Может быть, стоит включить в этот список и Н. Лесючевского, Е. Усиевич и многих других? Но ведь они не допрашивали, не пытали, не расстреливали. Они просто убивали словом. А это, как известно, не карается [6].
1. Елена Феликсовна Усиевич (1893–1968) и позднее продолжала преследовать Н.А. Заболоцкого в печати и даже издала свои статьи о творчестве поэта отдельной брошюрой. Быть может, такая идеологическая одержимость объяснялась как ее революционным происхождением (она была дочерью известных революционеров Ф.Я. Кона и Х.Г. Гринберг), так и знакомством с В.И. Лениным, с которым она возвратилась из эмиграции в апреле 1917 года в одном пломбированном вагоне.
2. Этот представленный по требованию следствия отзыв Николая Васильевича Лесючевского (1907–1978) – кстати, будущего директора издательства «Советский писатель» – был не чем иным, как компиляцией статьи Е.Ф. Усиевич «Под маской юродства» («Литературный критик», № 4, 1933 год). Полный текст этого отзыва можно прочесть в «Литературной России» (№ 10,10 марта 1989 года).
3. То, о чем говорилось в кабинете следователя, восстанавливается по протоколам допроса и воспоминаниям поэта.
4. В 1937–1938 годах в Ленинградском НКВД «физическое воздействие» на арестованных действительно применялось, но только с разрешения начальника Ленинградского управления НКВД М.И. Литвина и его заместителей А.М. Хатеневера и Н.Е. Шапиро-Дайховского. Впрочем, эти разрешения они давали охотно, без заминки и сами чуть ли не ежедневно призывали подчиненных добиваться нужных показаний «любыми средствами и методами».
5. В следственном деле Н.А. Заболоцкого находится единственный протокол допроса от 19 марта 1938 года, в котором арестованный поэт категорически отрицает предъявленные ему обвинения и отказывается давать какие-либо лживые показания на своих товарищей по литературному цеху. Подлинность этого протокола подтверждается и воспоминаниями поэта, который даже «в минуты смертельного изнеможения» не позволял себе клеветы в адрес друзей.
Между тем спустя семь лет после публикации очерка «Великая душа» в январском номере журнала «Звезда» за 1996 год появилась статья литератора Э.М. Шнейдермана, посвященная анализу следственного дела Б.К. Лившица. В данной публикации исследователь назвал упомянутый протокол допроса Заболоцкого «фальсифицированным» (с. 85), тем самым поставив под сомнение мужество и стойкость поэта во время чекистского следствия.
6. В 2004 году в августовской книжке журнала «Звезда» литератор Э.М. Шнейдерман опубликовал исполненный лжи и очернительства материал об авторе данного очерка, в котором, в частности, заявил, что полтора десятка лет назад Е. Лукин «написал несколько статей – о пребывании под следствием Н. Олейникова и Н. Заболоцкого, – где вывел, что вина в осуждении обоих лежит вовсе не на следователях-садистах, но на одной из их жертв – на расстрелянном вскоре Бенедикте Лившице». О справедливости данного утверждения читатель может судить сам.
Опираясь на лживые утверждения Э.М. Шнейдермана, в 2015 году составитель и редактор энциклопедического словаря «Литературный Санкт-Петербург. XX век» профессор О.В. Богданова поместила в статье, посвященной автору этих строк, следующий пассаж:
«Среди прочих неоднозначных откликов – статья Э. Шнейдермана “Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел”, в которой исследователь (и поэт) ставил под сомнение выводы Лукина относительно дела Заболоцкого и высказывал убедительные сомнения в справедливости инвектив Лукина в адрес Б. Лившица и Е. Тагер».
О справедливости этих гневных обвинений (инвектив) в адрес автора этих строк читатель также может судить сам.
Николай Заболоцкий: «Я нашел в себе силу остаться в живых»Журнал «Аврора», № 8,1990 год
19 марта 1943 года истек пятилетний срок заключения, к которому был несправедливо приговорен поэт Николай Алексеевич Заболоцкий Особым Совещанием при НКВД СССР. Но в порядке директивы № 185 он был задержан, как и другие отбывшие наказание, в лагере до окончания войны. Вскоре его перевели по этапу из Комсомольска-на-Амуре в алтайское село Михайловское, расположенное в сотне верст от станции Кулунда Омской железной дороги.
«После Комсомольска длинное и ясное здешнее лето радует меня. Каждый день я проделываю километров девять пешком – по дороге на работу и обратно – и наблюдаю природу…»
Не сразу душа приходила в равновесие от перенесенных волнений и тревог, но то «внутреннее огрубление», которое поэт еще недавно чувствовал, постепенно исчезало. В письмах к жене появились первые приметы этого воскрешения:
«Здесь установилась настоящая русская зима. Она мягче и солнечнее, чем в Комсомольске, много снега, и мне доставляет удовольствие ходить на работу по настоящему сосновому перелеску, занесенному снегом».
