Выводы в целом точны. И хотя ясно, не до тонкостей тогда было — гибли дети, — все же вынужден отметить одну деталь. Статья Ю.Щекочихина, ставшая своеобразным переломом в оценке подростковой ситуации, несколько упростила причины криминализации подростков, путь перехода к стае, и тем самым скрыла более тонкие, нюансированные процессы, без которых суть тинейджера постсоциалистического общества не объяснить.
«Организованная преступность... начала воспроизводить себе подобных» — эти слова известного криминолога Гурова прозвучали громом, стали аксиомой. С этого момента многочисленные аналитики, отталкиваясь от гуровской позиции, быт подростка стали объяснять в разворот на преступный мир. «Почему растет число юных правонарушителей? — А давайте подумаем, почему так сильна власть взрослых преступников!» «Почему у подростков на первом месте корыстно-стяжательские интересы? — А давайте посмотрим, почему воруют взрослые!..» «Почему? — А давайте!..» — «Почему? — А давайте!..» На вопрос о подростках — объяснение взрослых проблем.
Но отчего? Отчего именно в тот момент акулам преступности опять (как в годы нэпа, например) вздумалось выбраться на отроческое мелководье и скомандовать: «Воспроизводись, преступность, большая и маленькая!»?
Не оттого ли, что система «реципиент— донор» начинает срабатывать, когда для контакта созрели о б е ее части. Простите, конечно, за банальность.
Но именно эту банальность попытались прискрыть участники «круглого стола» под руководством Ю. Щекочихина. Ибо разговор о готовности ребят-реципиентов принимать «донорские» подачки преступного мира неизбежно вырулил бы на... «неформалов», даже на самых невинных — с роликовыми коньками, допустим, под запыленными босыми ногами. Но громогласно объявить «неформалов» одной из причин быстрорастущей преступности по тем временам значило подписать им приговор. Сколько идеологически выверенных служб ринулось бы на их разгром. Поэтому: «Группировки, о которых мы сегодня говорим, — явление принципиально нового характера(...) К «неформалам» это явление не имеет никакого отношения», — делала «Литературка» лукавый вывод (и, может, правильно: разгон неформальных объединений ситуацию бы не спас, но усугубил).
Однако именно «неформалы» спровоцировали внимание криминального мира к подросткам. Чем же хиппи, брейкеры и иже с ними привлекли преступные кланы? Они-то сами ничем (хотя — на какие-то группы положили глаз фарцовщики, на какие-то — торговцы наркотиками, но это — без системы и поголовности)!
Неформальные объединения молодежи поспособствовали иному. Они вызвали объективную необходимость «склубиться» тем мальчишкам и девчонкам, которые оказались не у дел. Одиночество, зависть к чьей-то насыщенной жизни, обида на невнимание той же прессы — да мало ли причин, которые вызвали объединение мальчишек (и какой-то части девушек) вокруг... пустоты. Не досуговые интересы, не интеллектуальная общность, не политический зуд, не экологическая озабоченность и поначалу даже не криминальная «всегда-готовность» стала объединительным стержнем у этих ребят. А ощущение своей никчемности. Пустота... Пустота в душе, пустота в карманах, пустота в головах.
Объединившись, пустота пошла войной. Разве трудно догадаться — на что? На то, что бросалось в глаза и резало слух, — на блестящие заклепки, на громкую музыку, на длинные волосы — на то, что вызывало потаенную зависть и открытую ненависть.
В Москве появились «люберы» — выходцы из подмосковных Люберцов. Они объявили себя «санитарами» города и принялись щ е м и т ь «неформалов».
Не отставала и провинция. Уральская, в том числе. В городе Орске Оренбургской области объявили себя «ништяки». Ништяками стала называть свою сплотку самая люмпенизированная часть отрочества.
В пику всем «неформалам» ништяки придумали себе форму: мохеровые фуражки и тапочки на босу ногу. Безвкусно, но броско и в общем-то доступно...
О степени люмпенизированности этой среды говорит один факт: ништяки пошли войной даже на металлистов, которые, если вспомнить, и сами не особо жаловали большую часть «неформалов» в силу разности социальных положений (впрочем, «люберы» металлистов тоже не щадили). Так что «ништяки» оказались святее папы римского, то бишь металлеров.
Социальная месть, которая на словах оправдывалась и собственным патриотизмом, и борьбой за справедливость, и приверженностью к порядочности, почти сразу же вылилась в банальную хулиганку, в грабежи и разбои.
Да иначе и быть не могло. Уже в самоназвании — н и ш т я к и, н и ш т я к о в ы е — орские «аргонавты» заявили о тех идеалах, на которые в скором времени будут четко и безоглядно ориентироваться. Ведь ништяковый — производное от уголовно-воровского «ништяк» (т.е.все в порядке, все хорошо). Еще ярче эта изначальная ориентация на уголовную субкультуру обозначилась в названии противоположного ништякам «неформального» лагеря: ч е р т и. «Черти» — то же заимствование. На уголовно-воровском языке «черт» обозначает: не принадлежащий к воровскому миру.
