падной оконечности Язгулемского хребта как очень интересного участка поддерживалась несколькими интересными флористическими находками. В 1928 году Л. Ланина, ботаник советско-германской Памирской экспедиции, работавшей под руководством академика Н. П. Горбунова, нашла в ущелье Вамардары новое реликтовое растение, названное в честь начальника экспедиции баданом Горбунова. Цветущие экземпляры этого редкого растения мы нашли в 1954 году. В том же году, уже на северных склонах, возле Матраундары, я нашел тоже редкое растение и тоже реликтовое — проломник моховидный. Выяснилось, что такой же проломник за пятьдесят два года до нас по Матраундаре нашел ботаник Ф. Н. Алексеенко.
В западной оконечности этого же хребта за год до описываемых событий я нашел еще одну интересную травку из осоковых — схеноксифиум. Травка тоже оказалась реликтовой, к тому же имеющей близких родственников за границей — в Гималаях. Там же, поблизости, в одном из ущелий росли кусты миндаля бухарского. Это, правда, не реликт, но растение для Западного Памира редкое. Нигде южнее этот миндаль в гербарий не собирали. Получалось, что найденные кусты миндаля росли близко к южному краю своего ареала (ареалом называют область распространения). Это тоже привлекало внимание. А возле устья Язгулема обнаружили несколько экземпляров разнолистного тополя, родственного, с одной стороны, знаменитому евфратскому тополю, живущему в Передней Азии, а с другой — центральноазиатской туранге, растущей в Кашгарии. И нигде южнее этот тополь тоже не встречался. Значит, граница еще одного ареала проходит тут же.
Дальше больше. Перед самым началом этого сезона выяснилось, что найденный нами на Вамардаре папоротник криптограмма Стеллера тоже большая редкость и тоже встречается в Гималаях…
Получалось, что западная оконечность Язгулемского хребта, судя только по находкам «в низах», была битком набита всяческими редкостями — реликтами, гималайцами, эндемами, на худой конец растениями, мужественно удерживающими границы своего ареала.
Все это неспроста. Сгущение точек всякого рода интересных находок именно на этом горном участке не могло быть случайным. Надо было выяснить, в чем тут дело. И потом, если уж в нижних поясах найдено так много интересного, стоило «пошарить» и вверху. Это была одна цель. Другая состояла в том, чтобы единым заходом взять профили сразу на трех склонах, спадающих к рекам на север, запад и юг. По замыслу мы с Михаилом Леонидовичем Запрягаевым должны были подняться вместе на ледник Одуди с юга, по Вамардаре, пройти ледник до верховьев Шипада, потом к верховьям Матраундары, потом Михаил по проторенному пути должен был вернуться по леднику к верховьям Шипада, спуститься по этому ущелью к Пянджу и ждать меня в кишлаке, а на мою долю приходился спуск по Матраундаре. Таким сложным ходом убивались сразу три зайца (то бишь брались сразу три профиля — описывалась растительность по всем трем склонам снизу вверх и сверху вниз) и соблюдались правила безопасности: по неизведанным, опасным участкам ледника мы шли не в одиночку, а вместе. Спуск же ниже ледника для каждого из нас, как предполагалось, опасности не представлял.
Таков был план операции «Одуди». Отличный план! И вот он стал рушиться буквально на глазах. Я остался один. Следовательно, ни безопасности передвижения по леднику, ни третьего профиля по Шипаду я обеспечить уже не мог. Я не мог даже перебраться через Бартанг. Разумнее было отложить всю затею до лучших времен, но… я уже был «запрограммирован» и ждать не хотел.
…Очнулся я от холода. Солнце зашло, а я так и задремал поверх одеял. Увидев, что я проснулся, хозяева снова стали угощать меня. За чаем из разговора я узнал, что машин у парома скопилось видимо-невидимо, что паромщики сами живут на том берегу и что ночью, если вода хоть немного спадет, они наверняка попытаются переправиться к себе домой без машин, потихоньку, пока все спят. Это была очень интересная информация. Я решил ночевать не в Ахзеве, а у парома, лучше даже на самом пароме, чтобы не прозевать тайный его отход. Меня отговаривали, но я уже опять «запрограммировался».
У парома было немыслимое столпотворение. Люди жгли костры из сухой травы и полыни, накачивали паяльные лампы, ели, пили чай, укладывались спать кто как мог. Где то раздавалась не очень трезвая песня, где-то хохотали, храпели… Паромщики по-прежнему жевали. Сходни были сняты. Пользуясь сумерками, я подкрался к тросу, крепившему паром к берегу. Закинул на трос одну ногу и, перебирая руками и этой ногой, стал передвигаться к парому. Рюкзак со страшной силой тянул вниз, к воде. Когда я оказался на полпути к цели, отступать уже не стоило. На носу парома я долго оттирал занемевшие ладони. Потом прокрался на корму, пристроился подальше от борта и уснул.
Проснулся от толчка. Открыв глаза, понял: пустой паром причалил к правому берегу Бартанга. Было темно, по по деревянному стуку я догадался, что сбрасывают сходни. Через минуту, проскочив мимо удивленного паромщика, явно не заметившего меня раньше, я уже был на нужном мне берегу. Выбрав не очень каменистое место под орехом, я с трудом втиснулся в старенький спальный мешок. Перед тем как продолжить прерванный сон, поглядел на часы. Было три часа ночи. Стало быть, уже вторник. Тринадцатое число кончилось.
