агроном передал старику мой вопрос.
В ответ я услышал интересную притчу. Суть ее в том, что без верхнего пастбища в старину кишлак существовать не мог. Это сейчас, когда колхоз объединяет много кишлаков, пасти можно и на других угодьях. А тогда это было невозможно. Пройти наверх было очень трудно даже без скота. Скот же приходилось переносить через поток на руках, да не раз. И то не коров, а только мелкий скот — баранов. Тогда на сходе решили построить общими силами тропу. Долбили скалы, переворачивали камни, и путь становился чуть лучше. Но хорошим он так и не стал. Тогда пир (старик мудрец) сказал, что отныне каждый, кто захочет жениться, должен сначала сделать сто шагов тропы. Как жених сделает это — его забота. Но без принятой работы пир отказывался благословлять брак, а без пирова благословения какое может быть счастье в браке? С тех пор дело пошло на лад. Ежегодно несколько молодцов, собиравшихся жениться, кооперировались и строили тропу. Скот стали перегонять по ущелью своим ходом. В наше время этот обычай забыт, и тропа снова стала плохой. Но скот все-таки гонят своим ходом почти по всей щели, а на руках переносят только через поток.
Рано утром, позавтракав шир-чаем, я пошел дальше. В устье Язгулема на террасе пришлось задержаться возле нескольких жалких разнолистных тополей. В жарких тугаях равнин их видимо-невидимо. Здесь же, на высоте 1700 метров, тополя выглядели больными и чахлыми. Родственники этих тополей процветают на Ближнем Востоке, где их называют евфратскими, родня по другой линии живет к востоку от Памира, на песках Такла-Макана. Там эти тополя зовут «тограк». А эти бедные родственники забрались на не свойственную им высоту и влачат здесь жалкое существование.
К вечеру в устье реки Хихек встретилось первое дерево инжира, вполне здоровое, метров шесть высоты. Оно росло у воды, защищенное крутым берегом от ветра. Следующее такое дерево я увидел только через три дня пути. Хихекский инжир был явно случайно занесен так высоко, до 1650 метров. Это типичное субтропическое дерево.
Ниже Хихека автомобильная дорога сжалась до предела. Справа козырьком нависали скалы, слева внизу ревел Пяндж. Дорога превратилась в узкий уступ. Разъехаться двум машинам здесь было невозможно. Если не везло и машины встречались, то одной из них приходилось пятиться полтора-два километра до ближайшего расширения — разъезда. При этом художественная декламация пятящегося водителя литературной обработке не поддавалась. В наши дни этот участок дороги расширен. А тогда мне то и дело приходилось втискиваться с рюкзаком в углубления скалы, чтобы пропустить машины. Водители и тут предлагали подвезти. Здесь я не мог отговариваться тем, что сворачиваю сейчас вправо (справа, напоминаю, была отвесная с козырьком скала), и новая версия отказа формулировалась иначе: именно эту скалу я, мол, и обследую.
Некоторые водители, обогнавшие меня много дней тому назад и теперь возвращавшиеся, завидев меня, останавливались и с удивлением спрашивали: «Все еще идешь, борода?!»
В устье Ванча я ночевал на пологом склоне древней морены, поросшей выгоревшей к тому времени эфемероидной осочкой и редкими кустиками саксаульника — гаммады. На афганской стороне в кишлаке слышался крик муллы. Внизу глухо ворчал Пяндж. Я лежал и думал о том, что кончается памирский отрезок моего пути. Завтра я пойду уже не на север, как шел до сих пор, а на юго-запад.
Западный отрезок южного склона Дарвазского хребта представляет собой исключительный по природным особенностям район. С севера долина Пянджа прикрыта дугой Дарвазского хребта, не пропускающего сюда холодный воздух. Для осадков склон открыт с юга-запада. Абсолютные высоты дна долины здесь от 1600 метров и ниже. Получилось что-то вроде теплого закутка. Это район сухих субтропиков. Сухими их называют потому, что осадков здесь выпадает чуть больше четырехсот миллиметров в год — вдвое-втрое меньше, чем во влажных субтропиках. Зато тепло. Я это почувствовал не столько собственной шкурой, так как была уже осень, сколько по характеру растительности. Уже к концу первого дня пути по дарвазскому отрезку Пянджа встретился виноград. Собственно, встречался он и раньше, по в виде преимущественно декоративных посадок. Здесь виноград плодоносил и вызревал. Возле родников на откосах дороги росли гигантские злаки — эриантусы. В тугаях равнин их высота достигает шести — восьми метров, здесь — всего трех метров. Дальше больше. Уже не единичные субтропические «ласточки», а целые их стаи встречались мне каждый день. Инжирные деревья стали обычными. На склонах появились кусты граната. Склоны вообще утратили памирский пустынный облик. Теперь они были пятнистыми от разбросанных тут и там кустов: гранат, миндаль, ююба, держидерево, каркас, фисташка, боярышник, парнолистник, шиповник, жимолость, клен Регеля с трехлопастными листьями, сумах, иудино дерево… Кстати, об этом дереве. В России иудиным деревом иногда зовут осину, на которой, согласно библейскому преданию, повесился Иуда. С тех пор у осины, мол, листья дрожат. Не берусь оценивать правдивость самого предания, но осина тут ни при чем. В Палестине, где происходили описываемые в Библии события, осина не растет. А растет там вот это самое иудино дерево из средиземноморского рода церцис. Если Иуда когда и вешался, то скорее всего на церцисе, круглые листья которого, как и осиновые, тоже дрожат при малейшем дуновении ветерка.
