествие, понимал каждый, принесло полковнику новые заботы.
Раньше, несмотря на высокую требовательность Синицына к строю, в рядах все же иногда раздавались то реплики, то шушуканье, теперь же строй словно замер. На лицах летчиков и техников залегла печать траура. Построились молча и разошлись по классам без слов. А я, все еще пользуясь положением отпускника (приказ о том, чтоб я приступил к исполнению служебных обязанностей, все еще не подписан — не до меня), направился к Ганже. Теперь я знал кое-что такое, чего не знал еще инспектор. Инна догадалась, что меня интересует, и расспросила Дусю обо всем, что имело отношение к версии Ганжи. Но я решил до поры до времени карт не раскрывать: Ганжа не из тех людей, которые легко меняют свою точку зрения. Его версию можно опровергнуть лишь фактами, а их следует еще раздобыть. Я могу это сделать и представлю такие доказательства, которые ошеломят инспектора и не позволят ему сманеврировать.
То, что я узнал, отводило от Синицына главное подозрение, однако оставалась еще интенсификация. Командир наш действительно всеми силами нажимал на сложные виды боевой подготовки, тут факты налицо. И если Ганжа узнает, что не прав, он быстро сориентируется и станет обвинять Синицына в том, что тот выпустил в такую плохую погоду молодого пилота без достаточной закалки и натренированности. А силу воли Октавина к делу не подошьешь. Поэтому торопиться мне со своими сведениями никак нельзя. Выдержка и еще раз выдержка. Надо помочь нашему командиру. Он все делал для нас, и на сложные виды боевой подготовки нажимал не ради славы, а во имя боеготовности, ради нашего летного мастерства. Такое нынче время, плестись в хвосте никак нельзя.
У меня из головы не выходил его рассказ о брате, сбитом в первом воздушном бою и навеки прикованном к постели. Это наглядный урок, и Синицын помнит о нем и думает больше, чем другие, острее чувствует боль ран, нанесенных прошлой войной. А современная война будет, несомненно, еще сложнее и ожесточеннее, тут Синицын абсолютно прав. Прав он оказался и в оценке вертолетов: недооценил Ганжа «летающие кенгуру». Не такая это безобидная винтокрылая машина, как кажется на первый взгляд, и не так просто сбить ее с земли: она бронирована, сверху превосходно видно все — и цель, и откуда ведется полней огонь, — можно легко и быстро сманеврировать. А попробуй маневрировать на землю с пушкой или даже с пулеметом!
К Ганже я шел без особых намерений, просто хотелось взглянуть ему в глаза: не передумал ли он, не изменил ли своего решения после того, как мы побывали у Вологурова — комэск несомненно поставил его об этом в известность. Да, Вологуров просто поразил меня. Не зря говорят, о человеке можно безошибочно судить только смотря по тому, каким он был, когда на весах судьбы лежала его жизнь или честь. Жизни Вологурова, правда, ничто не угрожало, а вот назначению в инспекторы — да. И он поступился своей честью и совестью. Не только бросил командира в трудную минуту, а даже утаил правду, которая могла ему помочь. Инна мне рассказала, что накануне того злосчастного полета Дуся при Вологурове просила Синицына поехать с ней в город, и комэск знал зачем, но умолчал. Умолчал лишь потому, что отлично понимал: если версия самоубийства будет развенчана или даже окажется под сомнением, как замена фильтра, тогда останется лишь одна — перенапряжение или недоученность, а за это спросят и с него, и тогда инспекторской должности ему не видать как своих ушей. Вот почему так легко он отрекся от Парамонова, не дрогнувшей рукой поставил крест на дружбе с Синицыным.
Версия самоубийства из-за ревности более запутанна — о Дусе в гарнизоне шли всякие пересуды, — и тут он почти ничем не рисковал. Однако действовал он тонко и осторожно. Поначалу я не обратил внимания на то, откуда Ганжа узнал Дусину биографию и о ее поездке в ресторан, не придал значения и тому, как оказались Муся и Эмма Семеновна в качестве свидетелей. Теперь я знал это.
