Брозголь осунулся, под глазами черные круги высветились: полтора года вламывал как лошадь – из тюрьмы в шесть утра уходил. И вот – нехорошие слушки зароились вокруг него. Кто-то брякнул: «Перельмутра тоже взяли!» Навел справку: жив-здоров амурский отшельник. Сказал торжественно: «Трепались, что Яков Ефимович арестован, а он здравствует себе на здоровье!» [9]
Новый начальник Ленинградского Управления НКВД Сергей Гоглидзе под страхом смерти запретил необоснованные аресты, а у Брозголя по привычке рука тянулась наложить страшную резолюцию. Однажды сорвался: финансовый работник Ковшило кого-то «жидом» обозвал. Обозванный, конечно, Брозголю донес. Михаил Израилевич расписал на бумаге: «Немедленно арестовать!» И отдал молодому оперуполномоченному Баклаженко. Тот повертел в руках донос с резолюцией и положил под сукно: разговор-то между стукачом и Ковшило наедине происходил, так что неизвестно, кто прав, кто виноват.
А Брозголь и забыл. Скоро новый 1939 год – надобно подарки готовить. Послал своего дружка и собутыльника Анисимова в Елисеевский магазин за покупками: час – нет, другой – нет. Наконец звонит пьяный: «Миша, вышли машину, мне нужно проституток развезти». Ничего доверить нельзя – все рушится…
Но не пришлось палачу новогоднее шампанское пить. Как раз под бой курантов постучали в дверь: хватит, повеселился! Обыскали квартиру, изъяли: золотые часы, браунинг, финские ножи, орден Красной Звезды – за 1937 год. На допросе сказал: «Виновным себя не признаю», ибо выполнял приказ. Отвели в одиночку. Ходил, мерял ее шагами, думал. А то садился на койку, хватался за голову руками…
Как-то ночью оторвал от простыни длинную полосу, подошел к унитазу, привязал обрывок за изгиб трубы, раскорячился над вонючей раковиной, судорожно накинул петлю на шею, вытянул ноги, захрипел… Что он там хрипел перед смертью – дико вращая глазами, мочась под себя и смрадно испражняясь, – что хрипел: «Именно такая власть является для меня самой благоприятной»?
1. Автобиография, датированная 13.08.1928 г. (архивное личное дело Брозголя М.И. № 2151).
2. Показания Джуль А.Е. от 27.01.1939 г. (архивное следственное дело на Брозголя М.И. № 58216-38 г.).
3. Рапорт Лупандина В.Т. от 20.05.1938 г. (там же).
4. Показания Цодикова Д.Е. от 13.12.1938 г. (там же).
5. Письмо Рябова от 19.07.1938 г. и записка в партком УНКВД ЛО от 09.01.1939 г. (там же).
6. Рапорт Семенина А.Т. от 27.01.1939 г. (там же).
7. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД по ЛВО от 04.08.1941 г. (там же).
8. Докладная записка Фёдорова М.А. на имя Ежова Н.П. от 20.07.1938 г. (там же).
9. Рапорт Ильющенко Г.С. от 19.01.1939 г. (там же).
Штопор
Много вин. Их в погребах избыток.
Хватит справить смерть и торжество.
Неужели кровь такой напиток,
Что нельзя отвыкнуть от него?
Пётр Мелюхов родом из деревни Велени Петербургской губернии. Отец его, Иван Матвеевич, крестьянин был справный, трудолюбивый: имел две лошади, три коровы, большой кус земли. Помер он в начале русско-германской войны, а следом и матушка, Домна Егоровна, не вынесши вековечной разлуки с мужем, преставилась. На ее похороны приехала из Питера бабка, обретавшаяся там в прислужницах у какой-то графини, поплакала на могилке дочери, погладила Петьку по голове, внучек Катьку и Зинку обняла: «Сиротиночки вы мои!»
Детство Петькино прошло в заботах и трудах по дому, под оханья и причитанья бабки, впрягшейся в семейный воз. Старшие братья – Василий и Алексей – который уж год воевали и никак не могли закончить войну: воткнуть штык в землю, объездить мерина, бросить из лукошка зерно. Дядька же, хлебнувший германского плена, работник был никудышный, с выбитой душой, частенько попивал самогон, хрипел до невозможности длинные тоскливые песни и в конце концов помер где-то под забором.
Бабка внучонка своего любила, жалела. Наслушавшись мудреных разговоров в графской лакейской и наглядевшись на образованных господ, вздыхала: «Ученье – свет, а без ученья – одни мученья». И по зимам гоняла Петьку в начальную школу – малехонько подучиться.
Когда Василий и Алексей, возвратившись наконец из Красной армии, наладили хозяйство, бабка настояла на полном Петрушином обучении, прогрессивно полагая, что цифирным частоколом можно от лиха отгородиться, а химическим зельем – душу спасти. В районной школе «Красный Октябрь» Петька окончательно просветился, нахватался всяких революционных фраз и политически подковался: в деревне Велени выпускник тотчас организовал комсомолию и заделался бойким лудонским сельсоветчиком. Видать, суровые братья пустозвонства в избе не потерпели и показали шибко ученому, в какой точке четырехугольника находится Бог, а в какой – порог. И он навострился в Питер.
