А парафиновые дельцы Ривош, Хайкин и Ясный? Многажды по баснословным ценам перепродавали дефицитный парафин, покуда в наркомате внешней торговли почесывали в затылках: кому бы сбагрить невесть зачем присланный из-за границы товар?
Так что начальник Экономического управления ГПУ Зиновий Кацнельсон едва успевал крутиться-вертеться и дюже нуждался в толковых работниках. А тут товарищ, обстрелянный в схватках с тамбовскими бандитами… И остался Яшка в Москве.
Поначалу приглядывался, что да как. Был прост, грубоват, справедлив, отчаян: этакий Робин Гуд из местечка Богу слав Киевской губернии. Потом приоткрылся:
«По своим личным качествам он карьерист, беспринципен, угодлив, всегда разыгрывал из себя “рубаху-парня”, подыгрываясь под “демократа”, в то время когда из кожи лез в люди» [2].
Чекист Зиновий Кацнельсон. Фотография 1920-х годов
Ну а люди, как представлял себе пообтершийся в столичных кругах Яшка-демократ, должны и жить по-людски, не в какой-нибудь задрипанной коммуналке. Облюбовал на Мясницкой чудесную квартирку, выселил оттуда очкастых студентов, побелку-поклейку за казенный счет произвел и княжескую мебель выписал из Ленинградского дворцового фонда. Никого не убоялся, потому как знал: кацнельсоновский заместитель Миронов в обиду не даст.
Лев Григорьевич еще тем прохвостом был. Про себя рассказывал:
«В партию я вступил в 1918 году по карьеристским и шкурническим побуждениям, так как другого пути выбиться в люди в первые годы революции я не видел. Октябрьскую революцию я встретил враждебно, ибо к этому времени уже был достаточно политически сформировавшимся человеком, состоя до этого в партии “Бунд”. Развернувшиеся политические события показали мне, что только примазавшись к коммунистической партии я смогу завоевать прочные жизненные позиции, связанные с личным благополучием и карьерой» [3].
Чекист Лев Миронов (Каган). Фотография 1920-х годов
В общем, один и другой – два сапога пара.
Выяснилось, что племянник Ржавского подписался под троцкистской «Платформой тринадцати». Исключенный из партии, приехал в Москву хлопотать о восстановлении и заночевал у дяди. Наутро дядя чин по чину доложил Миронову о родственнике, который «имеет несчастье говорить то, что он думает». Лев Григорьевич присоветовал найти убогому другое жилье и держать язык за зубами: узнают окружь – выпрут с работы за милую душу. Чего так пекся о подчиненном начальник, всячески оберегал от разборок? Ну не за одну же собачью преданность пристроил его в заместители к страшному матерщиннику и психопату Арону Молочникову, руководившему экономическим отделом Ленинградского УНКВД?
Разгадка, думаю, проста. В ту пору многие сталинские опричники имели за кордоном скрытный уголок – на случай непредвиденного поворота судьбы. Яков Петерс, выпихивая из страны британского разведчика Локкарта, незаметно подсовывал ему записочку для своей жены-англичанки. Мастер заплечных дел Шапиро-Дайховский в часы досуга тосковал по отцу, вдыхавшему воздух туманного Альбиона. Пронырливый Изя Чоклин тайком встречался с американкой, привозившей весточки от тамошней родни. И светили иезуиту Мигберту родные огоньки с того берега Атлантического океана.
Старший брат Ржавского был завзятым бундовцем: еще в 1906 году бежал из сибирской ссылки, колумбствовал в Новом Свете, а когда крейсер «Аврора» холостой выстрел произвел, примчал назад жизнь свою заново обустраивать. То ли большевики его плохо встретили, то ли перекрасившиеся бундовцы, но вскоре вышла у него несогласка с Советской властью и, несолоно хлебавши, убрался он восвояси.
Видать, Лев Григорьевич не забывал давнишнего соратника по Всеобщему еврейскому рабочему союзу, раз попечительствовал над младшим Ржавским. А тот и рад стараться. Порою летели через моря-океаны от молодой супружницы нашего героя письма по нью-йоркскому адресу: N.J.S. 530 W.st. 163. А ведь знала чекистка, что ей строго-настрого запрещено переписываться с зарубежьем в силу секретности службы. Но для тогдашних власть имущих закон не был писан. Зато каждый патриот России, мало-мальски известный на Западе, злобное подозрение вызывал…
Молодой рудознатец Георгиев занялся изобретательством после поражения русской армии под Порт-Артуром: сделалось ему обидно за державу. Однако придуманную им механическую дистанционную трубку для снарядов, а проще говоря, запал новой конструкции царские сановники встретили с прохладцей: он запантетовал изобретение в Лондоне. Мировая печать заговорила о нем как о восходящей звезде артиллерийского дела. Американский полковник Гибсон зазывал талантливого инженера:
– Мистер Георгиев, в США условия превосходны, лаборатории отличными приборами оборудованы – ваша звезда там в полную силу засверкает.
Тут же французский и британский атташе вьются как мухи, тоже блага заграничные сулят. Но особливо назойливыми германцы оказались: спроворили где-то воздушный шар, прилетели в заснеженную Пермь – на трубку ту полюбоваться. Так и сяк вертят ее в руках, приговаривают:
– Наша крупповская модель, пожалуй, хуже будет.
