Отклоняться от продуманного маршрута было жалко. Общая протяженность пути при этом удлинялась на полсотни километров, незапланированный подъем требовал дополнительной эксплуатации и без того истрепанных резервных кед, сам я и так уже порядком устал, но главное, я вынужденно уходил от пойменной растительности, становившейся все богаче и интереснее. На пойме Пянджа ниже Калаи-Хумба появилось множество разнолистных тополей, резко выделялись деревья серебристого восточного лоха, нежной зеленой пеной пойму затягивали заросли тамариска. Все это было перевито лианами ломоноса, заполнено высокотравьем, среди которого выделялись дикий кендырь, мальвы, инкарвиллеи. Было много тростника. А ив и облепихи становилось все меньше. Правда, такие густые пойменные заросли встречались лишь на расширенных участках поймы, но были они чрезвычайно интересны: чувствовалось дыхание субтропических пойменных джунглей… Но выхода у меня не было. Альтернатива была железная: либо свадебные гулянья до ноября, либо работа. Утешало лишь то, что так или иначе я должен был вернуться к Пянджу в сорока километрах ниже того места, где свернул в горы.
Но через полчаса подъема я перестал жалеть об изменении маршрута. Растительность Джакского ущелья была столь великолепна, что ни о чем другом уже не думалось. После редколесных пейзажей, к которым за последнюю неделю я стал уже привыкать, густые лесные заросли на склонах ущелья производили ошеломляющее впечатление. У воды виднелись густые заросли грецкого ореха и платана, который в Средней Азии называют чинаром. Выше на склонах росли кленовые леса. Не редколесья из клена Регеля, а густые леса из туркестанского клена с пятилопастными листьями. Клену сопутствовали заросли из шиповников, экзохорды, жимолостей, боярышника. Там, где склоны становились круче, кустарниковая поросль переживалась, и тогда господствовали парнолистники, гранат, держидерево. Набив карманы плодами граната, я посасывал их приятный кислый сок и любовался буйством травостоев по опушкам лесных и кустарниковых зарослей. Перистые листья жгучего весной прангоса сейчас были безопасны. От сухости они утратили ядовитость. Защитив растение от потрав в период цветения и плодоношения, жгучий секрет (выделения) выполнил свою функцию и утратил силу. Рядом виднелись зонтики буниума, скалигерий, желтые отцветающие кисти крестовника, белые граммофончики мальвы-алтея, собранные в кисть шарики — плоды эремурусов, коричневатые завядшие соцветия коровяка, бледносиреневые колокольчики, недотрога…
Это уже были настоящие горные леса. В этой части Дарваза, в хребте Хозретишо, осадков выпадает много, и леса растут именно здесь. В Памиро-Алае леса занимают чуть больше трех процентов территории, и то, что я сейчас видел, представляло собой настоящую редкость.
Восторженное настроение заметно портило обилие змей. По-моему, я нигде больше не видел их в таком количестве. Всюду вдоль тропы лежали, греясь на осеннем солнышке, жирные гюрзы. К счастью, осенью от холода они становятся вялыми и теряют агрессивность. Иначе бы мне несдобровать. Сапог у меня не было, и в любую минуту мог последовать роковой удар по ноге. Приходилось идти с оглядкой. Завидев меня, змеи издавали свиристящее шипение и обычно неторопливо расползались. Но отдельные упрямцы отказывались уступать дорогу. Их приходилось убивать ледорубом. К вечеру лопатка ледоруба стала желтой от змеиного жира, а сам я устал от бдительности. Рано утром, когда было особенно холодно, я обнаружил гюрзу, пригревшуюся у моего спального мешка сбоку. Сна как не бывало. Прогнав незваную гостью, я быстро зашагал вверх, стараясь, пока холодно и змеи почивают в укрытиях, уйти за пределы лесного пояса. Когда солнце осветило наконец ущелье, позади остались редкие шиповниковые заросли, венчавшие лесной пояс, а я шагал по пахучим травостоям из зверобоя, дикого льна, тимьяна и злаков. Тропа давно увела меня от реки, и я поздно спохватился, что не успел напиться чаю и взять воды в запас. Выручили кислые плоды граната, прекрасно утолявшие жажду. Ближе к вечеру прошел перевал Вальволяк на высоте чуть больше 3400 метров, заспешил вниз, к теплу, но добраться до него не успел. Попал я, как у нас говорят, «вдоль ночи»: не столько спал, сколько прыгал от холода. Пытался разжечь костер, но в темноте удалось найти лишь несколько кустиков персидской полыни, вмиг сгоревших. Альпинистский примус, сожрав остатки бензина, погас. Едва начало рассветать, я быстро пошел вниз и согрелся только в маленьком кишлачке, когда сердобольная старуха накормила меня горячей гороховой похлебкой и напоила чаем.
В другом кишлаке в сельмаге купил очередные тапочки, пополнил запас продовольствия и курева, а разбитые вдрызг кеды выбросил. Теперь можно было идти дальше. Осталось каких-нибудь двести километров.