Летние ночи в горах, каким бы жарким ни был день, всегда прохладны. Так было и на этот раз. Под утро в старом мешке я изрядно прозяб. Из-за этого стал ворочаться. Нарушилось какое-то взаимоприспособление между ребрами и камнями, на которых я уснул. В сотне метров от меня нарастал шум начавшейся паромной переправы. Обстановка явно не располагала к сладкому утреннему потягиванию. Сделав еще одну безнадежную попытку уснуть, я выбрался из мешка и сложил пожитки. Сполоснул в холоднущей воде лицо и принялся грызть сухарь, поеживаясь от холода. Какой-то милый старик, увидев это скудное мое одиночество, позвал меня в кибитку пить чай. Такое отношение к любому путнику здесь в обычае. Идти в душное помещение не хотелось, и я честно в этом признался. Тогда старик принес мне под орех шир-чай. Это традиционная утренняя еда на Западном Памире. Именно еда, а не питье. Черный чай заваривается кипящим молоком, туда же кладут соль и топленое масло. Когда привыкнешь к такому «коктейлю», то лучше шир-чая с лепешкой, кажется, и быть ничего не может. Позавтракав, я согрелся и стал внимательнее посматривать вокруг. Переправа машин представляла собой довольно однообразное зрелище, и я переключился на окрестности.
Воды в реке стало заметно меньше: с заходом солнца ледники перестали таять. Бартанг, казалось, вытекал прямо из скальной стены. Рушанский и Язгулемский хребты так близко прижались друг к другу, что лишь при внимательном рассмотрении можно было отсюда увидеть щель в скальных отвесах. Вырвавшись из щели, Бартанг на последнем десятке километров широко расплескивал свои протоки и сбрасывал с себя лишний груз галечника и песка, который он вынужден был нести в узком ущелье. Песок и галька здесь вырастали в острова. Сегодня они есть, завтра их размоет, и они вырастут в другом месте. Острова, добившиеся какой-то стабильности, зарастали ивняками и облепихой. Сейчас, в половодье, они были «по грудь» затоплены и мужественно противостояли бешеному напору воды. Возле этих зарослей течение замедлялось, отложение гальки и песка усиливалось. Острова росли из года в год до тех пор, пока какое-нибудь из ряда вон выходящее половодье не смывало их начисто. II все начиналось заново.
…Кишлак Шуджанд, в котором я находился, довольно типичен для Западного Памира. В знойных равнинах Средней Азии кишлаки другие. Там кибитки находятся за глинобитными дувалами, между которыми протискиваются улочки, настолько узкие, что в них два человека еле расходятся. Зато в этих улочках всегда тень, такая желанная. Здесь все иначе. В горах не бывает такой изнуряющей жары, нет и нужды в тесных тенистых улицах. Кибитки в памирских кишлаках далеко отстоят друг от друга, затененные зеленью садов, посадками тополей, группами тутовника или грецкого ореха.
На каменистом конусе, отложенном боковым притоком Бартанга и им же политом, были разбросаны тут и там на большом расстояний друг от друга деревья грецкого ореха. Что-то вроде очень разреженного парка. Десятки миллионов лет назад эта порода была широко распространена по клочкам суши в Средней Азии, Казахстане, Европе. Тогда было тепло и влажно. Сейчас, когда выросшие хребты отгородили равнины Средней Азии от влажных океанических ветров, стало сухо. Орех стал вымирать. Часть выживших деревьев поселилась в низкогорьях, куда горные реки выносят воду. Другая часть нашла прибежище в горах, главным образом во влажных, где осадков побольше. А некоторые, как вот те, что сейчас передо мной, ухитрились, перемещаясь из поколения в поколение вдоль горных рек, забраться в сухие горы. На Памире они добрались до 2400 метров высоты. Их мало, всего двадцать пять тысяч деревьев на весь Памир. Тут они только возле воды и живут. Давно живут. И долго — лет по триста — четыреста. То дерево, под которым я ночевал, очень старое: ствол треснул, часть ветвей засохла. Но крона еще густая, метров до сорока в диаметре. Такое еще поживет.
Рядом с собой вижу молодой ореховый росток. Дальше — другой. Под кроной, оказывается, разместилось целое семейство проросших орехов. Некоторые ростки до метра, остальные меньше, единичные чуть больше. Ростки какие-то хлипкие. Трудно им выжить под такой густой кроной: света не хватает. Пока эта треснувшая махина не рухнет, не засохнет, молодняку хода пет. Так и будут они дышать на ладан под мрачной сенью старшего.
Я посмотрел на развесистый орех повнимательнее. Трещина в стволе свидетельствует о подорванных силах. Когда-нибудь уже ни один лист не вырастет на его ветвях. Станет светло. Сильнейший из подроста вырвется к солнцу, развернет крону и… станет губить отставших. Такое поведение ореха целесообразно: если вырастут под кроной все проросшие орехи, они задушат друг друга, поскольку для каждого дерева нужна строго определенная площадь. Все на ней жить не могут. Выживает сильнейший.