Вот сидит бедняга на нарах, день и ночь мается, при свете тусклой тюремной лампочки пишет наркому оборонной промышленности Кагановичу послания, не жалуясь на свою судьбу, но умоляя: «хочу просить у Вас особой милости ознакомиться с моими оборонными работами». А напридумано, надо сказать, много чего было за три десятка лет, да руками еще не сделано, не сотворено. Спешил Георгиев, опасался, что не поспеет державу как следует укрепить: война, виделось, не за горами… Да так и помер на казенной больничной койке, не дождавшись наркомовской милости: чихал Коганович с колокольни Ивана Великого на сии георгиевские эпистолы!
Впрочем, арест очередного русского левши был лишь эпизодиком в богатой биографии Яшка-демократа. По его приказу томились в темнице конструкторы с Кировского завода, умельцы с Орудийного, инженеры с Судостроительного, мастера с Ижорского: разве можно доверять оборонку тем, кто на крест православный молится, царя-мученика тайком поминает, Россию подъяремную жалеет? Какое дело Яшке, что любой из них — неповторимый самоцвет в россыпи отеческих талантов: перебирать — не переберешь, сказывать — не перескажешь. Подобно Кащею, сторожил он эту невскую сокровищницу и трясся: смерть самого неизвестно где и в чем заключалась — кто отыщет?
Нашелся один сталинский молодец — Мирон Мигберт. Заковал подлеца, допросил крепко, а протокол допроса и прочие документы запечатал в секретный пакет и собственноручно надписал: «вскрыть только с санкции начальника УНКВД ЛО Зэковского». Как на дно морское опустил.
Но давно сгинул в каменных дебрях Лубянки кровожадный Заковский-Штубис, давно сорвана облатка с потайных бумаг: прочтем.
— В один из ненастных дней со стороны погоды, — сообщал прокурору Волголага НКВД бригадир Харитонов, — одно из моих звеньев окончило выемку плотов из Волги и попросило у меня 8 оставшихся минут погреться у костра. Я им разрешил. Это было в начале октября 1936 года, люди работали по пояс в воде без сапог и рукавиц. Вдруг появился на ряжах Молочников и с пеной у рта стал кричать на ребят, сушившихся у костра: «Вы что, негодяи, сидите?» И употреблял мат. Увидев разъяренного начальника, люди встали в испуге и начали расходиться, а один заключенный по фамилии Рыжев замедлил со вставанием. Тогда Молочников выхватил огнестрельное оружие в виде браунинга и выстрелил в него два раза, а всю бригаду лишил премиального вознаграждения, хотя. норма в этот день была выполнена на 147 процентов. (5)
Издалеку, как видно, начал раскрутку дела Мигберт — сперва Яшкиного задушевного приятеля притянул: тот одно время после Ленинградского УНКВД зверствовал в Угличском концлагере, а напоследь управлял при Кагановиче трестом в оборонной промышленности. Изобличенный харитоновской жалобой и прочими многочисленными свидетельствами, Арон-солдат, как кликали за глаза Молочникова, быстренько «раскололся». По его словам, шибко вредительствовали они с Яшкой в Питере: вместо того, чтобы беспощадно бороться с политически неблагонадежными элементами, укрывали таковых от карающего меча НКВД.
К этой несусветной околесице Лев Григорьевич Миронов присоединился: бог весть чего нарассказал и про несчастного племянника, свихнувшегося на мировой революции, и про Яшкиного брата, буржуйски прогуливавшегося по Манхеттену, и про самого Яшку.
Ай да Мигберт, ай да сукин сын! Уж как хотел наш герой в люди выбиться, до власти большой дорваться, вот и потрафил ему — записал в одну заговорщицкую компашку с сильными мира сего: Рыковым, Бухариным, Ягодой, Тухачевским, Антоновым-Овсеенко… И поехал опасный государственный преступник на Левашевскую пустошь — туда, где косточки им загубленных умельцев и мастеровых тлели.
Эх, Яшка-демократ, Яшка-демократ! Чай теперь твоя душенька довольна? Иль по-прежнему бунтует на том свете, противится существующему в аду строю, требует к заоблачному престолу откомандировать?
ГЕШЕФТМАХЕР
Слушай, Израиль: ты теперь, идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть народами, которые больше и сильнее тебя, городами большими с укреплениями до небес. Народом многочисленным и великорослым, сынами Енаковыми, о которых ты знаешь и слышал: «кто устоит против сынов Енаковых?» Знай же ныне, что Господь, Бог твой, идет пред тобою, как огонь поядающий; Он будет истреблять их и низлагать их пред тобою, и ты изгонишь их, и погубишь их скоро, как говорил тебе Господь.
Кони ржали за Сулою — неслись на лихих скакунах деникинские кавалеристы, врывались в Ромны, шашками рубали убегающих комиссаров. Бравый полковник, меряя шагами залу, отдавал приказ по-суворовски четко и твердо:
— Первое. Опять жиды помогали красным, поймаю — повешу. Второе. Оружие, упряжь, лошадей и имущество, брошенное большевиками — немедленно доставить в штаб полка. За утайку взгрею. Третье. Оставшимся красноармейцам явиться ко мне. Наказания не будет. Четвертое. Магазины открыть немедленно.
Торговцы не смели ослушаться: боялись погромов. Исаак Глейзер, владелец обувной лавки с Коржевской улицы, смотрел на проходящих мимо деникинцев и истово молился: «Спаси нас, Боже!»