Через два дня я миновал цветущую долину Обиминьоу. За Даштиджумом, в котором я попал-таки на очередную свадьбу, леса стали быстро редеть, и я снова вышел к Пянджу. Долинная растительность здесь стала еще богаче, но, к сожалению, была сильно изуродована вырубками. Вскоре от Пянджа надо было сворачивать на запад, чтобы выйти к Кулябу. Пройдя невысокий, но с довольно крутым восточным подходом Хирмапджайский перевал, который почему-то часто зовут Александровским, я спустился с отрога Хозретишо к Шуроабаду и двинулся на Куляб. Здесь уже ничто не напоминало пышную растительность дарвазских склонов или пянджской поймы. Кругом на пологих холмах желтел высохший травостой. Только приглядевшись внимательно, можно было распознать пырей, костры, луковичный ячмень. Исчезла горная свежесть воздуха. Было пыльно и жарко. Это был уже совсем другой геоботанический округ, Южный Таджикистан, гигантская депрессия с субтропическим климатом и эфемеровой растительностью. Однообразие ландшафтов действовало угнетающе. В Кулябе с трудом преодолел желание махнуть рукой на всю затею, сесть в самолет и попасть поскорее домой. Много в жизни этих соблазнов, мешающих делу. Им только поддайся!
Потом было еще семь дней пешего перехода. Я миновал оазисы Яхсу, низкогорья Кангурта, бывшие когда-то житницей Бухарского эмирата, прошел по Пулисангинскому мосту через Вахш…
Скалистые берега реки сдвинулись здесь так близко, что могучая река, втискиваясь в пяти-, шестиметровую щель, дико ревела от такой тесноты. Через щель перекинут деревянный мостик. Через него могли ходить и машины. С моста вахшская вода почти не видна: щель извилиста и глубока. Об этом месте ходит множество легенд. В них и девушка, кинувшаяся в воду от несчастной любви, и богатырь, прорубивший мечом скалы, и красноармеец, который перемахнул на коне через щель и ушел от басмачей, прижавших воина к Вахшу. Красивые легенды. Впрочем, про красноармейца говорят, что все так и было… Сейчас Вахш в этом месте перегорожен гигантской плотиной ГЭС, а тихий в те времена кишлак Нурек превратился в современный город, тоже легендарный.
Монотонные выгоревшие холмы сменились крутыми откосами, поросшими фисташкой, миндалем и парнолистником. За перевалом Зардолю открылась наконец Гиссарская долина. Я шагал уже как автомат. Цель была близка, но сам процесс ходьбы надоел предельно.
На двадцать шестой день я пришел в Орджоникидзеабад. До Душанбе оставалось всего восемнадцать километров. Но мне так и не довелось их пройти. Во всем были виноваты мой вид и бдительность местной милиции. Честное слово, я не осуждаю добросовестных милиционеров. Судите сами: с дремучей бородой, черный, потный, пропыленный, в разлезшейся рубахе, в драных парусиновых тапочках на босу ногу, с засаленным рюкзаком, местами прогоревшим, с ножом у пояса и ледорубом в руках — такая фигура может привлечь внимание. К тому же на подходе к Орджоникидзеабаду я ухитрился влезть в густую грязь арыка и из-за этого тоже изрядно прогадывал во внешности. Пока я шел через город, у меня дважды проверяли документы, а на третий раз свели в отделение милиции, по дороге в которое конвой сопровождала тьма радующихся событию ребятишек. Мою личность выясняли в течение трех часов. К счастью, день был рабочий, и после звонка в Душанбе майор милиции вздохнул и разрешил мне следовать дальше. Но я уже понял, что цивилизация и нынешний мой вид несовместимы. Выйдя из милицейского отделения, я сел в первый же автобус и поехал в Душанбе.
Мне уже было все равно. Я прошел пятьсот восемьдесят километров пешком, а последние восемнадцать километров ехал в автобусе, как горожанин. Поэтому я не могу сказать, что прошел пешком от Хорога до Душанбе. Я прошел только до Орджоникидзеабада. Но профиль я получил все-таки полный. Ведь это восемнадцать километров оазисов, хлопковых полей. А это уже не мой объект, не геоботанический.
Поход был полезным. Удалось проследить долинную растительность Пянджа от 2200 до 900 метров абсолютной высоты. В результате я убедился, что горные и долинные тугаи очень постепенно переходят друг в друга. Растительность прилегающих к долине склонов в том же высотном диапазоне помогла уточнить границы между геоботаническими округами. Но самое главное, я лучше узнал Таджикистан, его людей, его жаркие долины и суровые горы. И чем дольше я шел, тем больше, в который уже раз, убеждался, что в этих горах есть все, ради чего я водился.
МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ НАДО?
Комфорт располагает к лени — это я давно заметил. Наш лагерь был, безусловно, комфортабелен. Он стоял под роскошным грецким орехом. Для лагеря лучшего дерева нет. Орех тенист и чист. В его листве не водится никакой нечисти, а крона так густа, что не всякий дождь ее пробьет. Широкие листья ореха имеют тонкий, приятный запах. Шелест их уютен. Мы знали, что проживем здесь целый август, и стремились оборудовать все как следует. Немало способствовали комфорту старания нашего шофера Александра Павловича Дерунова. После того, как под орехом были перевернуты все камни и из-под них выгнаны и уничтожены скорпионы, после того, как на подготовленных площадках были разбиты четыре палатки, Александр Павлович соорудил еще навес и примитивную печь. В двух десятках метров от лагеря катила серые воды река Обихингоу. Ее рокот стал привычным, как тиканье часов в доме: его не замечали. Выше по конусу вынос