Разгребая мусор во дворе Мечниковской больницы и таская помои, Петька все больше о жизни задумывался и тяготел к наукам: занимался в Коммунистическом вузе имени товарища Сталина, на вечерних курсах Института красной профессуры, а потом – на историческом факультете Ленинградского университета. Была у него серьезная задумка – историю познать. Читал разные ученые труды и в уме прикидывал: ежели прошлая жизнь такая интересная, отчего нынешняя скучновата? На чем основывал свой вывод? Свой вывод основывал на том, что в Мечниковской больнице значительных событий за последнее время не происходило.
Деревня Велени. Современная фотография
Двор больницы имени Мечникова. Фотография 1930-х годов
Ход его размышлений был неожиданно прерван вызовом в партийный комитет: Петьку рекрутировали в железные батальоны Чека. Он отнекивался, но ему сказали, что так решила Партия. А Партия в целом казалась нашему герою не чем-то тутошним и обыденным, но почти заоблачным и божественным: ее очередное решение действовало на душу магически и почиталось, как Закон Божий.
Стал Петька штопором. Штопорами в лихие тридцатые годы начинающих сотрудников НКВД кликали. Еще вчера, как и Мелюхов, это были молодые работяги – жили в тесных общагах и коммуналках, вкалывали на заводах, пили после смены пиво, шагали с красными транспарантами в праздники и лукаво не мудрствовали. Теперь же вместо транспарантов им карающие мечи революции вручили – рубить направо и налево, куда Партия покажет.
В Дорожно-транспортном отделе НКВД, где очутился Петька, он сразу же специальную памятку получил: в ней излагалось, какой проступок мог совершить поездной мастер, а какой – рядовой путеец. Все расписано было чин по чину – для того, чтобы Петька не перепутал чего, ибо в паровозном деле не петрил. Капитан Брозголь ему также протокол допроса начальника Октябрьской железной дороги Вишневского дал, ткнув пальцем: се – образец! Почитай два года Мелюхов слово в слово переписывал протокол: менял только фамилию обвиняемого и совершённый проступок, соответствующий его должности: памятка-то всегда под рукою была. Творил, так сказать, историю под немудреным девизом Брозголя: «Лучше перегнуть палку, чем недогнуть».
С перегибом этой самой палки у Петьки однажды вот что приключилось. Допрашивал он электромонтера с Октябрьской железки Алексея Матисона. Видать, допрашивал по-пролетарски, как учили. А Матисон крепким орешком оказался и ни в каких контрреволюционных разговорах не признавался. Под утро Петька, собравшись передать упрямца надзирателю, вывел его в тусклый тюремный коридор, устало завертел ключом в замке. Тут почти впросонках сообразил, что Матисон так и не расписался под несчастным протоколом: загремел ключ в обратную сторону. Помешавшись от ночной пытки, электромонтер с ужасом взглянул на отпирающуюся заново дверь кабинета, на темнеющее в коридоре оледенелое окно и бросился в него опрометью. За стеклом – железная решетка: на улицу не выпасть. Тогда саданул со всей силы зазубреным осколком по горлу и левому предплечью: кровь фонтаном брызнула. Подбежал оторопевший Петька к груде звенящего, в кровавой изморози стекла, а самоубийца уже хрипит, бьется в предсмертной судороге, пальцами глаза себе выковыривает… [1]
Пожурил Брозголь штопора за утерю бдительности, а сам задумался, куда бы раззяву откомандировать: еще попадешь с таким в неприятную историю. Подфартило: из Соль-Вычегодска уличительная бумага пришла на мелюховского тестя.
Иван Кувалдин в молодости плавал матросом на российских фрегатах, полсвета повидал, в пяти морях-океанах крестился, а уволившись с флота, на питерскую судоверфь устроился – отправлял в дальнее плавание корабли с милым сердцу Андреевским флагом. Но чахоточной жене Кувалдина городской климат не подошел: уехала она в родную вологодскую деревеньку Заболотье.
Следом за ней и Иван подался. Вскоре прослыл там преискусным столяром и плотником: резные, с летящими коньками на крышах, плыли высокие кувалдинские избы, как корабли. Плотничал-столярничал он до глубоких седин. Человек в сольвычегодских краях был известный, на словцо крепкий. Вот и не миновала его общая для мастерового люда судьба: видать, отматерил семидесятипятилетний старец какого-то руководящего оболтуса и схлопотал срок за «антисоветскую деятельность».
Дом № 6 на Гороховой улице, где находилась Межкраевая школа НКВД.
Современная фотография
Таким макаром попал Пётр Мелюхов в черные списки как родственник осужденного, а когда в 1939 году начались поиски виновных в сталинском геноциде, то и заслуженный злодей Брозголь, и рядовой черносписочник одну горькую участь разделили. Очутившись в одиночке, стал Петька думать о нежданно-негаданно случившемся и через полтора месяца написал следующее письмо:
«Я, анализируя свою личную жизнь, как я попал в органы НКВД, за что я оказался в тюрьме в одиночной камере № 1 при Советской власти, и свою работу уполномоченным ОДТО НКВД станции Ленинград Витебской линии Октябрьской железной дороги, раскрыл преступный план врагов народа подготовки и использования в своих враждебных партии и Советской власти целях проходившей массовой операции среди националов. Вот мои выводы.