Пусть не видится здесь противоречия, но изначально объединение и «люберов», и «ништяков», и некоторых казанских «гопников» свершалось не на криминальной основе. Элементы воровской субкультуры использовались люмпенскими группами лишь в качестве строительных лесов. Ведь эта субкультура наиболее соответствовала мироощущению люмпен-подростка. В конце концов, воровская субкультура — порождение того же люмпенства, только взрослого, порождение схожего уровня психической организации.
Пустота не держит формы. Поэтому, чтобы придать своим группировкам ощущаемые очертания, люмпен-подростки оборотились к тому, что рядом. К идеалам отцов и соседей-зэков. К тому пониманию нормы, что диктовалась собственным инфантилизмом, собственными психическими атавизмами — не в меру, на первобытном уровне, конкретным мышлением, магическим отношением к миру и т.п. То есть ко всему тому, что в избытке есть в уголовной субкультуре.
Итак, к концу восьмидесятых годов в нашей стране одномоментно и повсеместно в противовес «неформалам» стали объединяться люмпен-подростки. На первых порах они почти не имели признаков собственной субкультуры. Главное для них было — борьба с иными под-культурами. Но появление многогранного культурного «багажа» было уже предопределено. Во-первых, люмпенским менталитетом. Во-вторых, тем, что от преступного мира не могло ускользнуть: возникают многочисленные структуры, внутренне склонные к восприятию воровских норм. Было также предопределено, что нарождающаяся субкультура станет г л а в е н с т в у ю щ е й. По причине ее безмерной агрессивности.
Сорняк люмпен-культуры пышным цветом зацвел по всем городам и весям России. Но — сузим свое внимание до Екатеринбурга. С одной стороны, это типичный промышленный мегаполис. По своим социальным условиям он оказался наиболее подходящим для укоренения люмпен-культуры. Наличие многочисленных ПТУ, техникумов предполагало стягивание в этот город большого количества маргиналов — выходцев из рабочих поселков, районных городков, которые, как пчелы, поставляли в улей субкультуры свой взяток и делали эту субкультуру п о к а з а т е л ь н о й для всего уральского региона. С другой стороны, в отличие от Москвы, Казани, того же Орска, Екатеринбург криминальный имел в 80-е годы свою ярко выраженную специфику, что даст нам возможность пронаблюдать, как почва определяла главенствующую юношескую субкультуру и конкретно — жаргон... Вычленение специфического, надеюсь, только подчеркнет типическое.
3
Волею обстоятельств сложилось так, что самыми яркими «звездами» криминального Екатеринбурга оказались в 80-е годы картежные мошенники — каталы. Этому способствовало географическое положение города, через который в европейскую часть России валом валили нефтяники Тюмени, золотодобытчики Якутии и прочий относительно богатый люд, именуемый на арго «хрустящими дядями», «полными чайниками», «лохами с реальными (деньгами)». Именно на их кошельки направили свои взоры уральские каталы. Преступный бизнес процветал, не особо себя тая. Вскоре народная молва, а подростковая — в особенности, вовсю муссировала слухи о грандиозных суммах, что обращаются в шулерских кругах, о роскоши, которой окружили себя новоявленные преступные магнаты.
Перед екатеринбургскими люмпен-подростками, пребывающими, как и остальные люмпен-отроки России, в поисках объединительного стержня, предстал наконец образ Кумира, своеобразного божка: умного, энергичного, жесткого, безжалостного человека, совсем не старого по летам, который умеет делать деньги из воздуха, при этом ловко обходя Уголовный кодекс. И екатеринбургское тинейджерство во всеуслышанье заявило, что поиск объединительной идеи завершен, что опыт, нравы, традиции, неписаные правила взрослой «катки» (т.е. сообщества картежных мошенников) берутся на вооружение.
Громогласность такой заявки — вовсе не преувеличение. Именно в тот момент в подростковом языке появилась пара-тройка симптоматичных слов... Раньше для выражения своего восторга подростки пользовались примерно вот такими разнокалиберными, понадерганными из самых несхожих жаргонных пластов «ахами» и «охами»: адидас! вышак, вышка! зверо! классно! крутого пошиба! отпад! путевок! улет! Но едва свершилось самоопределение люмпенских групп, их разворот на шулерский клан, который (внимание!) собирался в основном в ресторане «Космос» и считал это заведение своей резиденцией, — сразу же изменились и восклицания, призванные отразить бурю восторженных чувств в душе «надцатилетнего». Теперь, чтобы выказать свое восхищение перед кем- или чем-нибудь, юные уральцы произносили: космос! («Куртку мне купили... Космос!); спейс! (тот же «космос», только по-английски); спейсово! («Вчера накинули по стопарику бормотухи... Так спейсово стало!»).
В общелитературном языке тот же самый смысл давно закрепился за словом «божественно», и слово это выдает иной, в отличие м а г и ч е с к о г о, эволюционный этап в развитии мышления — религиозный. Подростки же вновь отбросили эволюцию к истокам, к мистицизму, к самым начаткам примитивных религий. Новые арготизмы обозначили: отныне все самое качественное, самое прекрасное, самое жизнеспособное, самое влиятельное — в общем, все самое-самое-самое — ассоциируется у подростка с рестораном «Космос», милостиво приютившем сливки преступного мира, то бишь с неким новоявленным пантеоном.