Путь шел вдоль Пянджа вниз. Но уклон можно было заметить только по альтиметру. Дорога иногда взбиралась вверх, и Пяндж оказывался где-то в такой глубокой щели, что шум воды был еле слышен. Потом дорога спускалась к самой воде. И так все время. Ночевал, где придется. Припасы пополнял в сельских магазинах. Пикетажка заполнялась описаниями. Профиль на миллиметровке становился все длиннее, а ночи все холоднее: осень наступала быстрее, чем я спускался к теплу. После первой сотни километров спуск составил всего триста метров. Пяндж на первом этапе пути широко расплескивался и тек между песчаными островами. Только кое-где он втискивался в узкое ущелье.
Здесь я должен по необходимости отвлечься. Дело в том, что, шагая вдоль реки, я получал не очень характерный профиль. Он не отражал естественной высотной поясности, которая проявлялась лишь на склонах, увлажняемых только осадками (их принято называть склонами атмосферного увлажнения). У реки же увлажнение было либо грунтовым, вызванным подпором речной воды на пойме, либо поливным, искусственным, поскольку все культуры на Памире возделываются только на поливе. Если подниматься по склонам атмосферного увлажнения, то по мере подъема становится холоднее и… влажнее, так как ослабевает испаряемость. Иначе выглядит подъем вдоль реки: температуры падают, но увлажнение остается одинаково высоким. Образуется как бы два поясных ряда: один — ксерофитный, на склонах скудного атмосферного увлажнения, а другой — мезофитный, на богатом прирусловом увлажнении. Соответственно и ландшафты и растительность на одной и той же высоте в ксерофитном и мезофитном рядах, то есть на склонах и у реки, оказываются совершенно различными. Шагая вдоль Пянджа, я видел на сухих склонах скудную желтоватую разреженную растительность горных пустынь: полыни, прутняк, кое-где терескен, колючие травы и растения-подушки. Сквозь этот покров просвечивала щебенка. Зато на пойме тут же виднелись зеленые осоковые лужайки, болотца, заросли ивы и облепихи, а на политых конусах выноса возле кишлаков — рощи грецкого ореха, тутовника, абрикоса, яблони, груши, посевы зерновых, которые тогда как раз убирали. Короче говоря, я прослеживал сверху вниз мезофитный поясной ряд, на протяжении которого должна сказываться все возрастающая по мере спуска температура. Только температура, поскольку увлажнение оставалось стабильным и высоким. Зато можно было проследить интересные смены растительности от холодных пойм Памира до субтропических тугаев.
Сначала в описания попадали довольно холодостойкие пойменные растения: туранская ива, ива Вильгельмса, облепиха, мирикария. На солонцеватых лугах росли пушистая остролодка, свинорой, кияк, солодка. Первый признак потепления обнаружился на пятый день пути. На песчаной террасе возле скалы, по которой стекала родниковая вода, рос куст миндаля бухарского. На альтиметре было 1850 метров. Первая ласточка из субтропического пояса! Через десяток-другой километров на пойме показались кусты тамариска. Вторая ласточка, на этот раз из душных тугаев, что росли вдоль равнинных рек Средней Азии.
В этот день последовала еще одна находка, совершенно неботаническая, но крайне интересная. На отвесной, отполированной водами древнего Пянджа воронёной скале, покрытой пустынным загаром, виднелась надпись, тоже изрядно потемневшая и поэтому не бросавшаяся в глаза:
Шт.-кап. Д. Топорнинъ
Прошел 18-VIII-1911.
Я опешил. И было от чего. Тот самый Топорнин!
Надпись была сделана так высоко, что, даже стоя ногами на седле, дотянуться до нее было бы трудно. А ведь нужно было выбивать слова на камне. Объяснение могло быть только одно: старый овринг, по которому Топорнин ехал, в 1911 году располагался выше полотна современной автомобильной дороги. Когда Топорнин выбивал эту надпись, Сарезскому озеру было всего полгода от роду. Собственно, и озера-то еще не было, был лишь завал, уничтоживший кишлак Усой. Когда Топорнин выезжал из Ташкента на Памир, он должен был ощутить сейсмический толчок Усойской катастрофы. Ведь толчок зарегистрировали даже в Пулкове.
Разглядывая надпись, я как бы приобщался к событиям давних лет. Но самое главное было даже не в этих сугубо эмоциональных и чуточку сентиментальных переживаниях, а в том, что я знал этого человека, этого штабс-капитана. Не лично, конечно, а как одного из первых топографов, составлявших в начале века карту Туркестана. Знал я также, что Топорнин был родным братом Евгении Сергеевны Корженевской, именем которой назван один из могучих пиков-семитысячников Советского Союза. А следовательно, был Топорнин шурином крупного исследователя гор Средней Азии профессора Николая Леопольдовича Корженевского, мужа Евгении Сергеевны, открывшего этот пик. Но и это не все, хотя я лично знавал и Николая Леопольдовича, и Евгению Сергеевну и надпись на скале вызвала живые воспоминания. Дело в том, что сама работа военного топографа Д. Топорнина уходила своими корнями в еще более далекое прошлое.
