Если бы я был убийцей, бандитом, вором; если бы меня обвиняли в каком-либо конкретном преступлении – я бы имел возможность конкретно и точно отвечать на любой из пунктов обвинения. Мое обвинение не конкретно – судите сами, могу ли я с исчерпывающей конкретностью отвечать на него?
Меня обвиняют в троцкизме, но в чем именно заключался мой троцкизм – умалчивают. Меня обвиняют в “бухаринских настроениях”, но в чем они проявились, эти “бухаринские настроения”, – мне не говорят. Происходит какая-то чудовищная игра в прятки, и в результате – загубленная жизнь, опозоренное имя, опороченное искусство, обреченные на нищету и сиротство семья и маленькие дети.
Может быть, все это обвинение – не более чем декорация, и в основе моего дела лежит неизвестная мне чья-нибудь злостная клевета, какое-нибудь измышление моих литературных врагов? Трудно предположить, но на основании столь непрочного явно рассыпающегося обвинения я, советский писатель, уже 6 лет как лишен свободы. Но здесь я могу лишь только бесплодно ломать себе голову, теряясь в догадках, ибо в точности мне ничего не известно.
В первые годы моего заключения я неоднократно обращался к Народному Комиссару НКВД, Верховному Прокурору и в Верховный Совет с ходатайством о пересмотре моего дела. Ответа я не получил. Теперь, во время войны, когда враг стоит перед катастрофой и уже близок час полного торжества советского оружия, мне кажется, настал момент снова поднять голос из бездны моего небытия, снова воззвать к советскому правосудию.
Я прошу внимания к себе. Я нашел в себе силу остаться в живых после всего того, что случилось со мною. Все шесть лет заключения я безропотно повиновался всем требованиям, выносил все тяготы лагеря и безотказно, добросовестно работал. Вера в конечное торжество правосудия не покидала меня. Мне кажется, я заслужил право на внимание.
10. Я ПРОШУ О ПОЛНОМ ПЕРЕСМОТРЕ ДЕЛА
Я обращаюсь в Особое Совещание НКВД с ходатайством о полном пересмотре моего дела.
Я прошу критически отнестись к документам моего “следствия” – по причинам, которые я изложил в этом заявлении.
Ввиду того, что дело мое связано с литературной работой и, в частности, с моей поэмой “Торжество Земледелия”, я прошу об организации экспертной комиссии с компетентными представителями Союза Советских Писателей, которая должна дать свое заключение – в какой мере моя поэма является криминальной с точки зрения советских законов.
Союз Советских Писателей может дать общую оценку моей литературной и общественной деятельности; а ряд ленинградских писателей, близко знающих меня, – подтвердить правильность моих объяснений в части моих литературных знакомств и пр.
Все перечисленное, вместе с моим заявлением, поможет восстановить истинную картину моего дела.
Сейчас я еще морально здоров и все свои силы готов отдать на служение советской культуре. Несмотря на болезнь (у меня порок сердца), я готов выполнить свой долг советского гражданина в борьбе с немецкими захватчиками. У меня нет и не было причин считать себя врагом Советского государства.
Я прошу Особое Совещание снять с меня клеймо контрреволюционера, троцкиста, ибо не заслужил я такой кары – совесть моя спокойна, когда я утверждаю это. Я мог допустить литературную ошибку, я мог не всегда быть разборчивым и достаточно осмотрительным по части знакомств, но быть контрреволюционером – нет, им я не был никогда!
Верните же мне мою свободу, мое искусство, мое доброе имя, мою жену и моих детей.
Н. Заболоцкий
Алтайский исправительно-трудовой лагерь НКВД,
Ст. Кулунда Омской ж.д., с. Михайловское».
К этому документу, написанному на толстых листах миллиметровки, Заболоцкий сделал краткую приписку:
«Гр. Народный Комиссар. Прилагаемое при сем заявление прошу Вас передать в Особое Совещание НКВД СССР и приказать ему пересмотреть мое дело по обстоятельствам, изложенным в этом заявлении».
На следующий день Николай Алексеевич получил сразу два письма от жены. Из них он впервые узнал, что испытала его семья два года назад в блокадном Ленинграде. Поэт был потрясен:
«Сама судьба сберегла вас, мои родные, и уж не хочу я больше роптать на нее, раз приключилось это чудо. Ах вы, мои маленькие герои, сколько вам пришлось вынести и пережить! Да, Катя, необычайная жизнь выпала на долю нам, и что-то еще впереди будет».
А впереди было «Слово». Уже слышал он звон русских мечей на поле половецком, плач Ярославны на путивльском забрале, зов Овлура над туманной рекой:
Не пора ль нам, братия, начатьО походе Игоревом слово,Чтоб старинной речью рассказатьПро деянья князя удалого?
Зимой 1946 года Заболоцкий, освободившись из мест заключения, приехал в Москву. В его чемодане лежала рукопись стихотворного переложения «Слова о полку Игореве», которое известно ныне каждому школьнику, изучающему чудесную древнерусскую поэму. Жаль только, что не всегда рассказывают ему о том, где и когда перекладывались эти древние песнопения на более привычный нашей уху чеканный пятистопник…
Справка, выданная НА. Заболоцкому, об отбытии меры наказания
А дело Заболоцкого было все-таки пересмотрено – в 1963 году, через пять лет после его смерти: он реабилитирован «за отсутствием состава преступления».