Раньше я был убежден, что Эмма Семеновна крутит своим мужем как хочет, что он послушный и безропотный, и это считал главной причиной своего нерасположения к комэску — такие мужчины мне не по душе; и лишь вчера вечером зеркало в квартире Вологурова отразило и показало мне истинное лицо моего командира эскадрильи. «Александра Ивановича отстранили от должности», — сказал он жене, когда Эмма Семеновна вышла к нам из кухни. Он знал, как она воспримет это и что станет говорить. Он ее устами посвящал нас в позиции старшего начальства, решив запугать. «А кто виноват? Борис Борисович? В том, что за других как вол тянул?» Этим вопросом Эмма Семеновна прояснила многое. Нет, не сама она пошла к Ганже, не жажда справедливости толкнула ее на это. Ее послал муж… А Ганжа только греб факты.
Интересно, что предпринял бы дражайший Борис Борисович, если б узнал, что замысел его раскрыт? И как поведет себя Ганжа, когда прилетит начальство и я докажу, что его версия — фикция?
У двери кабинета я остановился и перевел дыхание. Сердце учащенно билось, нервы были наэлектризованы, и я боялся, как бы не разрядиться преждевременно, если Ганжа заденет за живое. Надо выдержать, подождать еще немного.
Ганжа сидел в своей обычной позе, над бумагами, придерживая левой рукой раскрытую папку, правая лежала на исписанном листе, нацелившись карандашом в незаконченную строку.
— А-а, это ты, — оторвался он от своего занятия и протянул мне руку. — Что нового принес? — Настроение у него было хорошее, видно, чувствовал свою уверенность и рассчитывал, что начальство останется им довольно.
— Новое все у вас. Вон как папка разбухла от вещественных доказательств.
— Кое-что есть, — согласился Ганжа. — Только твой бывший шеф кочевряжится, все чего-то ему недостает. Вот-вот прилетят наши, а он в бумагах ковыряется, как жук в навозе. Приходится одному возиться — докладную готовить.
— Одному и слава достанется.
Ганжа уловил насмешку.
— Слава… Это ты прославился, когда нарушителя рубанул. А я приказ выполняю, во всяком дерьме ковыряюсь. — Он расстегнул тужурку и вытер платком шею.
— Капитан Вегин, зайдите к подполковнику Дятлову, — раздался голос в динамике.
— Начальство требует, — усмехнулся Ганжа. — Освободишься, заходи, потолкуем.
К Дятлову я намеревался зайти попозже, когда он покончит со срочными делами, накопившимися за ночь, чтоб отпроситься в город за «вещественными» доказательствами и представить их прямо к прилету начальства. Но план мой рухнул: подполковник Дятлов посылал меня к пограничникам за фотопленками, снятыми с шара-шпиона. А это часа три в один конец, дай бог вернуться к вечеру. Я стал было объяснять Дятлову, что нужен буду здесь, но он и слушать не стал.
— Успеешь. Если б погода позволяла, мы послали бы вертолет.
Через десять минут я был в пути. Газик мчался по неширокой асфальтированной дороге, вдоль которой тянулись тополя вперемежку с черной даурской березой; а там, где шоссе огибало сопки, к нему вплотную подступал густой колючий кустарник, переплетенный какими-то вьюн-травами. Ветер все еще бесновался и гнал по небу рваные облака, отчего все вокруг казалось печальным и серым. Под стать состоянию природы хмуро было и у меня на душе.
Шофер, молоденький белокурый солдат, гнал машину, не переключая с четвертой скорости даже на крутых поворотах, благо дорога была пустынна. Мне нравилась быстрая езда, и я смотрел вперед, погрузившись в размышления.
Из рассказа Инны я узнал, что накануне полетов после обеда Дусе нежданно-негаданно позвонил Винницкий, Теперь он служил где-то на Севере и по пути в отпуск завернул в Нижнереченск, чтобы забрать Дусю: оказывается, он понял (наконец-то!), что любит ее и не может без нее жить. Хозяйка, где он раньше снимал комнату, сообщила ему о Дусином замужестве, однако Винницкого это не остановило: он был уверен, что и Дуся любит его по-прежнему, и позвонил ей. Дуся от встречи отказалась, тогда он пригрозил, что приедет в гарнизон и явится к ней на квартиру. Одно его появление вызвало бы кривотолки и сплетни. Дуся понимала это и знала — ей припомнят все. И пошла посоветоваться к Наталье Гордеевне. Синицын как раз собирался по делам в город и забрал ее с собой, чтобы она объяснилась с Винницким и раз и навсегда положила конец прошлому.
