Ответ: Агентом иностранной разведки я никогда не был» [2].
Изя прекрасно понимал, что если «сознается» в шпионаже, то его расстреляют. Потому и стоял на своем до конца. Долго с ним возились – чуть не целый год. Наконец обвинили в том, что «он в 1921 году нелегально перешел госграницу из Румынии в СССР и сообщил органам б. ОГПУ ряд вымышленных фактов о военно-морском флоте Румынии, а также в систематическом обмане ОГПУ-НКВД (куда обвиняемый Чоклин в 1924 году проник на службу), в приписывании себе вымышленных революционных заслуг и сокрытии своего и своих родственников антисоветского прошлого» [3].
Особое совещание при НКВД СССР постановило заключить его в концлагерь на три года, поскольку он – шулер и социально опасный элемент…
Эх, не в той стране взялся играть в азартные игры Изя Чоклин: в конце концов его карта тоже оказалась битой.
1. Автобиография, датированная 21.09.1927 г. (архивное личное дело Чоклина И.Я. № 2719).
2. Протокол допроса от 22.05.1938 г. (архивное следственное дело на Чоклина И.Я. № 32235).
3. Обвинительное заключение от 07.01.1939 г. (там же).
Впервые опубликовано в газете «Единство», 1990, август, № 14. С. 8.
Энтузиаст
Когда влюбленные сердца стучатся в блузы
И страстно хочется распять их на кресте,
Нет большей радости, нет лучших музык,
Чем хруст ломаемых и жизней, и костей.
Хоть и утонул Чапай в бурливой реке Урал, застигнутый казацкой пулей, хоть и изрубили на куски его штабных во Лбищенске, а слава про 25-ю стрелковую дивизию все ж была неувядаемой: вставали новые бойцы под легендарные знамена. Молодой комиссар хлебопекарен Туркестанского фронта Наум Голуб тоже запросился к чапаевцам: покидали они страшные уральские степи, шли с белополяками сражаться.
Весной 1920 года маршал Пилсудский возмечтал о границах древней Речи Посполитой: Антанта ему оружие подбросила, Петлюра в союзники записался. А большевикам подмоги ждать неоткуда – одна надежда на русских, каковых только вчера натравливали друг на друга. И возопили они:
«Стань на стражу, русский народ! Русский народ, прошли те времена, когда ты был чужим в своем собственном отечестве. Теперь ты хозяин в своем собственном доме, и всякий ущерб государственному интересу больно задевает тебя самого… Народ, спасай свое отечество, которому угрожает коварный и беспощадный враг! Сотри его с лица земли! И тогда ты вернешься к мирному труду!»
Это когда для нас Россия чужой была? На Куликовом поле, под Полтавой, при Бородине? Неправда. Однако так уж повелось в последнее время у нашего ненашего правительства: как враг у ворот, так стань на стражу, народ, а как мир да благодать, так пинков не сосчитать: мы-де и темны, и ленивы, и вкалывать задаром на чужого дядю не хотим. Ладно, все впереди.
Красная конница сокрушила войска Пилсудского: не выручили ни инструктора французские, ни пулеметы английские, ни обучение на немецкий манер. Из Житомира польский гарнизон едва-едва ноги унес. Под Киевом развернулся бой: Науму Голубу пришлось нюхнуть пороху, хоть и числился начальником экспедиции при политотделе Чапаевской дивизии – тыловиком то бишь. А захватили эшелоны вражеские – там и кони холеные, и обмундирование добротное, и оружие иностранное, маслом смазано. Драпал Пилсудский прытко.
Голуб после киевской баталии тяжко заболел. Отлежавшись в 838-м полевом запасном госпитале, подался новую власть в украинских селах устанавливать: драл на майданах глотку, из бедняков советы сколачивал. И чудилось: большевик он несгибаемый, железный – куда партия пошлет, туда и пойдет.
Его потом куда только не посылали. Демобилизовался из Красной армии – тут же Саратовский губком ВКП(б) направил в тракторный отряд комиссарить, затем – страховыми кассами заведовать, затем – на текстильно-ткацкую фабрику директорствовать. С любым поручением справлялся, нигде загвоздки не было.
А в 1930 году поехал на раскулачку в тот самый Пугачёвский район, откуда двинулась когда-то на колчаковцев буйная ватага, предводительствуемая Чапаем. И шмонал бывший чапаевец по избам, и объявлял принародно мужиков-трудолюбцев «внутренними врагами», и сажал ревущих баб с детишками на подводы – отправлял на край земли, на верную смерть от стыни и бескормицы.
Неужто ни разу не екнуло сердце? Неужто не вспомнились родная халупа на окраине Вилейки, жалкие отцовы копейки, ночевки на казенной скамейке? Сам ведь писал в автобиографии про нищую юность свою:
«Скитался я долгое время, ночуя на скамьях в садах и скверах г. Вильно. Единственным питанием были фунт черного хлеба и соленый огурец» [1].
А может, смотрел вослед печальному крестьянскому поезду и злорадствовал: вот я страдал при царизме три месяца – теперь и вы пострадайте. По крайней мере, эту раскулачку считал своей особой заслугой, хвастался:
«Под моим руководством было раскулачено и выслано в далекие края несколько сот кулацких семейств» [2].
