гербарий, а потом долго карабкался к голове осыпи, проверяя, нет ли этих растений и на верхних скалах. Когда из этой осыпи уже ничего «выжать» было нельзя, я сполз вниз, вволю напился воды из родника, неторопливо погрыз сухарей с сахаром и только потом пошел вслед каравану. Солнце стояло еще высоко, и никаких особых препятствий не предвиделось.
Однако, когда я подошел к реке Баджу, стало ясно, что трехчасовая задержка может сказаться на дальнейшем продвижении. Баджу — крупный правый приток Бартанга. Река питается талой водой ледников, лежащих в Язгулемском хребте, в том массиве, где сосредоточились крупные вершины — пик Северцова, пик Ханым, пик Вудор, все шеститысячники. За год до описываемых событий я выходил на этот массив с севера, со стороны Язгулема, прошел всю Баджу сверху донизу и был совершенно покорен красотой ущелья и особенно прелестью березовых лесов, которые там расположились.
(Я совсем не умею писать о красоте природы. Понимаю, что, написав «покорен красотой», я ничего не сказал читателю. Прочти я сам такое у другого автора, тоже ничего бы не мог себе представить. Совсем другое дело, если я прочту, например, такой отрывок: «Нижний денудационный ярус рельефа представлен в ущелье Баджу почти отвесными базальтами и филлитовыми сланцами, вскрытыми эрозией на глубину до восьмисот метров, ограничен снизу плащом обломочного материала, формирующего делювиальную толщу до ста пятидесяти метров, частично поросшую березняками, сопряженными с территориально ограниченным в прирусловой части грубо окатанным аллювием». Тогда все попятно, это легко себе представить в образах. Но боюсь, что такой текст здесь вряд ли будет уместен. Специфика!)
…Внизу Баджу выплескивает такой здоровенный конус выноса, что даже Бартанг не успевает подрезать и размывать его. Когда мы шли вверх по долине, то переправлялись через Баджу вброд. Это было рано утром. Тогда мы втроем взялись за руки и, поддерживая друг друга, без труда переправились на левый берег. Сейчас, во второй половине дня, Баджу вздулась от талых вод, а я сейчас один. Наверняка за три часа до этого воды было значительно меньше. Сейчас соваться в воду страшновато. Ширина метров двадцать, и бурые валы воды ревели очень внушительно.
Вспомнил, что вверху, где река вырывается из скальной щели, есть мосты. Это километра два обхода, да столько же по той стороне. Но делать нечего — пошел. По крупным окатанным камням шагалось плохо, по трикони надежно цеплялись за шероховатости глыб. Вместо мостика, однако, я обнаружил лишь каменную кладку. Все деревянные части были начисто снесены. Здесь ширина русла была метров пять, и вода ревела особенно свирепо. Прыгать на пять метров нечего было и думать, и я пошел обратно вниз.
Самое скверное, что я не помнил точно места брода. Тропа на каменистой пойме не просматривалась, и по ней брод угадать было невозможно. Решил подождать, когда кто-нибудь из местных жителей подойдет к переправе. Через час с той стороны подошла девушка. Посмотрела на воду, помахала мне рукой и ушла, не расслышав из-за рева воды моего вопроса о месте брода. Еще через час ко мне подошел старичок, щуплый и хромой. Я обрадовался: уж если такой переправляется, я и подавно переправлюсь. Подошел к старику, стал расспрашивать о месте брода. Старик говорил на «бартанги» — местном наречии шугнанского языка, а по-русски знал только слово «хорошо». Но мой вопрос он понял и махнул рукой на реку там, где стоял. Я стал быстро готовиться к переправе.
Вообще-то это не так просто. Босым через горную реку переходить плохо. Ногу может больно прижать камнем, тогда не мудрено содрать кожу об острую грань. Поэтому я быстро разулся, вынул из горных ботинок войлочные стельки, снова обул ботинки на босу ногу и крепко их зашнуровал. Незашнурованный ботинок (это я знал по собственному опыту) вода легко срывает с ноги. В горных ботинках можно не бояться камней: трикони крепко цепляются за грунт. Да и вода в ботинке не так стремительно циркулирует, как возле босой ноги, и поэтому в ботинках ноги не так мерзнут в ледяной воде. А на том берегу воду выливаешь из ботинок, пока влезаешь в носки и шерстяные джурабы (узорчатые носки местной вязки), ботинки на солнце подсыхают, а со стелькой потом и вовсе влаги не чувствуешь. Джурабы и носки я затолкнул в карман папки, брюки скатал и затянул ремнями той же папки, полевую сумку подтянул под мышку слева, чтобы ее не заливало, часы сунул в сумку, предварительно поглядев на них. Было без четверти пять. На правой руке затянул темляк ледоруба. Я готов.
Обернулся к старику. Он с интересом следил за моими приготовлениями, приговаривая: «Хорошо», а сам, как был, так и стоял одетый, с палочкой в руках. Я махнул ему рукой: «Пошли!» — и повернулся к реке. И тут — вот уж не ожидал! — дед закинул мне руки на плечи, нежно обнял за шею и повис у меня на спине. Я только крякнул. Дед в хромоте своей явно рассчитывал на меня как на транспортное средство. А я-то думал, что мы пойдем рядом, поддерживая друг друга. Старик был хоть и щупл, но вес в нем чувствовался. Под носом у меня оказался узелок, который дед зажал в кулачке, под ногами путалась его палка, а сам он так прочно повис на гербарной папке, что лямки врезались в плечи. Н-да! Я отвел его палку в сторону, и он понял, стал держать ее горизонтально. Узелок мне не мешал: вниз глядеть все равно нельзя, голова закружится. И я, глядя на противоположный берег, шагнул в воду.
