Мы искусственно привлекли внимание к творчеству таких писателей, как Ватинов, Корнилова, Тагер, Куклин, Заболоцкий, являвшихся участниками организации. Их произведения, глубоко враждебные всему подлинно советскому, подымались нами на щит, печатались в ленинградских журналах, в «Издательстве писателей в Ленинграде» и в Госиздате, рекламировались как последние достижения в области формы, для чего мы мобилизовывали формалистов-критиков в лице Эйхенбаума и Степанова.
Мы всячески пытались компрометировать Горького, распространяли о нем всякие клеветнические слухи.
Юркун рассказывал всем фашистские слухи о связке писем Горького, адресованных какой-то корреспондентке (фамилию забыл) и содержащих ряд глубоко оскорбительных отзывов о Сталине; после смерти этой корреспондентки, умершей за границей, переписка была якобы приобретена за большие деньги советским правительством.
Мы проводили контрреволюционную агитацию в основном двумя путями: в печати и путем устных высказываний.
В ленинградских журналах, руководимых участниками нашей организации, печатаются контрреволюционные произведения Корнилова, Заболоцкого и других участников организации. Даже когда Корнилов был исключен за антисоветские выходки из ССП, правление Союза под давлением Тихонова вынесло специальное постановление: обеспечить ему возможность печататься в «Звезде» и в «Литературном современнике».
Когда Пастернак поместил в «Новом мире» свои клеветнические стихи («А он твое изделье кладет под долото, твои мечты и цели…»), мы подняли шумиху с целью извратить истину и отвести от Пастернака законное возмущение, которое вызвал этот контрреволюционный выпад.
Наряду с агитацией в печати, агитацией, которую поневоле приходилось проводить в более или менее скрытой форме, мы вели более открытую контрреволюционную устную агитацию. Перед открытием всесоюзного съезда распространяли слухи, что Горький съезд не откроет, так как находится не в чести.
Поэт Борис Корнилов. Фотография 1930-х годов
Контрреволюционной оценке и осуждению подвергались все значительные политические события. Так, например, в период утверждения конституции VIII Чрезвычайным Съездом Советов я, давая оценку этому политическому событию, клеветнически утверждал, что «Конституция – это искусно и ловко составленный Сталиным и его подручными документ», который является лучшим образцом политического очковтирательства. Настоящей демократии и политической свободы у нас не может быть. Я заявлял: «Это все только красивые фразы, пока у власти стоят большевики».
Аналогичная контрреволюционная оценка давалась мною и обоим троцкистско-зиновьевским процессам. Я утверждал, что якобы «уничтожили людей, которые стремились освободить русское общество, русскую интеллигенцию от железного гнета сталинского самодержавия (далее зачеркнуто: «что память этих людей для меня дорога и священна. Они мои братья по борьбе с тиранами». – Е. Л.)».
Мои высказывания по другим вопросам носили аналогичный характер. Контрреволюционные высказывания других участников организации ничем не отличались от моих.
Наша контрреволюционная организация вела также специальную работу по подготовке новых контрреволюционных кадров. Эта работа проводилась нами по трем линиям:
а) Через университет, руководимый троцкистом Майзелем, который играл роль рассадника враждебных идей, где на корню обрабатывались будущие писатели в контрреволюционном направлении.
В лекциях участники организации Берзин и Николай Чуковский из современной литературы выхолащивали ее социалистическую целенаправленность. Вульгарным социологизмом, сознательным упрощенчеством подменяли подлинный марксистский анализ.
б) Через «студию» участника организации Крайского. Поэтическая молодежь, воспитывавшаяся в студии, являлась особо благодарным материалом для идеологически враждебного воздействия. Культ Гумилёва, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, прочно держащийся в ленинградской поэтической среде, немало способствовал обработке молодого литературного поколения в контрреволюционном духе.
Студия воспитала ряд авторов контрреволюционных произведений, в частности Калитина, Дагаева.
в) Контрреволюционная обработка молодежи на дому довольно широко проводилась Тихоновым, к которому, по его словам, ходит много молодежи. Тихонов систематически в контрреволюционном направлении обрабатывал начинающих поэтов.
Ко мне тоже ходили молодые писатели Дмитроченко, Мамин. Я также политически обрабатывал их, воспитывая в них ненависть к советской власти.
Дмитроченко, передавая мне ложные слухи о голоде на Украине, так же как и я, делал из них выводы определенного порядка, направленные против политики партии в вопросах сельского хозяйства.
Посещавший меня Мамин нередко в беседах со мной резко высказывался против А.М. Горького, говоря, что напрасно из плохого писателя делают нечто вроде иконы, запрещая всякую критику, свободную от предубеждений.
Не помню по какому поводу он высказал мысль, что условия для творческой работы у нас на редкость тяжелые. Его суждения о возможности развития братских национальных литератур носили явно выраженную расистскую окраску.