С каждым днем пути субтропики проявлялись ярче. Порой создавалось впечатление, что иду я не по горам Средней Азии, а по Балканам, по Греции, где горы покрыты такими же разреженными кустарниковыми зарослями, часто из тех же пород, но с преобладанием сирени. Там, на Балканах, эти заросли называют шибляками, считают их вторичными, появившимися после вырубки и выжигания лесов. Из-за физиономического сходства у нас в Средней Азии эти заросли тоже иногда называют шибляками, без достаточных, правда, оснований. Наши разреженные заросли кустарников, имеющих родственников в Средиземноморье, не являются вторичными. Они, как сейчас установлено палинологами, эволюционно развились из древних третичных теплолюбивых лесов, которые из-за иссушения климата деградировали и площадь которых сократилась. Это произошло за несколько миллионов лет до появления человека — жечь и рубить леса было некому.
В Калаи-Хумбе, на полпути, пришлось прервать путешествие. Полученное на почте письмо требовало срочного моего появления в Душанбе на два дня. Оставив рюкзак на почте, я вылетел на малюсеньком самолетике, стартовавшем с высоко лежавшего обломка древней террасы. Через два дня, отмывшийся и отъевшийся дома, закончив служебные дела, прилетел обратно и продолжил путешествие.
За Калаи-Хумбом, уютным районным центром, мой путь шел уже не по тракту, свернувшему на север к перевалу, а по автомобильной колее, пробитой совсем недавно. Машины здесь ходили только колхозные и очень редко. В иной день на колее не появлялось ни одной машины. Соответственно меньше стало пыли. Не нужно было симулировать работу при появлении попутных машин. Теперь путешествие могло бы идти быстрее, если бы не одно обстоятельство. Заключалось оно в том, что я спустился в достаточно низкий и теплый пояс. Я шагал теперь на уровне 1400–1200 метров. Там, откуда я начал поход, то есть на километр выше, еще только убирали урожай. Здесь же уборка кончилась и наступила пора… свадеб. Почти в каждом кишлаке слышался грохот дойры и свадебная песня «Ёр-ёры». Над кишлаками плыл запах плова. По здешнему поверью, путник, попавший на свадьбу, приносит счастье в браке, и я был, как говорится, нарасхват. В первый раз меня пришли приглашать на свадьбу жених со своим отцом-стариком. Отказать было невозможно. Это задержало путешествие почти на сутки.
Потом я попал на грандиозную свадьбу. Достархан на триста персон. После еды устроили бузкаши, по-русски — «козлодранье». Это, так сказать, конно-спортивная игра. Очень древняя, традиционная. Режут козла, отрезают ему голову, сдирают шкуру, а тушу кидают в круг. Конники со всех сторон кидаются к кругу. Надо прямо с коня схватить тушу, домчать ее к финишу и бросить за черту. Победитель получает приз, обычно символический. Пари заключаются далеко не символические. Во время игры тушу можно вырывать друг у друга, выбивать соперника из седла и тому подобное. Ограничительных правил мало, иногда их и вовсе нет. Игра грозит участникам травмами, если не хуже. Позже мне доводилось видеть в Афганистане грандиозные бузкаши на добрую сотню конников. Здесь же все было скромно, почти по-домашнему: всего два десятка всадников. От этого ристалища несет пылью, конским потом, ранним средневековьем и безумно-дикой удалью. Зрелище возбуждает. Возбудился и я. После двух заездов пожелал принять участие. Мне подвели коня. Тапочки в стременах болтались, но сначала мне удалось вырваться в передовую группу. Потом двое парней пристроились у меня по бокам, конь ушел из-под меня, а сам я, описав плавную траекторию, грохнулся на спину. Пока я пытался хотя бы вдохнуть в легкие глоток воздуха, надо мной, даже не задев, промчались кони. Народ веселился. Я еле добрел до места. Когда бузкаши кончилось, я спросил одного из тех парней, что выбили меня из седла: как это они так ловко сделали? Парень хитро прищурился: «Давай садись еще раз, мы покажем как». Хохот! Я категорически отказался.
После еще двух свадебных раутов я понял, что при таком ходе событий я не доберусь до Душанбе до поздней осени. Надо было что-то предпринимать. Сначала я проскакивал кишлаки не останавливаясь и ночевал на значительном отдалении от населенных пунктов. Но жаждущие счастья женихи находили меня всюду. Тогда я решил изменить маршрут и свернуть в горы. Замысел основывался на поясных закономерностях: пока иду вверх, в горах свадьбы еще не начнутся, поскольку там еще убирают хлеб, а когда спущусь по ту сторону хребта, там свадьбы уже отгремят. Быть по сему! И от кишлака Джак я свернул вверх по реке и начал медленно подниматься, уходя от свадебного шума в тишину зеленого ущелья.