я люблю свою Родину и хотел бы ее величия. Ее унижение — унижение для меня, над этими чувствами я не властен…»
Вот две правды: какая из них правдивей? Тут есть о чем поразмыслить: поповская проповедь, к примеру — достаточный ли повод всю Россию кровью умыть?
Как ведь было: приезжал комиссар Марголин в тамбовскую деревеньку, выстраивал перепуганных хлебарей и орал, потрясая наганом: «Я вам, мерзавцам, принес смерть!» Выгребали продар-мейцы зерно подчистую, а за прятку пороли зверски — до убиения. Никак не уразумевали темные людишки, что не просто так, а во имя всеобщего счастья и свободы хлеб у них отбирают, в гроб их загоняют, детишек по миру пускают. На 1921 год разверстку наверху тамбовцам так расцифирили, что в округе и амбарные мыши должны были с голоду передохнуть. Ну и вспыхнул в дремучих кирсановских лесах мятеж: его возглавил бывший начальник уездной милиции — легендарный атаман Александр Антонов.
Москва не на шутку струхнула: послала в Тамбов пламенного революционера Антонова-Овсеенко, тож, как и Гусев, «пострадавшего» при царе — целых одиннадцать суток(!) под арестом находился за отказ присягнуть на верность Отечеству: не люблю, мол, военщину. Зато теперь, придя к власти, сей пацифист в военщине души не чаял — вместе с Тухачевским приказ № 171 издал: расстреливать! расстреливать! расстреливать!
Полилась русская кровушка рекой. Яшка Ржавский добровольно комендантом Кирсановского политбюро Тамбовской губчека заделался: заложников к стенке ставить — дивья! Это не открытый бой под Кременчугом, где ему, дивизионному комиссару 60 стрелковой дивизии, нужно было от ответной деникинской пули увертываться. Повальные расстрелы прям-таки ошеломили кирсановцев — они тут же заусердствовали в поисках оружия и взбунтовавшихся сородичей. А вскоре и неуловимого Александра Антонова вдвоем с братом обложили в глухом сельце Шибряй: два часа стойко, по-хаджимуратовски, оборонялся атаман, два часа метался, как затравленный зверь, в огненном кольце, но живым не дался — пал у мельничной запруды от меткого выстрела агента-боевика.
После Антоновской эпопеи прибыл Яшка в златоглавую столицу — жутко недоволен был, дулся на весь белый свет: шуранули его с прежнего места за натравку сослуживцев друг на дружку. Думал: пошлют куда-нибудь в тьмутаракань — век не выберешься оттуда.
На Лубянке дел невпроворот: чуть не каждый советский чинуша, пользуясь случаем, брал взятки и становился тайным пайщиком нэпмана. Неподкупный Дзержинский требовал положить этому конец: «на почве товарного голода НЭП, особенно в Москве, приобрел характер ничем неприкрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, обогащения и наглости».
И то правда: заместитель наркома финансов РСФСР и попутно член Президиума Высшего совета народного хозяйства тов. Краснощеков опредседателил, к примеру, Промышленный банк СССР и перво-наперву кредитовал 35 тысяч золотых рублей родному братцу Якову, а также снабдил его сведениями насчет колебаний валютного курса на бирже: играть — так играть с козырями! Выручку спекулянт и замнаркома по-братски делили.
А парафиновые дельцы Ривощ, Хайкин и Ясный? Многажды по баснословным ценам перепродавали дефицитный парафин, покуда в наркомате внешней торговли почесывали в затылках: кому бы сбагрить невесть зачем присланный из-за границы товар?
Так что начальник Экономического управления ГПУ Кацнельсон едва успевал крутиться-вертеться и дюже нуждался в толковых работниках. А тут товарищ, обстрелянный в схватках с тамбовскими бандитами… И остался Яшка в Москве.
Поначалу приглядывался, что да как. Был прост, грубоват, справедлив, отчаян: этакий Робин Гуд из местечка Богуслав Киевской губернии. Потом приоткрылся: «по своим личным качествам он карьерист, беспринципен, угодлив, всегда разыгрывал из себя «рубаху парня», подыгрываясь под «демократа», в то время когда из «кожи лез в люди»(2).
Ну а люди, как представлял себе пообтершийся в столичных кругах Яшка-демократ, должны и жить по-людски, не в какой-нибудь задрипанной коммуналке. Облюбовал на Мясницкой чудесную квартирку, выселил оттуда очкастых студентов, побелку-поклейку за казенный счет произвел и княжескую мебель выписал — из Ленинградского дворцового фонда. Никого не убоялся, потому как знал: канцельсоновский заместитель Миронов в обиду не даст.
Лев Григорьевич еще тем прохвостом был. Про себя рассказывал: «в партию я вступил в 1918 г. по карьеристским и шкурническим побуждениям, так как другого пути выбиться в люди в первые годы революции я не вцдел. Октябрьскую революцию я встретил враждебно, ибо к этому времени уже был достаточно политически сформировавшимся человеком, состоя до этого в партии «Бунд». Развернувшиеся политические события показали мне, что только примазавшись к коммунистической партии я смогу завоевать прочные жизненные позиции, связанные с личным благополучием и карьерой»(3). В общем, один и другой — два сапога пара.
Выяснилось, что племянник Ржавского подписался под троцкистской «Платформой тринадцати». Исключенный из партии, приехал в Москву хлопотать о восстановлении и заночевал у дяди. Наутро дядя чин по чину доложил Миронову о родственнике, который «имеет несчастье говорить то, что он думает». Лев Григорьевич присоветовал найти убогому другое жилье и держать язык за зубами: узнают окружь — выпрут с работы за милую душу.