Особливо опасался за своего семнадцатилетнего сына, выпускника Ромейской гимназии: ведь «не было дня без убийств и грабежей»(1). А Мирон, наблюдая издевательства, грезил о далекой Палестине, вдохновлялся сионистскими речами Жабо-тинского и талдычил Пятикнижие.
Это теперь на земле обетованной молодые советские евреи покинув разоренную Россию, увлекаются романтикой «золотых офицерских погон, дворянского слова чести, кулацкого обреза, направленного против кожаных комиссаров», и хором распевают в Моадон ха-Оле песни о «широте казачьей степи» («Гешер алия», израильский инф. бюллетень, сентябрь 1990 г.). Но для их предков не было ненавистнее «золотопогонной сволочи», «кровавого царя» и «Святой Руси» — за поруганную честь которой так жестоко мстили казачьи сотни и умирали дворянские мальчики.
Вот и Мирон Глейзер, как только красные отбили Ромны, сразу же записался в Чрезвычайку: про свои юношеские грезы забыл, ибо «все это было крайне туманно и суждения о сионизме оправдывались воображениями заманчивой поездки в Палести-ну»(1). Так: от грез мало толку, а наш гимназист по характеру был гешефтмахером — у него в роду не случайно одни барышники водились. Отец, к месту сказать, исповедывал иудаизм, сочетая его с железной хваткой и торгашеской бессовестностью. Не знаю, делил ли юный Глейзер окружающих на людей и нелюдей, но то, что считал себя чуть ли не пупом земли — это точно.
Да беда: в Ромейской Чека его таковым, видимо не считали, держали на побегушках. Посему отправился Мирон на фронт добровольцем, но, естественно, до него не доехал: по пути «был задержан» Полтавским губкомом партии и направлен в Военнополитическую школу. Пока дрались красные и белые, слушал лекции и, как писал позднее в автобиографии, «идейно перерождался» из сиониста в коммуниста.
К лету 1920 года окончательно прозрел, получил желанный партбилет и строгий приказ: немедленно следовать к месту службы — в Особый отдел 13 армии. Уезжал из Полтавы бывший курсант Глейзер, а на Юго-Западный фронт прибыл молодой чекист Мигберт: в дороге подумал, что не худо бы сменить фамилию «ради конспирации». Не напрасно: ходить в атаки ему не пришлось, зато не раз допрашивал с пристрасткой золотопогонных пленников.
Когда же кавалерийский корпус перебрасывался из Мелитополя под Гомель — для разгрома белополяков, решил Мигберт судьбу дважды не Испытывать: во время переправы через Днепр заболел и остался на излечении в Александровске. Тут его из Чека уволили да из партии исключили, несмотря на то, что изворачивался как мог: я совершенно больной, мой бедный папа на днях скончался и т. п. Исаак Глейзер действительно отошел в лучший мир, но спустя два года.
Уже после смерти отца в 1923 году появился Мирон в Крыму: элегантное пальто, интеллигентная бородка, роговые очки, тросточка с медной балдашкой — ну чистый нэпман! На деле — вчерашний агент Витебского губфинотдела.
Братья Кисельгоф, знакомые по Витебску, провели «нэпмана» в чекистскую столовую: у сотрудников от удивления глаза на лоб повылазили — откуда этот чудик? А чудик, заискивая перед распоследним караульным — «не хотите ли хороших папирос?», изо всех сил старался произвести выгодное впечатление и вновь устроиться на работу в ГПУ. Удалось-таки: секретный сотрудник Мигберт получил кличку «Малаец» и должность счетовода в Севастопольском порту.
Крым тогда еще белогвардеился: чудом уцелевшие врангелевские офицеры оружия не сложили — то пороховой погреб взорвут, то судно захватят.
Однажды на пароход «Утриш» сели девять мужчин в гепеуш-ной форме и одна дама с ребенком. В море, натраверзе Таррханхуты, «чекисты», угрожая револьверами, приказали экипажу взять курс на Варну и поднять русский флаг. Капитан Верецкий подчинился требованию и беглецы высадились на болгарский берег. Оказалось, что дерзкий побег организовал, как писали в газетах, «известный белобандит» де Тиллот.
А через год бывший юнкер Рафальский с товарищами попытался угнать пароход «Ермак», но в последний момент был схвачен ГПУ. Не повезло юнкеру: вместо триумфальной арки в Париже увидел ворота советского концлагеря — они захлопнулись За обреченным навсегда.
Как раз Мирону и поручалось выслеживать таких вот отчаянных рафальских. «После некоторого опыта оморячивания» начал сексотствовать. Однако сослуживцы заметили: «в работе временами бывает ленив, требует соответствующего нажима, проявляет материальную заинтересованность». И турнули «Малайца» из ГПУ: даже приятель Яков Беленький не смог защитить…
«Будучи почти безграмотным, я до 1919 года прямого участия в Октябрьской революции не принимал»(2), — рассказывал о себе сей сын сапожника, сыгравший не последнюю роль в судьбе нашего героя. Зато потом, когда над Екатеринславом взвился красный флаг, принял Беленький в революции самое что ни на есть прямое участие — стал чекистом. Но, поскольку действительно был туповат, то больше двух месяцев нигде не задерживался: отовсюду его гнали «за невозможностью дальнейшего использования».