Вопрос: Вы показали, что связь с троцкистским центром в Париже вами осуществлялась через Л. Эренбург. А еще через кого вы были в связи с троцкистским центром?
Ответ: Перед отъездом Л. Эренбург (в конце 1935 – начале 1936 года) я и Тихонов договорились, что в случае приезда из-за границы лиц, которым она даст поручения к нам по контрреволюционной работе, они должны связаться с нами по паролю. Таким паролем должны служить фраза «Привет от Любови Михайловны» и заграничный галстук, который то же лицо должно вручить.
Осенью 1935 года в Ленинград приезжала корреспондент газеты «Юманите» Жанна Симон с указанным выше паролем. Во время встречи с ней в «Астории» я информировал ее о той работе, которая проводилась нашей (объединенной) организацией среди писателей как в Ленинграде, так и в Грузии, работе, о которой я уже подробно показал выше.
Жанна Симон, в свою очередь, передала мне указание троцкистского центра о необходимости большего конспирирования нашей деятельности, ухода в подполье, в целях сохранения кадров.
А самое главное – в случае провала организации скрыть о блоке троцкистов с правыми. Она говорила, что нужно проинструктировать всех участников организации так, чтобы они в случае ареста не выдавали бы остальных участников организации, а давали бы в крайнем случае показания о себе как об одиночках.
Из Ленинграда Жанна Симон уехала в Москву, с кем она там встречалась, я не знаю.
Вопрос: Отвечая на вопрос о практической контрреволюционной деятельности вашей организации, вы сказали не всё. Показаниями одного из арестованных нами участников организации установлено, что ваша организация стояла на позициях террористической борьбы с советской властью.
Ответ: Это верно, я не хотел это скрывать от следствия. Правда, никогда никаких конкретных планов совершений террористических актов мы не разрабатывали, но в своей контрреволюционной пропаганде мы призывали к террору.
Впервые вопрос о террористической борьбе с ВКП(б) и советской властью лично передо мною был поставлен в 1930 году Кибальчичем, который в одной из бесед прямо заявил, что выход из создавшегося в стране положения он видит в смене руководства страной любыми средствами, вплоть до террора, «хотя о нем надо говорить обиняками». Позднее он информировал меня, что троцкистская организация стоит на террористических позициях в борьбе с ВКП(б).
В нашей объединенной организации вопрос о терроре впервые возник при обсуждении интервью, данного Сталиным немецкому журналисту Эмилию Людвигу. В квартире у Тагер в тот вечер собрались Ник. Чуковский, Спасский, Куклин, Берзин, Стенич и я. Разговор зашел об интервью, опубликованном за несколько дней до этого. Я не помню точно ответа Сталина на вопрос, заданный ему журналистом насчет мер охраны его личной безопасности, но именно в связи с ответом заговорили о терроре. Я высказывался в том смысле, что если бы покушение удалось, то, как бы ни расценивалась роль личности в истории, смерть Сталина вызвала бы большое смятение и расстройство в рядах партии. Все присутствующие поддержали меня.
Призывом к террору были и стихи Мандельштама, направленные против Сталина, а также и те аналогии, которые я проводил, сравнивая наши годы с 1793 годом и Сталина с Робеспьером.
В1937 году у меня дома собрались Тихонов, Табидзе, Стенич, Юркун, Л. Эренбург и я. За столом заговорили об арестах, о высылках из Ленинграда. Тициан Табидзе сообщил об аресте Петра Агниашвили, зам. председателя ЦИК Грузии, близко связанного с Табидзе. Далее разговор перешел к аресту Мандельштама, которого Табидзе также хорошо знал. Тихонов сообщил, что Мандельштам должен скоро вернуться из ссылки, так как заканчивается срок, на который он был осужден.
Писатель Юрий Юркун. Фотография 1920-х годов
В связи с этим зашел разговор об арестах среди интеллигенции. Присутствующий Юркун в очень резких контрреволюционных тонах стал высказываться против Сталина, заявляя, что Сталин – это Иоанн Грозный.
– Ну нет, – возражал я, – все это гораздо сложнее. Наш НКВД – это суд времен террора. Чекисты – это те судьи, которых так прекрасно изобразил Франс в романе «Боги жаждут», слепые, уверенные в своем высоком призвании. И между нашими большими процессами и процессами времен террора много общего: и сегодня, как это делали в то время, искусственно сближают людей, иногда между собой даже незнакомых и встречающих друг друга впервые на суде. Насчет Сталина – тоже неверно. Не Грозный он, а Робеспьер. С одной стороны, забота о человеке, любовь к детям, с другой – органы НКВД, расстрелы, ссылки. И то и другое – плод искреннего убеждения, но я не сомневаюсь и в искренности Робеспьера. Однако история ему этого не простила.
Эта моя реплика имела один смысл – призыв террору.
(Допрос прерывается).