Первые шаги всегда трудные. Примериваешься к течению, ноги еще ломит от ледяного холода. А потом ноги уже ничего не чувствуют, становится легче. Я переставлял ноги, с трудом удерживаясь, чтобы не снесло. Ледорубом упирался в грунт чуть впереди себя справа, переносил всю тяжесть своего тела — и тяжесть деда тоже — на ледоруб, делал шаг правой ногой, потом переносил левую. Вода до пояса пока не доходила. Если дойдет, может снести. А Бартанг всего метрах в ста… Брызги заплескивали до груди. Шаг. Еще шаг… На стрежне валы неслись особенно стремительно. Я глянул на них, и голова закружилась. Постоял немного, глядя на тот берег. Он, казалось, тоже плыл, только в противоположную сторону. Привел в порядок свой вестибулярный аппарат, уравновесился, сделал шаг дальше. Потом еще… Иногда нога становилась на гладкий горб валуна, и тогда я искал опоры пониже, а то с валуна могло снести, Еще шаг. Другой…
На стрежне удерживаться стало и вовсе трудно. Пожалуй, если бы не старик с его добавочным весом, могло и снести. Вода доходила почти до пояса. Сделав очередной шаг левой, я почувствовал вдруг, что не могу сдвинуть с места правую ногу. Ботинок крепко застрял. Сильно рвать ногу я не решался: можно было с размаху рухнуть в воду. Старался высвободить ногу, слегка ее покручивая. Никакого впечатления. Ботинок как врос в грунт. Наверное, его заклинило между валунами. А тут в левой ноге дернула судорога. Этого только не хватало! Я чувствовал, что сейчас не удержусь, рухну. Будь я один, я бы сумел нагнуться, срезать шнурки с ботинка и вынуть ногу. Но с дедом на спине о таком маневре нечего было и думать. Я и так еле стоял. Лямки врезались в плечи, и я подумал было, что, если они под тяжестью деда лопнут, пропал мой гербарный сбор. И тут я услышал, что дед говорит что-то мне в ухо. За ревом воды я ничего не понял, но увидел, что старик протягивает вперед свою палку. Я мигом сообразил: схватил палку левой рукой, упер ее в дно, рванул ногу, ботинок выскочил, что-то больно оцарапало правую ногу, но я не упал, перенес вес на палку. Шаг. Еще шаг. За стрежнем стало легче. Даже судорога прошла.
Последние шаги к берегу я делал уже быстрее. Выбрался на берег, сгрузил с себя деда. Он был сухонький, как только что перепеленатый младенец. Я же с трудом переводил дыхание. Сел. Хотел проверить, целы ли документы в сумке, открыл ее. Сверху лежали часы. Было без одиннадцати пять. Переправа заняла всего четыре минуты… Не может быть! Наверное, часы сломались.
Все оказалось в порядке, если не считать, что правая нога была глубоко расцарапана чем-то острым. Растер ноги сухими джурабами до ломоты. Ботинки между тем подсохли. Оделся, обулся, перевел дух. Старик развязал узелок и развернул передо мной угощение: грецкие орехи вперемешку с сухим тутовником. Очень вкусно. Дед улыбался беззубым ртом, что-то говорил. Я понял только «хорошо» и что я «офарин» — молодец. Еще бы не молодец…
К вечеру я сверил часы по радио. Они были совершенно точны. Значит, переправа действительно заняла всего четыре минуты. Оказывается, жизнь такая длинная! Почему же она кажется короткой?
Свобода научного творчества — это возможность делать при исследовании все что угодно… в рамках программы и сметы. Чем меньше программа и чем больше смета, тем полнее эта свобода. В идеале, следовательно, полная свобода научного творчества должна выражаться в неограниченном финансировании любого поиска, какой в голову придет. Этот идеал остается неосуществимой мечтой любого ученого. На практике все происходит как раз наоборот: программа перегружена и четко сформулирована, а средств на ее выполнение всегда хочется получить больше, чем дают. Не удивительно поэтому, что на праздный вопрос: «На что бы ты истратил свалившийся на голову миллион?» — я отвечал, что на девятьсот девяносто тысяч организовал бы грандиозную экспедицию с многотомным изданием ее трудов, а про оставшиеся десять тысяч надо еще подумать. Впрочем, вопрос-то праздный. Моя смета основательно не дотягивала до миллиона. Даже до десяти тысяч не дотягивала. Правда, программу я всегда составлял сам и мог гордиться хотя бы половиной недостижимого идеала. И вот случилось однажды так, что на горизонте забрезжила и вторая его половина…
Началось все с покорения Джомолунгмы. Во время этой гималайской экспедиции вспомнили о диком снежном человеке. Тема эта для журналистов неисчерпаемая, и западная пресса, естественно, не преминула уделить «сноумену» внимание. Даже серию специальных экспедиций организовали. Тогда один ленинградский доцент-лингвист дал интервью «Комсомольской правде» и сказал, что и нам следовало бы организовать большую экспедицию в необитаемые горные районы, где снежного человека просто не может не быть. Например, на Памир. Этого доцента никто из нас не знал, и к интерв