Жених, проворен нестерпимо,
К невесте лепится ужом.
И председатель на отвале,
Чете играя похвалу,
Приносит в выборгском бокале
Вино солдатское, халву.
И, принимая красный спич,
Сидит на столике кулич.
Буря ярости пронеслась по газетным и журнальным изданиям после выхода «Столбцов». В критических статьях насмешки перемежались с угрозами:
«Рабочий класс заново перестраивает жизнь и человеческие отношения, и самая эта жизнь шагает сейчас “от пленума к пленуму”, а по Заболоцкому – она идет от бутылки к бутылке. У нас она движется от электростроя к электрострою, а по Заболоцкому – от пивной к пивной… “Ваш новый быт, – как бы говорит он, – старый быт”, и издевается над этим бытом. Он смеется над ним – такой веселый и смешливый – и не предполагает, по-видимому, что у нас найдется немало людей, которые, в свою очередь, будут сильно смеяться над смешливостью Заболоцкого… Пришла пора посмотреть на поэтическую продукцию политически: работает или не работает поэт на пролетарскую революцию, и если не работает – исключается. Мы за прекрасную нетерпимость».
Походя брошенное «исключается» имело тогда однозначный смысл. Ведь борцы за «прекрасную нетерпимость», ссылаясь на положение И.В. Сталина о том, что «на современном этапе классовый враг, раздавленный мощью пролетарской диктатуры, уже не лезет на рожон, не выступает открыто, а маскируется, ведет наступление в обходном порядке», – прямо называли публикации поэта «вылазками» замаскировавшегося классового врага.
Страсти накалились до предела, когда журнал «Звезда» в 1933 году опубликовал поэму Заболоцкого «Торжество земледелия». Утопические чаяния о проявлении разума у животных диковинным образом соединялись в ней с картинами коллективизации в деревне:
Повсюду разные занятья:
Люди кучками сидят,
Эти – шьют большие платья,
Те – из трубочек дымят.
Один старик, сидя в овраге,
Объясняет философию собаке;
Другой, также – царь и бог
Земледельческих орудий,
У коровы щупал груди
И худые части ног.
Потом тихо составляет
Идею точных молотилок
И коровам объясняет,
Сердцем радостен и пылок.
И хотя поэма заканчивались победным шествием «колесниц крепкой ржи» и гибелью «царицы пашен» сохи, критика оценила «Торжество земледелия» как «злобную карикатуру на социализм, пасквиль на коллективизацию сельского хозяйства».
Критик Елена Усиевич. Фотография 1930-х годов
Сравнивая Заболоцкого с «кулацкими» поэтами Клюевым и Клычковым, «рапповский» критик Е.Ф. Усиевич выдвигала против автора поэмы тяжкое обвинение:
«Эти стихи как раз представляют собой классическую форму классово-враждебного выступления в литературе, выступления под маской юродства… Здесь иконками и богородицыными слезками и не пахнет. Здесь идет сплошное прославление трактора, машинизации сельского хозяйства… Под видом деланной наивности, глуповатости протаскивается злобное издевательство над всеми идеями пролетариата и его партии» [1].
Немудрено, что и так «не шибко грамотный» следователь Лупандин, по всем литературным вопросам советовавшийся с бывшим «рапповцем» Николаем Васильевичем Лесючевским, видел в сидящем напротив Заболоцком «классового врага». Борцы «за прекрасную нетерпимость» сделали свое черное дело.
– Ты арестован как участник антисоветской правой организации. Следствие предлагает тебе дать полные и правдивые показания по этому вопросу.
Заболоцкий ничего не понимал. Ни о какой организации он, естественно, и слыхом не слыхивал.
– Ты напрасно запираешься, – продолжал следователь. – Учти, что у нас есть свидетели, которые дают изобличающие тебя показания. Ты Лившица Бенедикта Константиновича знаешь?
– Шапочно знаком…
– А писательницу Тагер Елену Михайловну?
– Живем в одном доме.
– Послушай, что они о тебе говорят.
Лупандин пошелестел страницами протоколов, нашел нужное место. Зачел.
– Все это неправда, – возражал Заболоцкий. – С Тихоновым я встречался только по литературным делам. О существовании какой-либо организации ничего не знал и не знаю.
– Неужели ты будешь отрицать, что «Торжество земледелия» – контрреволюционный пасквиль? Вот что знающие люди о нем пишут: «классово-враждебное выступление», «издевательство над идеями партии». Разве это не антисоветская пропаганда?
– Я признаю, что моя поэма действительно написана с формалистической изощренностью, но в 1936 году на дискуссии о формализме я сам выступил с признанием своих ошибок. Отзыв Лесючевского [2] о моем творчестве считаю клеветническим и требую создания компетентной экспертной комиссии. В конце концов, я, как советский гражданин, по Конституции имею право…
Следственное дело № 43 838 на НЛ. Заболоцкого
– Действие Конституции кончается у нашего порога! [3] Допрос тянулся около ста часов.