Тогда, наверно, вновь после стольких лет заключения он стал поэтически осмысливать окружающий мир. Мысли еще роились, беспорядочно бродили. «Как козы без пастуха», – с горькой иронией замечал поэт.
Выписка из протокола Особого совещания, постановившего заключить Заболоцкого НА. на пять лет в исправительный трудовой лагерь
Тягостные размышления о случившейся с ним беде не покидали Заболоцкого: за что он осужден? Кто виноват в этом? Но он продолжал верить в конечное торжество справедливости. 17 февраля 1944 года Николай Алексеевич написал очередное заявление в Москву.
О, это было уже не обычное заявление, в котором Заболоцкий просил разобраться в преступных ошибках следствия и освободить его: таких безответных бумаг он написал с десяток за время своего заключения. Это был трагический документ эпохи, исполненный мужества и человеческого достоинства. Это был живой голос, громко звучавший «из бездны небытия». «Я нашел в себе силу остаться в живых, – говорил поэт тем, кто отправил его умирать. – … Я заслужил право на внимание».
Вот этот документ, который публикуется впервые.
«В Особое Совещание НКВД СССР, г. Москва.
з/к Заболоцкого Николая Алексеевича, бывш. члена Союза Советских Писателей (Ленинград), арестованного 19.03.1938 года, осужденного Особым Совещанием НКВД к 5 годам заключения в ИТЛ по обвинению в КРТД (контрреволюционной троцкистской деятельности) и по окончании срока задержанного в лагерях в порядке директивы № 185 до окончания войны.
ЗАЯВЛЕНИЕ
1. КАК МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ, что в передовой стране мира человек, не совершивший никакого преступления, отсидел в лагерях положенные ему 5 лет и оставлен в заключении до конца войны? Ошибки судебных органов 1937–1938 годов памятны всем. Частично они уже исправлены. Но все ли исправлено, что было необходимо исправить? Прошло уже 6 лет. Не пора ли заново пересмотреть некоторые дела, и в том числе дело ленинградского поэта Заболоцкого? Он все еще жив и все еще не утерял веры в советское правосудие.
2. ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТОРИЯ
Вся моя сознательная жизнь была посвящена искусству, поэзии. Советская власть дала мне возможность получить высшее образование, стать культурным человеком. В 1929 году в Ленинграде вышла первая книга моих стихов “Столбцы”, которая была воспринята как явление в поэзии тех годов необычное. Был заложен первый камень, выработана литературная манера. Многочисленные критические отзывы поднимали дух и звали к большой работе. Этой работой явилась поэма “Торжество Земледелия”, написанная в 1929-30 годах и напечатанная в 1933 году в ленинградском журнале “Звезда” – поэма на тему о торжестве коллективизации, полная утопических мечтаний о золотом веке, когда возродится вся природа, руководимая свободным человечеством, когда исчезнет насилие не только человека над человеком, но и насилие человека над природой, уступив место добровольному и разумному сотрудничеству.
То, что произошло вслед за выходом этой поэмы, было для меня полной неожиданностью и большим ударом. Ц.О. “Правда” поместила резкую статью, в которой поэма расценивалась как враждебное, кулацкое произведение. Критика получила установку, грозные статьи последовали одна за другой. Оглушенный, я замолчал. Что случилось? Меня не поняли? Почему так извратили суть моей поэзии, весь дух моего произведения?
Должен признаться, что смысл происшедшего далеко не сразу был осознан мной. Я был твердо уверен, что нашел новое слово в искусстве. Уже многие мне подражали: на меня смотрели как на зачинателя новой школы. Большие писатели, авторитетные люди читали наизусть мои стихи. Менее всего я считал себя антисоветским человеком. Я осознавал свою работу как обогащение молодой советской поэзии. И, несмотря на это, ц. о. партии отверг меня.
Книжные представления о том, что новое слово в искусстве не сразу признается, еще довлели надо мной. И я решил ждать, ища сочувствия у окружающих. И не печатался до 1935 года.
Но постепенно смысл происшедшего выяснился для меня. В погоне за поэтической культурой я не избежал того, что в дальнейшем стало именоваться формализмом в искусстве. Изощренная форма заслонила в моей поэме ясность ее содержания и дала повод к неправильному ее истолкованию. Способствовала этому и утопическая идея о возрождении природы, частично заимствованная мной у поэта-футуриста Хлебникова. Образовался разрыв между писателем и читателем. Нужно было ликвидировать его, сохранив основные особенности найденного стиля.
Это удалось мне сделать в 1935_37 годах, за эти годы я написал ряд новых стихов и поэм, из которых наибольшую известность получили “Горийская симфония”, “Север”, “Седов”, “Прощание”, напечатанные в “Известиях” и центральных литературных журналах.
В эти годы мои стихи вновь читаются артистами с эстрады, записываются на пластинках. В критике наступает перелом. Появляются серьезные критические работы, высоко оценивающие мои произведения. “Литературная газета” начинает широкую дискуссию о моих стихах. В 1936-37 годах я провел большую работу по переводу “Витязя в тигровой шкуре” Руставели. ЦИК Грузии за этот перевод наградил