Разговор Винницкого с Дусей велся по телефону через наш гарнизонный коммутатор, где как раз дежурила Муся. Она все слышала, но не все поняла, а когда увидела машину Синицына и в ней Дусю, заключила, что это полковник так требовательно настаивал на встрече. Все это стало известно Ганже, потому он о такой уверенностью и держался своей версии.
Октавину, находившемуся на службе, Дуся ничего, разумеется, не сказала, и не собиралась говорить: он никогда не расспрашивал о ее прошлом, видно, кое-что знал и не желал причинять ей неприятное; тем более не хотела причинять неприятность ему она. Муся не удержалась от соблазна раскрыть тайну, разыскала Октавина по телефону и сообщила все, что слышала, и даже посоветовала, как и где найти жену, если желает посмотреть, чем она занимается в его отсутствие.
Октавин жену разыскивать не стал, он был из тех мужчин, которые умеют сдерживать чувства и эмоции, однако когда Дуся вернулась вечером из города, то сразу заметила его подавленное настроение. И она все ему рассказала.
— Не то плохо, что ты поехала на эту встречу, а что не предупредила меня и дала повод для новых сплетен, — хмуро заключил Октавин.
Ужинали они молча.
Синицын просил Дусю вечером прийти к ним домой, чтоб завершить работу над чертежом, она хотела отложить это на другой день, но Алексей настоял, чтоб она пошла.
— Мне тоже нужно поработать, — сказал он. — И один я лучше сосредоточусь.
Вернулась Дуся в третьем часу ночи, так и не закончив дела — работа у нее не клеилась, зато муж встретил ее сияющий и сообщил, что он добился успеха. Они с полчаса еще поговорили и легли спать, забыв о размолвке. Однако утром Алексей ушел на полеты, впервые не поцеловав жену, и это расстроило Дусю. Она о нетерпением ожидала окончания полетов и не находила себе места. Раньше времени пришла к Синицыным на торжество, чтобы хоть немного развеяться.
Ее предчувствие беды, резкая перемена настроения Октавина, его творческий всплеск и «кренделя» на посадке были для меня трудными загадками, которым я не мог найти объяснения. Но именно здесь где-то была собака зарыта, так подсказывала интуиция, и потому я снова и снова ворошил в памяти эту историю, надеясь отыскать ключик к тайне.
Несмотря на быструю езду и на не очень затянувшиеся формальности при передаче мне шпионских фотопленок, заключенных в два небольших контейнера, Вулкан мы увидели уже в вечерних сумерках. Здесь дорога расходилась: основная вела в Нижнереченск, а проселочная сворачивала к нам, в Вулканск. Шторм все еще не угомонился, прилета начальства ожидать не следовало, и я приказал шоферу ехать в город.
Замысел мой, возникший еще накануне, когда Инна рассказала о Винницком, заключался в том, чтобы доставить этого донжуана в наш гарнизон перед самым прилетом начальства и представить его «пред грозные очи» инспектора как свидетеля защиты. Это будет мой сюрприз Ганже. Посмотрим, за какую версию он начнет цепляться после такого сногсшибательного факта. Не вздумал бы только Синицын показать ему расчеты Октавина, ведь это явится новой уликой против него: Ганжа станет непременно нажимать на то, что Октавин проверял этот маневр на практике. А может, действительно так?.. Нет. Старший лейтенант Октавин был не из тех летчиков, кто самовольничал, не зря же он хотел отдать расчеты Синицыну.
В Нижнереченске на одной из узких улочек мы отыскали дом, в котором когда-то снимал комнату Винницкий. Я предполагал, что он остановился здесь. Но хозяйка, худенькая седая старушка, сказала, что «Игорек» только навестил ее, подарочек привез, а живет в гостинице с приятелем.
Мы поехали в «Север», лучшую гостиницу в этом городе: Винницкий любил показать себя, с одной стороны, интеллектуалом, а с другой — приверженцем старых гусарских обычаев, любил пустить пыль в глаза.
Вот и гостиница, высокое, с большими окнами, залитыми светом, здание. Мы с Юркой тоже не раз снимали здесь номера, чтобы переночевать, и у меня в груди приятно защемило. Трудные были годы, но прекрасные: знакомство с Инной, встречи, любовь… Сейчас все вошло в привычную колею и чувства приглушены. А тогда… Это были лучшие годы моей жизни.