«Ошеломленный вопиющей несправедливостью, оглушенный дикой расправой, без пищи и без сна, под непрерывным потоком угроз и издевательств, – вспоминал позднее Заболоцкий, – на четвертые сутки я потерял ясность рассудка, подзабыл свое имя, перестал понимать, что творится вокруг меня, и постепенно пришел в то состояние невменяемости, при котором человек не может отвечать за свои поступки. Помню, что все остатки своих сил духовных я собрал на то, чтобы не подписать лжи, не наклеветать на себя и людей. И под угрозой смерти я не отступал от истины в своих показаниях, пока разум мой хотя в малой степени подчинялся мне».
Его сознание стало затуманиваться. Необычные теплые волны подкатывали от ног к груди. Наплывали рыдания. Он видел на блестящем паркетном полу движение иллюзорных теней. Слышал, как чьи-то голоса выкрикивали из потусторонней тьмы фамилии заключенных: «Табидзе?» – «Я». – «Олейников?» – «Я». – «Мандельштам?» – «Я». – «Тихонов?» – «Я»… Отвлекался от дьявольской переклички укусом пальца.
«И в минуты смертельного изнеможения я не позволял себе клеветы на Тихонова. Как же смели наклеветать на меня те двое? Должно быть, сама смерть смотрела на них, если они, позабыв совесть свою, решились на подлое дело. Но я не виню их. Есть предел силы человеческой».
Для самого Заболоцкого этого предела, видимо, не существовало: нравственное падение было страшнее гибели.
Чекист Кирилл Гейман. Фотография 1930-х годов
Иногда в кабинет заходил начальник отдела Гейман. Кирилл Борисович брезгливо смотрел на обезумевшего от боли поэта и, видя тщетность «интеллектуальных» усилий Лупандина, в конце концов приказал прибегнуть к последнему средству… [4]
«Наконец меня вытолкнули в другую комнату. Оглушенный ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар – в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание».
И все же, и все же:
В этом полумертвом теле
Еще жила великая душа.
После четырех суток непрерывного допроса, избитый, но никого не оклеветавший, он был отправлен в тюремную больницу Института судебной психиатрии. Доктор Келлчевская с медицинской точностью зафиксировала его состояние:
«При поступлении обнаружены довольно обширные кровоподтеки – на левой ягодице, у правого соска, на правом предплечье. Менее крупные и не первой свежести рассеяны у кисти рук, кое-где по телу и у левого глаза. Видимых признаков перелома костей не обнаружено».
Диагноз: острое психическое состояние по типу реакции с перемежающимся сумеречным изменением сознания.
Заболоцкого так больше не допрашивали… [5]. Стало ясно: «нужных» показаний он не даст, на сделку с совестью не пойдет. В час сурового испытания твердый характер уржумского крестьянина раскрылся во всей своей силе.
31 июля 1938 года заместитель начальника Ленинградского управления НКВД А.М. Хатеневер (кстати, выпускник юридического факультета Белорусского университета) подписал на поэта явно несправедливое обвинительное заключение: «входил в состав антисоветской правой организации», «являлся автором антисоветских произведений», «виновным себя не признал, но полностью изобличается показаниями Лившица и Тагер». Через месяц Особое Совещание при НКВД СССР постановило заключить Заболоцкого на пять лет в колымский лагерь.
Где ты, старик, рассказчик мой ночной?
Мечтал ли ты о правде трудовой
И верил ли в годину искупленья?
Не знаю я… Ты умер, наг и сир,
И над тобою, полные кипенья,
Давно шумят иные поколенья,
Угрюмый перестраивая мир.
Недавно в Ленинграде гостил московский писатель Лев Разгон. Выступая по видеоканалу «Пятое колесо», он сказал, что высшей карой для сталинских преступников было бы опубликование их имен в печати.
Начальник Ленинградского управления НКВД Михаил Иосифович Литвин покончил жизнь самоубийством в конце 1938 года, испугавшись неожиданного вызова в Москву. Он прекрасно знал, чем кончаются подобные вызовы.
Предшественник Литвина на этом посту – Леонид Михайлович Заковский (он же Генрих Эрнестович Штубис), упоминаемый Н.А. Заболоцким в «Истории моего заключения», – в конце 1937 года был срочно вызван в Москву и в августе 1938 года расстрелян.
Заместитель Литвина Арон Меерович Хатеневер был расстрелян в 1940 году за фабрикацию дел на честных советских людей.
Такая же участь постигла и начальника секретно-политического отдела Кирилла Борисовича Геймана, организатора кровавых расправ над многими ленинградскими художниками.
Оперуполномоченный Николай Николаевич Лупандин, соответственно «низшему» (так в анкете) образованию, в августе 1938 года был переведен на хозяйственную работу. Из органов госбезопасности в 1949 году уволен. Умер в Ленинграде в 1977 году.