1. Арестованные раньше Заболоцкого литераторы Бенедикт Лившиц и Елена Тагер под угрозами пыток, действительно, дали ложные показания на поэта.
2. С начала 1938 года Ленинградским управлением НКВД руководил Литвин. Его предшественник на этом посту Заковский (Штубис) в конце 1937 года был арестован и к делу Заболоцкого не имел прямого отношения.
3. Никакого заявления, якобы подписанного Заболоцким, в его деле нет. Видимо, это был шантаж со стороны следователя Лупандина или его непосредственного начальника Гантмана.
О Марсиевых ранах: поэт Бенедикт ЛившицЖурнал «Русская литература», № 2,1993 год
Незадолго до ареста Бенедикт Лившиц в одном из своих последних стихотворений написал:
Меня зовет обратно жизнь другая,
Уже не запертая на засов.
Поэт не мог не предчувствовать наступления «урочной жатвы» 1937 года. Неприятие Октябрьского переворота и последовавшего кровавого разгула демонических страстей было высказано им с предельной ясностью еще во времена Гражданской войны:
В угаре тяжком пьяных стогнов,
С безумной жизнию вразлад,
Пред чернию пою, не дрогнув,
Императорский Петроград.
Разлад с «безумной жизнию» продолжался до последнего дня. Вслед за Осипом Мандельштамом поэт с горечью признавался: «Уже непонятны становятся мне голоса ⁄ Моих современников». А современники, отринув «устарелые» христианские заповеди, поносили «врагов народа» и кричали о строительстве неведомого рая на земле: им виделась окончательная картина мира, которая, как и некая авангардная живопись, была лишена человеческой перспективы. В свою очередь Сталин, будучи крайне радикальным экспериментатором, как бы идеализировал небезызвестный «черный квадрат» Малевича и стремился превратить живое общество в единый мощный монолит. Спешка объяснялась и оправдывалась накатывавшейся с Запада войной.
Приказ по НКВД № 00447, принятый в июле 1937 года, стал вершиной социально-авангардного творчества вождя: этот приказ требовал практически полного уничтожения разнодействия и разномыслия. Годами хранившиеся в архивах советской тайной канцелярии материалы теперь снимались с пыльных полок и направлялись на немедленную реализацию.
Безусловно, находившийся в духовной оппозиции к режиму Бенедикт Лившиц не мог остаться незамеченным НКВД. Он не был звездой первой величины, подобно Ахматовой, Булгакову или Пастернаку, которых сталинские опричники боялись трогать, видимо, потому, что реакция большевистского самодержца могла быть непредсказуемой, однако потихоньку собирали на них «компромат» – на случай, если самодержец даст понять о своем неблагорасположении. Ну а со второстепенными литераторами позволялось делать все что угодно.
В ночь на 26 октября 1937 года в квартире № 6 дома № 26 по улице Некрасова в Ленинграде начался обыск. Особенно тщательно осматривался кабинет поэта: письменный стол красного дерева, стеллажи с редкими книгами по русской и французской литературе, искусству, истории, философии. Видимо, не забыли заглянуть и за старинную картину фламандской школы живописи, висевшую на стене. Изъяли: разную переписку и Георгиевский крест № 48225, фотографии и значок за отличную стрельбу, плакат с манифестом Украины 1920 года и иностранную валюту на сумму 1 франк 85 сантимов, знак 148 Царицынского полка 1769 года и серебряные вилочку и ложечку…
Доставленный в тюрьму на Шпалерной, Лившиц сообщил о себе следующие сведения. Родился 25 декабря 1886 года в Одессе, в семье мещан. Окончил юридический факультет Киевского университета. Служил рядовым в 88-м пехотном полку с 1912-го по 1913 год и в 1914 году был на фронте. Ни в каких партиях не состоял. Род занятий – «писатель на дому».
На следующий день арестованный был допрошен. Его обвинили в том, что он является «участником контрреволюционной организации литераторов, проводящей подрывную работу против Соввласти». Лившиц категорически отрицал предъявленное обвинение.
Что происходило дальше – неизвестно. Инквизиторские методы ведения следствия, узаконенные тогдашним руководством страны, достаточно подробно описаны А.И. Солженицыным в «Архипелаге Гулаг» и во многих других источниках: у нас нет никаких оснований надеяться, что поэт избежал их. Подписывая и января 1938 года второй и последний протокол допроса, Бенедикт Лившиц был уже морально сломленным человеком. Этот вывод подтверждает и сам «метод» ведения следственных дел в то время.
Поэт Бенедикт Лившиц. Фотография 1910-х годов
Наивысшую оценку руководства НКВД получали групповые дела с обвинением «шпионаж», «террор» или «диверсия»: осужденные по ним, как правило, подлежали расстрелу. Менее «ценились» дела по «антисоветской агитации и пропаганде» или «вредительству»: в подобных случаях обвиняемые приговаривались к 5 или 10 годам концлагерей. В неформальной иерархии ценностей последнее считалось как бы «недоработкой» следователя: на оперативных совещаниях он подвергался суровой критике и строго предупреждался.