Характерно: что ни делал Голуб в своей жизни, делал с какой-то одержимостью и уверенностью непоколебимой – всегда он прав, все ему позволяется, потому что нынче его власть пришла, его время настало, перед ним столбовая дорога раскинулась.
В Саратовский университет поступил – учился напористо: денно и нощно долбил «Технологию дерева» и «Ленинизм в связи с историей ВКП(б)». Готовился стать лесным инженером. Что ж, «топорная» наука ему после учебы пригодилась: вместо ленинградского завода «Пионер» распределили Наума Абрамовича Голуба в органы госбезопасности, а там тогда таким принципом руководствовались: «лес рубят – щепки летят». Не растекаясь мыслию по древу, засучил Голуб рукава и заработал с огоньком:
«Для этого экзекутора не было никаких законов, никаких святынь, никаких истин и ценностей. Понадобится пытка – готова пытка, понадобится издевательство – готово издевательство, арест, обман, шантаж, фокус – все средства годны, все хороши. Ничего не гнушался этот подлый человек. Утрируя приказы и законы, он по существу превращал их в атрибуты своего властолюбия, с тем чтобы только сохранить свой престиж. Он забывал, что работает не с манекенами, а с живыми людьми» [3].
От Голубовского энтузиазма порою даже начальство обалдевало. Сетовало:
«Несколько увлекающийся работник, иногда в мелочах видит большие дела, приходится одергивать».
Чекист Наум Голуб. Фотография 1930-х годов
Куда там! Будучи начальником восточного отделения контрразведывательного отдела в Ленинградском УНКВД, собирал подчиненных и устраивал раздрай с матерщинкой:
«Все, кого мы арестовываем, – это жуткие шпики и антисоветчики, а поэтому жмите из них, сволочей, всё, пусть у них кости трещат» [4].
И трещали косточки – русские, еврейские, латышские, корейские.
Нельзя сказать, что Голуб совсем каким-то дремучим зверем был. Иной раз и образованность университетскую демонстрировал. Как-то арестовал целую кучу китайцев, а они по-русски ни бельмеса: в протоколах чудными иероглифами подписываются. Непорядок – любая проверка уличит в несуразице, накрутит хвост! Кумекал Наум Абрамович, кумекал, да и решил тюремный ликбез организовать: даешь грамоту трудящимся Востока! Заделались палачи учителями – быстро обучили арестантов кириллице: твоя пиши хорошо, моя бью мало-мало…
Востоковед Николай Невский с дочерью и женой Ёродзуя Исо.
Фотография 1930-х годов
Еще Голуб страсть как любил с ученым человеком побеседовать, особенно по вопросам международных отношений. Залучил в Большой дом знаменитого востоковеда Николая Конрада: тот обвинялся в том, что шпионит на Страну восходящего солнца, якшается с чужеземцами и женат на японке. Конрад заспорил, что никакой он не шпион, общается с зарубежными гостями по научной и общественной надобности, жена у него еврейка, а японкой является супруга Николая Невского, единственного в России специалиста по расшифровке тангутской письменности, открытой в Харокото путешественником Козловым. Тогда оппонент, видя свою несостоятельность, пригрозил неуступчивому Конраду:
«Ежели не согласны со мной, то вздерну вас на веревках к потолку, отобью легкие и почки, поколочу так, что сможете только в крови ползать по полу» [5].
Ясно, в чью пользу сей ученый спор закончился. Подобным образом победил и в «дискуссии» с поэтом Николаем Олейниковым.
Востоковед Николай Конрад. Фотография 1960-х годов
Но порою терпел Голуб поражение: это когда такой же фанатик, как и он сам, попадался, вроде профессора Шами. По разумению нашего голубчика, за этим профессором много всяких грехов водилось. Во-первых, в 1913 году он слушал лекции в Сорбонне, жил у своего брата – художника Иосифа Тепера – и был завсегдатаем «Ротонды» и прочих забегаловок, где веселились парижские вольнодумцы. Во-вторых, в смутное время числился левым эсером и железным бойцом частей особого назначения, за что ненадолго арестовывался деникинцами. А дальше – еще аховей.
Когда на шестой части света пролетарская революция восторжествовала, ринулся таковую же в других частях устраивать, а поскольку мать и другой брат – Шая – обретались в Палестине, то перво-наперво замыслил их осчастливить. На земле обетованной Шами развернул весьма бурную деятельность, за что сиживал и в Яффской, и в Хайфской тюрьмах, не раз ездил в Египет к тамошним единомышленникам договариваться о бунте и даже участвовал в Сирийском восстании. Наконец в 1927 году его в Москву откомандировали – как члена ЦК Палестинской компартии. Здесь получил скромную должность референта в Коммунистическом Интернационале. Эту ущемку не простил: стал бороться с сановными «палестинскими мудрецами» Бергером и Хейдером, да так яро, что вскоре Исполком Коминтерна объявил Шами выговор за склочность и предупредил, что «вмешательство его в арабские и палестинские дела в дальнейшем вызовет необходимость поставить вопрос об его партположении» [6].