Администратор, сердитая полная женщина, полистала журнал проживающих в гостинице и, захлопнув его, сообщила, что Винницкий выбыл из гостиницы утром.
Я постоял с минуту, раздумывая, как быть, и решил заглянуть в ресторан: не может быть, чтобы Винницкий уехал так скоро, не добившись успеха у одной и не утешившись с другой; здесь у него были и другие знакомые женщины, незамужние, и он мог перебраться к одной из них, а время коротать в ресторане.
Народу в зале немного, почти все столики пусты, и мой взгляд сразу уперся в человека в военной форме. Но он один, и, конечно, не Винницкий: приземистый, полный, с толстой короткой шеей и большой квадратной головой, склоненной к столу. Он сидел ко мне спиной, но я сразу узнал его: Ганжа! Как он оказался здесь? Что заставило его в столь ответственный момент покинуть гарнизон, где к нему стекались все улики?
И я догадался что: осечка!
Перед Ганжой стояла наполовину опорожненная бутылка сухого вина, закуска, но он не ел, сидел, подперев голову рукой, и курил, курил.
— Кого я вижу! — воскликнул я, заставив Ганжу выйти из задумчивости и поднять голову. — Железного инспектора, сурового стража летных законов. А как же с завтрашними полетами? Я отличную погоду предсказываю.
Ганжа посмотрел на меня устало и равнодушно. Лицо у него было осунувшееся, глаза тусклые, и весь он был какой-то придавленный, надломленный. Значит, что-то произошло.
— А, это ты, — сказал он таким тоном, словно меня он только и поджидал. — Садись, кудесник, — кивнул он на стул рядом.
Я сел. Ганжа взял бутылку и налил мне вина.
— Погоду ты предсказал, а вот предскажи, что с Октавиным произошло?
— Это по вашей части.
— Хоть на кофейной гуще погадай. — Ганжа взглядом указал на рюмку и допил из своей.
— Вот завтра выйдут корабли в океан, и тогда прояснится. — Я специально подзадоривал инспектора, чтобы выведать у него, что случилось в гарнизоне, пока я отсутствовал.
— «Прояснится»! — криво усмехнулся Ганжа. — Наивные младенцы! Океан не то что люди, умеет хранить тайны.
«Это верно», — подумал я, но сказал другое:
— А вы знали, какой ресторан выбрать.
— Знал, — кивнул Ганжа и снова усмехнулся. — В точку попал.
— И опоздали.
Ганжа глянул мне в глаза и, убедившись, что я знаю, зачем он приехал сюда, кивнул:
— Опоздал.
— Теперь убедились?
— Убедился… И все равно…
— И все равно не верите?
— Смерть без причины не бывает.
Я не ошибался: Ганжа не из тех, кто легко отказывается от своих убеждений.
— Это верно, — сказал я. — Мой дедушка, когда занедужил, на соленый огурец грешил. Потом, после вскрытия, оказалось, не ошибся: желудок у него был как папиросная бумага.
— Отсюда мораль?
— Огурец — вредный продукт.
— Философ, — грустно ухмыльнулся Ганжа. — Мудрствуешь? Раньше меня узнал и молчал?.. Или позже?
— Смотря что.
— Опять мудришь? Раз уж мне все рассказала сама Октавина, то твоей жене и подавно.
Вот оно что! Значит, Дуся была у Ганжи. Узнала, наверное, что Синицын отстранен, и пошла.
— А скажи, — Ганжа впился в меня своими глазами, — за что вы все Синицына любите?
— А вы, вынося приговор, не поняли, что это за человек?
— Я не судья, чтобы выносить приговоры. Мне приказали установить причину происшествия, а разбираться в человеческих достоинствах и недостатках — для этого у вас замполит есть.
— Чтобы объяснить поступок человека, надо понять его характер и душевное состояние, учит нас Дятлов.
— Гениальное изречение. Вот ты и объясни мне, что за человек Синицын. Только не словоблудием: строгий, но справедливый, требовательный, но заботливый. Это я уже слышал. Фактами докажи, фактами.
— Значит, фактами… То, что Парамонов решил взять на себя вину, факт?
— Факт. Но почему он пошел на это?
— Потому что Синицын из него человека сделал… А Дусю привез к себе больную, не факт?
— Факт.