…1893 год. Россия и Великобритания создали совместную разграничительную комиссию, которая наконец-то должна была положить конец постоянным столкновениям на неопределенных тогда рубежах между русским Туркестаном и колонизованной Индией. Комиссии нужна была подробная карта Памира. Ее делали и британские, и русские военные топографы, стараясь выполнить задание с максимальной тщательностью: сторона, располагавшая лучшим топографическим материалом, могла иметь преимущества во время переговоров. Глава английской части комиссии генерал Джерард пытался затянуть переговоры по целому ряду соображений, позволявших англичанам надеяться на разграничение в их пользу. Поводом для затяжек служило «отсутствие карт», хотя британский топограф и разведчик майор Холдидж со своим отрядом работал довольно энергично. Каково же было удивление Джерарда, когда глава русской части комиссии полковник Повало-Швыйковский в начале 1894 года предложил начать переговоры на основе русских карт. Топографический материал оказался хорошим, и Джерард попытался оттянуть начало переговоров уже на другом основании: Повало-Швыйковский всего лишь полковник, а Джерард желает вести переговоры только с равным по чину. И эта уловка не помогла: Повало-Швыйковскому был присвоен генеральский чин. Джерард вынужден был начать переговоры. Правда, поскольку Повало-Швыйковский имел только депешу о присвоении чина, а эполеты у него оставались полковничьи, Джерард настоял, чтобы в официальных актах русского главу комиссии именовали «полковником, имеющим чин генерала». Мелкий укол!
В 1895 году было подписано соглашение о разграничении. Памир приобрел государственные рубежи, известные сейчас каждому школьнику. Согласно этому соглашению, афганские войска, оккупировавшие Рушан, ушли на левый берег Пянджа. Но поскольку до 1895 года они оккупировали правобережье от устья Язгулема до Хуфа, русские топографы не смогли тогда отснять эту часть Памира. В какой-то мере эту задачу выполнил в 1898 году М. А. Кирхгоф. Он составил карту от Хуфа до Шидза. Севернее карты не было. Топорнин, сын коменданта Оша, шурин будущего профессора и академика, брат женщины, чьим именем названа одна из крупнейших вершин страны, восполнил в 1911 году этот пробел…
Рассматривая надпись, я чувствовал, как на полуметровом участке скалы сконцентрировались события десятилетий, совершенно, казалось бы, разрозненные, а на самом деле связанные глубокой преемственностью, казавшейся мне полной особого смысла. С этим настроением, уже под вечер, я направился в кишлак Шипад, чтобы заночевать у знакомого агронома.
Чтобы добраться до Шипада, нужно было пройти отрезок Пянджской долины, от созерцания которой у меня всегда захватывало дух. На афганском берегу Пянджа высилась отвесная скала, по которой шел овринг. Крупнее и головокружительнее овринга я не видывал. Прилепившаяся к скале навесная тропа зигзагом уходила вверх метров на двести и там терялась из виду за каменным выступом. Только однажды мне довелось видеть, как по этому оврингу шел человек. Похоже было, что муравей ползет по изломанной соломине. Рассказывают легенду, будто с этого овринга бросилась девушка, которую выдали замуж за нелюбимого и везли в его кишлак. Грустная легенда, совершенно подстать мрачному ущелью, со дна которого виден лишь клок неба.
Я лишний раз порадовался, что мне не нужно лезть на этот овринг, что по нашему берегу идет автомобильная дорога. Правда, в этом месте дорогу снова перемели пески. Справа по ходу возвышался огромный, метров на двадцать высотой, вал сыпучего песка. Причудливый изгиб долины в этом месте создавал особый ветровой режим, который и привел к накоплению песка. И сейчас ветер срывал песок с дюны, забрасывал его вверх на скалы, а со скал песок ссыпался тонкими струйками. Несколько экземпляров распростертой триходесмы противостояли разгулу песчано-ветровой стихии, запустив корни в подвижный грунт. Впервые я увидел эти растения здесь в 1954 году. Проезжая через это место в 1974 году, я убедился, что число триходесм за двадцать лет не увеличилось. Дюна явно не поддавалась закреплению.
Кишлак Шипад расположился в устье одноименной реки. Ущелье рассекает западный выступ Язгулемского хребта. Когда-то я ходил по этой щели. По дну ее течет узкий, но бурный поток, берущий начало на леднике Одуди. Помню, пока поднялся по этой щели, четырнадцать раз переправлялся с одного борта потока на другой. А в одном месте пришлось даже лезть вверх по скользким камням каскада. Вверху, у самого гребня, ущелье раздвигалось, образуя что-то вроде обширного цирка, поросшего сочными травами. Там пасли скот. Тогда я удивился: как же перегоняют скот по сумасшедшей Шипадской щели? Хотел было спросить чабана, но в это время меня начала трясти малярийная лихорадка, и из-за резко подскочившей температуры я тут же забыл о возникшем вопросе. Мне помогли спуститься в кишлак, где я и стучал зубами до тех пор, пока приступ не прошел. Сейчас я вспомнил о том вопросе и задал его любезно принимавшему меня агроному. Тот подумал, вышел и тут же вернулся с дряхлым стариком. После чаепития с долгими ритуальными вежливостями, с разговорами о здоровье старика, его детей, внуков и правнуков, после обсуждения перспектив на погоду и урожай