Попросили цену назначить. Павел Константинович усмехнулся:
– Не продается!..
После Гражданской войны решил Георгиев вернуться к изобретательству. Не тут-то было: переквалифицировавшийся в главного кадровика ВСНХ Кацнельсон зыркнул на него, острым чекистским носиком повел, определил: политически неблагонадежен. «Да, я белогвардеец, но честный белогвардеец!» – вспылил Павел Константинович. И зазвездил правду-матку в глаза:
– Слыхал я, что не то Краснощёков, не то Кривощёков, у коего настоящая фамилия Токольсон, по всему миру разыскивается американской полицией как бандит, прославившийся лихими налетами на заокеанские экспрессы. В Советской же России, сказывают, этот господин сначала разбойничал на посту красного губернатора Дальневосточного края, а потом – в Высшем совете народного хозяйства. Творил разор безнаказанно благодаря таким как Кацнельсон.
Понятно: за эту филиппику Георгиев чуть под суд не угодил. Наконец, в 1926 году кто-то вспомнил про мытарствующего изобретателя: был он зачислен в Ленинградское секретное конструкторское бюро по запальным устройствам. Спустя несколько лет испытательную стрельбу устроили – проверяли, как действует георгиевская трубка в боевых условиях. Сам Киров приехал на Ржевский полигон, поглядел в подзорную трубу и сказал с мужицкой прямотой: «Нечего лизать жопы иностранцев, вот вам отечественное изобретение, которое нужно ввести в жизнь» [4]. И зазолотился на груди старого инженера орден Ленина.
На беду нарком тяжелой промышленности Павлуновский – тот самый, расстрелявший в 1918 году вместе с солдатом революции Матвеевым мятежных матросов на Кронштадтских фортах, – зело возлюбил орденоносца. Как-то вызвал к себе в первопрестольную, поручил выдумать такой морской снаряд, какой бы ввинчивался, как штопор, в корабельный борт даже под малым углом. Георгиев отнекивался, поелику считал себя специалистом по запалам, но не снарядам. Да толку – переубедить всезнающего наркома был не в силах. Забессонничал у рабочего стола, заколдовал над чертежами, а завистники за спиной перешептываются, «знахарем» обзывают, подпакостить норовят. И добились своего: однажды предстал пред светлыми очами изобретателя Яшка Ржавский. С подручным Дмитрием Фигуром скрупулезно исчислил он миллионные затраты на чудо-трубку, на морской снаряд и окрестил Георгиева вредителем, считая: раз американцы и немцы отказались от услуг инженера, то Советы чем хуже?
Нарком Иван Павлуновский. Фотография 1930-х годов
Вот сидит бедняга на нарах, день и ночь мается, при свете тусклой тюремной лампочки пишет наркому оборонной промышленности Кагановичу послания. Не жалуется на свою судьбу, но умоляет: «Хочу просить у Вас особой милости ознакомиться с моими оборонными работами». А напридумано, надо сказать, много чего было за три десятка лет, да руками еще не сделано, не сотворено. Спешил Георгиев, опасался, что не поспеет державу как следует укрепить: война, виделось, не за горами… Да так и помер на казенной больничной койке, не дождавшись наркомовской милости: чихал Каганович с колокольни Ивана Великого на сии георгиевские эпистолы!
Впрочем, арест очередного русского левши был лишь эпизодом в богатой биографии Яшки-демократа. По его приказу томились в темнице конструкторы с Кировского завода, умельцы с Орудийного, инженеры с Судостроительного, мастера с Ижорского: разве можно доверять оборонку тем, кто на крест православный молится, царя-мученика тайком поминает, Россию подъяремную жалеет? Какое дело Яшке, что любой из них – неповторимый самоцвет в россыпи отеческих талантов: перебирать не переберешь, сказывать не перескажешь? Подобно Кощею, сторожил он эту невскую сокровищницу и трясся: смерть самого неизвестно где и в чем заключалась – кто отыщет?
Нашелся один сталинский молодец – Мирон Мигберт. Заковал подлеца, допросил крепко, а протокол допроса и прочие документы запечатал в секретный пакет и собственноручно надписал: «Вскрыть только с санкции начальника УНКВД ЛО Заковского». Как на дно морское опустил.
Но давно сгинул в каменных дебрях Лубянки кровожадный Заковский-Штубис, давно сорвана облатка с потайных бумаг: прочтем.
«В один из ненастных дней со стороны погоды, – сообщал прокурору Волголага НКВД бригадир Харитонов, – одно из моих звеньев окончило выемку плотов из Волги и попросило у меня 8 оставшихся минут погреться у костра. Я им разрешил. Это было в начале октября 1936 года, люди работали по пояс в воде без сапог и рукавиц. Вдруг появился на ряжах Молочников и с пеной у рта стал кричать на ребят, сушившихся у костра: “Вы что, негодяи, сидите?” И употреблял мат. Увидев разъяренного начальника, люди встали в испуге и начали расходиться, а один заключенный по фамилии Рыжев замедлил со вставанием. Тогда Молочников выхватил огнестрельное оружие в виде браунинга и выстрелил в него два раза, а всю бригаду лишил премиального вознаграждения, хотя норма в этот день была выполнена на 147 процентов» [5].