— А разработка нового варианта атаки? — Я сделал паузу, но Ганжа не среагировал на вопрос, значит, о расчетах Октавина он еще не узнал. И я продолжал: — Нашего командира и враги уважают. И боятся. Думаете, почему разведчик шарит вдоль побережья, а сунуться сюда не решается? А было время, совался. И уходил безнаказанно. Синицын отучил. Вот вам и факты.
Ганжа молчал. Потом уставился на меня:
— А Октавин? Кто виноват? Кто?
РАЗВЯЗКА
Утром, не дожидаясь построения, я пошел в штаб, в кабинет к инспекторам. Меня волновал Ганжа: какие планы созрели у него за ночь? что доложит инспектор? Вчера, пока мы ехали в Вулканск из Нижнереченска, всю дорогу Ганжа изливал мне душу.
— Знаешь, что сказала мне жена Октавина? — говорил он, и голос его был жалостливым, чуть ли не слезливым. — Что я сам вынудил Варюху бежать с другим. Своей мнительностью, подозрениями… И она права…
Я верил в раскаяние Ганжи, и мне искренне было его жаль. Вот ведь как сложен человек: то доверчив и откровенен, то подозрителен и скрытен, то упрям и непримирим, то беспомощен и жалок. И дело, оказывается, не в характере, а в сложившихся обстоятельствах, в моральном состоянии человека. Варя, видно, здорово потрепала Ганже нервы, и он стал ревновать ее к каждому, а ее бегство с другим породило в нем недоверие и злость ко всему женскому роду, потому он и был непоколебим, подозревая Синицына в связи с Дусей.
Что он скажет сегодня?
Ганжа выглядел по сравнению со вчерашним просто хорошо: чисто выбрит, без мешков под глазами, однако во взгляде его была все та же пустота и отрешенность. Он поздоровался со мной и устало провел по лбу.
— Голова болит? — посочувствовал я.
— Что голова, — вздохнул инспектор. — Как видишь, на месте. А вот душа… Плохо, брат, когда там пусто.
И снова разговор наш прервали: вошел Мельников, сосредоточенный, но не воинственный, как в прошлый раз.
— Начальство вылетело, — сообщил он. — Подготовил докладную?
— Вот рапорт подготовил. — Ганжа взял со стола лист и протянул старшему инспектору. Тот пробежал его глазами.
— Быстро ты крылья опустил.
— Судьба играет человеком. — Голос Ганжи звучал покаянно. — Такие факты были… И все рассыпалось, как карточный домик. Тайфун и тут злую шутку сыграл.
— После тайфуна прояснение наступает, — многозначительно сказал Мельников. — Ты не смотрел в столе папку? Нет? Посмотри.
Ганжа открыл ящик стола и достал оттуда папку. Едва он развязал тесемки, я сразу узнал расчеты Октавина. Синицын отдал их… Иначе он и не мог поступить.
Ганжа листал их сначала медленно, потом быстрее и быстрее.
— Чья это работа?
— Старшего лейтенанта Октавина.
Ганжа даже присвистнул.
— И когда он успел обставить командира?
— В самый канун полетов. — Мельников помолчал. — А перед самыми полетами Октавин заходил на метеостанцию и интересовался ветрами на высотах.
— Вы считаете, он проверял их на практике? — В голосе Ганжи звучало недоверие.
— А ты хочешь возразить?
— Откуда эти расчеты?
— Их передала Синицыну жена Октавина.
— Так. — Ганжа сосредоточенно думал. — Интересовался ветрами на высотах, — рассуждал он вслух. — Думающий летчик и в хорошую погоду интересуется этим. — Он помолчал. — Нет, товарищ полковник, это не довод.
— Не довод… А что предлагаешь ты?
— Высказать такое предположение — значит обвинить Октавина в недисциплинированности.
— Он уже понес наказание.
— А если он этого не делал?
— Ты жаждешь возмездия?
— Нет, Николай Андреевич. — Ганжа назвал полковника по имени и отчеству, и трудно было понять, чего в голосе больше, теплоты или грусти, — Достаточно одного урока.
— И что мы доложим?
— Что не справились. Вам все равно на пенсию, а мне — не по Сеньке шапка оказалась…
Дверь отворилась, и в кабинет вошли Синицын и Дятлов, а секунду спустя за ними неслышно проскользнул Вологуров.
— Машина у подъезда, Николай Андреевич, — сказал Синицын.
Ганжа взял расчеты Октавина.
— А что по этому поводу думает командир? Мог Октавин заняться проверкой этого маневра?
