– Ай да Сонька, Золотая Ножка! – восхищались в «бригаде смерти». – Займись-ка ты теперь старым хрычом Брониковским. Михельсон сказал, что его брат когда-то служил в царской свите и был близок ко двору Николая Кровавого.
Поизмывалась над Брониковским. Сначала сочинила любовную историю: будто бы этот семидесятилетний старец встретил в костеле Святой Екатерины, что на Невском проспекте, симпатичную польскую «шпионку» Погоржельскую и по слабости душевной согласился передавать ей разные секретные сведения. Затем попытала маленько: ножкой – ррраззз! Умылся старец слезами, кивнул головой: так оно, дочка, и было.
И пошли. Печник с Васильевского острова Гигашко – ррраз! Инженер с Кировского завода Козловский – ррраз! Боцман Балтийского пароходства Кейнаст – ррраз! Рабочий завода «Севка-бель» Родзевич-ррраз! Ай да Сонька – Золотая Ножка!
Мирон Мигберт от удовольствия языком цокал: у нашей «стахановки» все арестанты прямиком в Левашово, стало быть, на тот свет едут – во как надо работать! И торжественно вручил ей золотые часы – за 1937 год.
Слава про жестокую следовательницу тогда далеко за пределы Ленинграда разлетелась. В угольных копях Воркуты и на снежных сопках Магадана, в ледяных бараках Тайшета и на таежных просеках Байкало-Амурской магистрали те, кто невзначай остались живы, с ужасом вспоминали о Сонькиных зверствах и, наверное, молили Бога, чтобы не попасть к ней еще раз. Слыхали о Золотой Ножке и в Москве. Сам Лаврентий Павлович Берия, возглавив Наркомат внутренних дел, приказал заключить ее под стражу: уж слишком «знаменита»!
«Лично я арестов не производила, – ловко выкручивалась на допросах Сонька, – и мне руководством отделения в лице Меклер и Фигур давались материалы уже оформленных арестованных, по которым я проводила расследование».
Тогда бухнул на стол особоуполномоченный дело той самой буфетчицы с теплохода «Жорж Жорес»: а это что?
«Помню одно, что Суворикову я била, так как она не хотела давать показаний, – потупила глаза садистка. – О том, что эту арестованную я била, я хорошо помню, потому что она была первой женщиной, которую я допрашивала».
А дело Кейнаста?
«Хорошо помню, что Кейнаст сам рассказал мне обстоятельства его вербовки в Эстонии перед переброской в СССР. Эти показания он дал под влиянием примененных к нему мер физического воздействия. Насколько правдивы показания Кейнаста о шпионаже, я не знаю. То, что Кейнаст подготовлял диверсионные акты, является моим вымыслом и не соответствует действительности».
Одна за другой вынимались из железного сейфа мертво-зеленые папки, один за другим вызывались из тьмы памяти замученные и расстрелянные – длинная вереница немых свидетелей звериной жестокости Золотой Ножки.
На суде Сонька расплакалась:
«Я девять лет проработала в органах НКВД и во время операций 1937–1938 годов выполняла преступные методы ведения следственных дел, которые исходили от Ваковского, Шапиро-Дайховского и Мигберта, ныне врагов народа, на которых я не могла в то время подумать. Они вбивали мне в голову преступные методы. Я была единственной женщиной, которая работала на следствии, и дошла почти до сумасшествия. Всем исходящим от руководства указаниям я верила и так же, как и все остальные работники, их выполняла, но дел, бывших у меня в производстве без материалов, я не брала. Я виновата в том, что делала натяжки в протоколах допроса обвиняемых, била их, но это все я делала без всякого умысла и к тому же с распоряжения начальства, думая, что это нужно. Теперь я потеряла все, я потеряла партию и потеряла мужа. Прошу суд учесть мою 9-летнюю работу в органах НКВД и вынести справедливый приговор»…
Дом № 30 на набережной Кутузова, где жила чекист Софья Гертнер.
Современная фотография
В 1982 году, когда мертвые с Левашовской пустоши – до недавнего времени секретного кладбища НКВД – еще молчали, а живые полушепотом говорили о пережитом, незаметно закатилась в глухую кладбищенскую сирень Сонькина кровавая звезда. «Память о ней останется в наших сердцах навсегда», – говорилось у гроба старухи. Да будет так. Да будет незабываемым страшное имя на доске палачей – Софья Гертнер.
Впервые опубликовано в газете «Невский проспект», 1991, апрель, № 4. С. 14.
Расплата
По совести – другая думка
У нас была, светла, как мед:
Чтоб пули были в наших сумках
И чтоб работал пулемет!
Вечером 14 марта 1939 года в доме № 34 по улице Воинова прозвучал одинокий выстрел. Когда врач Грилихес прибыл на место происшествия, то увидел в комнате на полу труп мужчины в военном мундире: голова была обмотана окровавленным полотенцем, руки сложены на груди. Рядом с трупом лежал кольт 45-го калибра. А на стене, приколотая булавкой, белела записка к жене:
«Мотичка, прощай навсегда. Если когда чем обидел, прости. Морально тяжело устал, никаких преступлений не делал, причину смерти написал т. Гоглидзе, тебе знать не надо. Записка в служебном кабинете на столе. О случившемся позвони по телефону 30–14. Целую последний раз. Прости. Сашка».