Чего так пекся о подчиненном начальник, всячески оберегал от разборок? Ну не за одну же собачью преданность пристроил его в заместители к страшному матерщиннику и психопату Арону Молочникову, руководившему экономическим отделом Ленинградского УНКВД? Разгадка, думаю, проста.
В ту пору многие сталинские опричники имели за кордоном укрытый уголок — на случай непредвиденного поворота судьбы. Яков Петерс, выпихивая из страны британского разведчика Локкарта, незаметно подсовывал ему записочку для своей жены-англичанки. Мастер заплечных дел Шапиро-Дайховский в часы досуга тосковал по отцу, вдыхавшему воздух туманного Альбиона. Пронырливый Изя Чоклин тайком встречался с американкой, привозившей весточки от тамошней родни. И светили иезуиту Мигберту родные огоньки с того берега Атлантического океана.
Старший брат Ржавского был махровым бундовцем: еще в 1906 году бежал из сибирской ссылки, колумбствовал в Новом Свете, а когда крейсер «Аврора» холостой выстрел произвел, примчал назад жизнь свою заново обустраивать. То ли большевики его плохо встретили, то ли перекрасившиеся бундовцы, но вскоре вышла у него несогласка с Советской властью и, несолоно хлебавши, убрался он восвояси.
Видать, Лев Григорьевич не забывал давнишнего соратника по Всеобщему еврейскому рабочему союзу, раз попечительствовал над младшим Ржавским. А тот и рад стараться. Порою летели через моря-океаны от молодой супружницы нашего героя письма по нью-йоркскому адресу: N.J.S. 530 W. st. 163. А ведь знала чекистка, что ей строго-настрого запрещено переписываться с зарубежьем — в силу секретности службы. Но для тогдашних власть имущих закон не был писан. Зато каждый патриот России, мало-мальски известный на Западе, злобное подозрение вызывал…
Молодой рудознатец Георгиев занялся изобретательством после поражения русской армии под Порт-Артуром: сделалось ему обидно за державу. Однако придуманную им механическую дистанционную трубку для снарядов, а проще говоря, запал новой конструкции царские сановники встретили с прохладцей: он запатентовал изобретение в Лондоне. Мировая печать заговорила о нем как восходящей звезде артиллерийского дела. Американский полковник Гибсон зазывал талантливого инженера:
— Мистер Георгиев, в США условия превосходные, лаборатории отличными приборами оборудованы, ваша звезда там в полную силу засверкает.
Тут же французский и британский атташе вьются как мухи, тоже блага заграничные сулят. Но особливо назойливыми германцы оказались: спроворили где-то воздушный шар, прилетели в заснеженную Пермь — на трубку ту полюбоваться. Так и сяк вертят ее в руках, приговаривают:
— Наша крупповская модель, пожалуй, хуже будет.
Попросилицену назначить, Павел Константинович усмехнулся: не продается!..
После гражданской войны решил Георгиев вернуться к изобретательству. Не тут-то было: переквалифицировавшийся в главного кадровика ВСНХ Кацнельсон зыркнул на него, вострым чекистским носиком повел, определил: политически неблагонадежен. «Да, я белогвардеец, но честный белогвардеец!» — вспылил Павел Константинович. И зазвездил правду-матку в глаза:
— Слыхал я, что не то Краснощеков, не то Кривощеков, у коего настоящая фамилия Токольсон, по всему миру разывскива-ется американской полицией как бандит, прославившийся лихими налетами на заокеанские экспрессы. В Советской же России, сказывают, этот господин сначала разбойничал на посту красного губернатора Дальневосточного края, а потом — в Высшем совете народного хозяйства. Творил разор безнаказанно благодаря таким вот Кацнельсонам.
Понятно: за эту филиппику Георгиев чуть под суд не угодил.
Наконец, в 1926 году кто-то вспомнил про мытарствующего изобретателя: был он зачислен в Ленинградское секретное конструкторское бюро по запальным устройствам. Спустя несколько лет испытательную стрельбу устроили — проверяли, как действует георгиевская трубка в боевых условиях. Сам Киров приехал на Ржевский полигон, поглядел в подзорную трубу и сказал с мужицкой прямотцой: «Нечего лизать жопы иностранцев, вот вам, отечественное изобретение, которое нужно ввести в жизнь»(4). И зазолотился на груди старого инженера орден Ленина.
На беду нарком тяжелой промышленности Павлуновский — тот самый, расстрелявший в 1918 году вместе с солдатом революции Матвеевым мятежных матросиков на кронштадтских фортах — зело возлюбил орденоносца. Как-то вызвал к себе в первопрестольную, поручил выдумать такой морской снарад, какой бы ввинчивался как штопор в корабельный борт даже под малым углом. Георгиев отнекивался, поелику считал себя специалистом по запалам, но не снарядам. Да толку! — переубедить всезнающего наркома был не в силах. Забессонничал у рабочего стола, заколдовал над чертежами, а завистники за спиной перешептываются, «знахарем» оярлычивают, подпакостить норовят. И добились своего: однажды предстал перед светлыми очами изобретателя Яшка Ржавский. С подручным Дмитрием Фигуром скрупулезно исчислил он миллионные затраты на чудо-трубку, на морской снаряд и окрестил Георгиева вредителем, считая: раз американцы и немцы отказались от услуг инженера, то Советы чем хуже? Никак не мог понять наш демократ, что не все продается на этом свете, что у некоторых людей и понятие о национальной чести имеется…