— Думаю, что нет, — спокойно и лаконично ответил Синицын.
— На этот раз я с вами согласен. — Теперь в голосе Ганжи не трудно было уловить примиренческие ноты.
— Пора, Николай Андреевич. — Синицын не обратил внимания на тон инспектора.
Зазвонил телефон, и Мельников взял трубку.
— Слушаю. Полковник Мельников… Так… Так. — Он вдруг оживился и радостно взглянул на Синицына. — Где?.. Хорошо… Хорошо… Спасибо, батенька! Спасибо! Сейчас вертолет вышлем. — Он положил трубку. — Октавина нашли, — выдохнул он, словно сбросил с плеч тяжелую ношу. — Геологи. Жив, жив, бродяга. Шара-шпиона срезал. Своим новым маневром. Вынужден был применить его, чтобы не упустить. Потом решил проследить, куда упадет, да не подрассчитал. Шар разрушился, и в двигатель, видно, попал кусочек оболочки. Пришлось катапультироваться. Ветром Октавина в тайгу отнесло.
На минуту все онемели от такого потрясающего известия.
— Но почему он не доложил, когда увидел шар? — спросил наконец Синицын скорее у себя, чем у нас.
— Ясно почему, — ответил Дятлов. — Не хотел командира эскадрильи подводить: ведь Вологуров доложил, что сбил шар.
— Я весь боекомплект израсходовал, — виновато пролепетал Вологуров. — И нигде больше его не видел.
— Поднимай, Александр Иванович, вертолет, — напомнил Мельников, — Октавин ногу подвернул.
— Разрешите мне, товарищ командир? — встрепенулся Вологуров, заискивающе глядя в глаза Синицыну. — Я виноват… очень виноват. Но я искуплю свою вину.
— Нет, Борис Борисович, — задумчиво, но твердо ответил Синицын. — Искупить вину — не таблетку горькую проглотить. Да и таблетка не каждому помогает. А мне летчики нужны здоровые, надежные, чтоб в бою не бросали. — Полковник повернулся к Дятлову: — Ты прав, замполит: талант быть Человеком — от самого себя. А это важнее.
И вот я снова в небе. Снова иду на перехват. Нет ничего прекраснее полета! Земля, одетая в яркую весеннюю зелень и залитая солнцем, проносится подо мной, сверкая озерами, речушками, извивающимися у подножия сопок. Кажется, и здесь, на высоте, ощутим запах весеннего аромата, которым напоен воздух. И двигатель моего самолета поет торжественный гимн и земле, и небу, и нам, людям, оберегающим эту красоту и спокойствие. Светло, чудесно вокруг! Умчался куда-то тайфун, сделав свое дело: встряхнул наш авиационный городок, его воинский люд; покрутил в своем вихре и унес кое-кого, как легковесную шелуху. Не получил должности старшего инспектора подполковник Ганжа, перевели от нас и Вологурова. Дятлов оказался прав: Октавин не доложил о шаре, чтоб не выдавать командира эскадрильи. Сейчас старший лейтенант находится в госпитале. Он поправляется и скоро должен выписаться. Я принял эскадрилью. Работы и забот прибавилось. Но я доволен — иначе нельзя. Командиром у нас по-прежнему Синицын. Его и Октавина маневр (они единодушно согласились на соавторство) получил высокую оценку военных специалистов. Вот и ответ на вопрос Парамонова о славе. Если бы люди думали только об удовольствиях, они никогда не оторвались бы от земли. Правда, не у каждого хватает сил нести нелегкое бремя славы. Одних, кто наделен умом, выдержкой и скромностью, слава возвышает, других, кто вдруг приходит к мнению, что только он все видит, все может и изрекает истину, она ломает…
Синицын выдержал бремя славы. Однако кое-какие выводы и он для себя сделал. Завтра у нас в клубе состоится вечер молодых офицеров, и на нем будет выступать Синицын. Дятлов посоветовал ему рассказать о своем брате-фронтовике, сбитом в первом воздушном бою, и командир согласился.
Я тоже буду выступать. Правда, я еще не решил, что буду говорить. Надо, чтобы было интересно и поучительно, ведь меня будут слушать мои подчиненные. Но это завтра. Вечером у меня найдется время обдумать свой рассказ. А сейчас… сейчас впереди «противник». Надо перехитрить его, не упустить. Иду на перехват!