Что заставило самоубийцу поднести кольт к виску и нажать на спусковой крючок?
Новгородский крестьянин Роман Поликарпов подался на заработки в Питер – нужда заставила. Устроился надзирателем в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Охранял, говорят, политических.
Арестант Владимир Ленин (Ульянов). Фотография 1895 года
В это время – с декабря 1895-го по февраль 1897 года – сидел в камере № 193 помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, ждал суда за свою революционную деятельность и тайно писал лимонным соком или молочком, налитым в маленькую хлебную чернильницу, проект программы Русской социал-демократической партии – требовал «свободы собраний, союзов и стачек», «свободы печати», «свободы вероисповедания и равноправности всех национальностей», «отмены паспортов, полной свободы передвижений и переселений», отмены «всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей» и т. д. В одиночке щелкала дверная форточка – узник мгновенно съедал хлебный мякиш, чтобы надзиратель не заметил. «Сегодня съел шесть чернильниц», – шутил он в одном из своих писем на свободу. Значит, был хлеб, было молоко, был лимонный сок. А еще были книги – из тюремной библиотеки, из Академии, из университета – на выбор. А еще свидания три раза в неделю с «невестой» (их беседы «всегда носили самый невинный характер», но «лучистые глаза его смотрели прямо в душу») – молоденькой студенткой медицинского института Надеждой Вольфсон. Только вряд ли запомнил Роман Поликарпович будущего вождя мирового пролетариата: таких политических за свою жизнь он много перевидел.
Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Фотография начала XX века
Особенно, рассказывают, трудно было в годы первой русской революции: министр внутренних дел Столыпин изо всех сил старался предотвратить новую пугачевщину. Террористов же арестовывал, сажал в узилище. Роман Поликарпович в 1907 году даже получил серебряную медаль на Владимирской ленте – «за отличия, оказанные при особо тяжелых условиях современной службы по тюремному надзору». Впрочем, товарищ его по надзирательству Никита Нилович Нилов тоже не был обойден вниманием: награждался и золотой, и серебряной медалью на Анненской ленте.
Тяжел труд тюремщика: Роман Поликарпович в конце концов не выдержал – сошел с ума, попал в больницу. Осталась Александра Францевна одна с четырьмя детьми – мал мала меньше. К тому времени Сашка – средний сын – окончил начальное городское училище. Пришлось отдать его в мальчики на пять лет книгопродавцу Семёнову – за 90 рублей. Сама пошла в прачки – стирала белье господам. Так и жили. Когда германская война началась, Сашка уже служил приказчиком. В 1916 году только похоронил отца – призвали в царскую армию. Стал гренадером Тирульского пехотного полка, сражался под Ригой. В августе 1917-го был ранен при штурме Икскюльского предмостного укрепления. Очутился в вологодском лазарете. Пролежал до октября, а по выздоровлении вернулся в Питер.
В Питере переворот: большевики свергли Временное правительство. Еще раньше восставшие спалили здание Санкт-Петербургского окружного суда, выпустили со Шпалерной уголовников: те ведь тоже «боролись» с царизмом. В Смольном говорили, что тюрьма – наследие проклятого прошлого – больше не понадобится. Бывшие надзиратели разбежались кто куда: Никита Нилов уехал в свою смоленскую деревеньку, Фёдор Куликов вступил в большевистскую партию и стал комиссаром.
Чекист Александр Поликарпов. Фотография 1930-х годов
Но реальная жизнь взяла свое: цены-то на рынке бешеные – голод, уголовников повсюду тьма-тьмущая – погромы, в министерствах чиновники старые – саботаж, офицеры вернулись с фронта, организовали охрану домов от шаек «экспроприаторов» – контрреволюция! Пришлось создавать Чрезвычайную комиссию – для защиты социалистических преобразований. Вновь широко распахнулись двери «Шпалерки». Однажды постучался сюда и Александр Поликарпов:
«Имею честь покорнейше просить Васъ, Т-щъ Комиссаръ, о принятии меня на службу въ Домъ предварительного заключения въ качестве надзирателя или библиотекаря как специалиста своего дела».
Взяли. И не только его: Матрёна Нилова, дочь Никиты Ниловича, тоже в надзирательницы подалась. О том, что отцы когда-то служили здесь, не сказали никому. Эта утайка потом им аукнулась.
Арестанты на Шпалерную пошли косяком: в кафе на углу Невского и Николаевской улицы накрыли офицеров – собирались на Дон к Каледину. В доме № 46 по Литейному проспекту, где помещался «Союз трудовой интеллигенции», арестовали десятка три чиновников – задумывали, говорят, учинить всероссийский саботаж. Со спекулянтами, громилами и хулиганами поступали проще – расстреливали на месте (декрет СНК от 21.02.1918 г.).