ью мы отнеслись как к веселому розыгрышу. И вдруг наш коллега Кирилл Владимирович Станюкович опубликовал в научном журнале статью, в которой рассказал о распространенных на Памире легендах о снежном человеке, и намекнул: надо, мол, это все проверить. А тут еще подбавил жару московский профессор-историк, никогда на Памире не бывавший и убежденный, наверное, что Памир необитаем. Он добился организации при Академии наук особой комиссии, которая должна была этот вопрос решить раз и навсегда, по возможности положительно. Короче говоря, была создана мощная памирская экспедиция для поисков сноумена. Кирилла Владимировича назначили начальником, профессора-историка — научным консультантом. На экспедицию выделили хоть и не миллион рублей, но все же так много, что у нас дух захватило: вот это размах!
Но деньги деньгами, а нужны и люди. Энтузиастов нашлось много. Станюкович кого утверждал, а кого и отклонял. Мне он предложил участвовать в этом предприятии, обещая щедрое финансирование геоботанических исследований внутренних районов Памира. Поскольку я работал в другой «епархии», прежде чем соглашаться, нужно было испросить разрешение у моего непосредственного начальства, то есть у Гурского. Когда я изложил ему суть дела, Гурский буркнул:
— Не стоит!
Я спросил, почему, собственно, он запрещает мне это перспективное дело.
— Друг мой, — сказал Гурский, — я не запрещаю, я просто не советую. Вы верите в сноумена?
— Нет, конечно. Но ведь деньги даются для геоботанических работ.
— Это Станюкович дает вам средства для геоботаники. А ему их дали для поисков сноумена или как его там. А сноумена не найдут, это вы знаете. Экспедиция кончится неудачей. Так стоит ли участвовать в заведомо обреченном на неудачу предприятии? Да еще не веря в главную его цель? Нет, друг мой, я определенно не рекомендую вам ввязываться в это дело. Репутация нашего учреждения… словом, сами решайте.
…Экспедиция Станюковича развернула работу всерьез. Отряды направились на Пшарт, Сарез, Билянд-Киик и в другие труднодоступные районы Памира. А я продолжал бродить по горам или один, или в скудном сопровождении одного-двух рабочих. Такой патриархальный стиль имел, конечно, свои преимущества: думалось спокойно и независимо. Но я частенько вспоминал о возможностях той экспедиции и вздыхал.
Когда я возвратился в ботанический сад, Гурский предложил мне съездить на Восточный Памир, чтобы собрать семена для посева в саду. Я поехал.
…Чечекты, небольшой поселок Памирской биостанции, узнать было трудно. Я знал там всех, но на этот раз то и дело сталкивался нос к носу с незнакомыми людьми. По поселку ходили разодетые в немыслимо красивые свитеры не менее ослепительные девушки, фотографировавшие друг друга на фоне гор. Тут же бегали какие-то парни в ярких пуховых куртках, толпились вокруг подстреленного сурка интеллигентного вида люди, пылили чуть ли не табуны коней, сигналили машины…
Станюковича я не застал. Мне сказали, что он на Пшарте, но должен вот-вот приехать. Зато на месте был московский профессор, научный консультант. Он обучался верховой езде: четверо держали лошадь, пятый подсаживал его в седло, а еще несколько человек почтительно давали полезные советы. Услышав, что со мной поздоровался кто-то из старых чечектинцев, профессор с видимым облегчением оставил попытки джигитовки, представился мне и стал расспрашивать, не слыхал ли я чего-нибудь от местных жителей о снежном человеке. При нем была девушка-секретарь, стенографировавшая беседу. Перед таким антуражем я оробел, но стал что-то рассказывать, пытаясь прикрыть рукой лоскут драной штормовки. После беседы профессор пригласил меня на предстоящее после обеда производственное совещание.
Во всей этой колготе я с трудом разыскал нужных мне сотрудников биостанции. Они забились в лаборатории и со страхом поглядывали в окна на разгул экспедиционной стихии. После обеда я заглянул на производственное совещание. Незнакомый парень солидно докладывал, что на высоте пяти тысяч метров в массиве Бакчигир обнаружены на снегу обтаявшие следы двуногого существа. Размер следов примерно сорок второй. Следы шли так-то и так-то… Профессор слушал, секретарь писала, все молчали, а я рассеянно оглядывал незнакомую публику. Постепенно в речи парня до меня стало доходить что-то знакомое. Я спросил, когда все это было со следами на Бакчигире? Парень назвал дату. Я опять спросил, не обходили ли эти следы сланцевый жандарм с юга? Парень подтвердил, что да, обходили. Я вытащил пикетажку и показал, что за неделю до них я ходил там, что двуногое существо — это я сам. Раздался хохот. Профессор недовольно нахмурился. Взяв мою пикетажку, он полистал ее, вздохнул и заключил, что доложенный парнем материал научного интереса не представляет. Чтобы не мешать и дальше работе совещания, я ушел по своим делам с ощущением какой-то несолидности всего происходящего.
К вечеру приехал Станюкович. Глаза у него были красные, воспаленные, он чуть ли не валился от усталости. Пока он умывался, я рассказал ему о совещании. Кирилл покосился в ту сторону, где жил московский профессор, и пошевелил губами. По-моему, я понял, что именно сказал Кирилл, но полной уверенности у меня нет, и я не решаюсь дать точный перевод.
…Через три дня я вернулся в ботанический сад. О подробностях Гурскому докладывать не стал, сказал только, что Кирилл очень устал. Добавил, что снежного человека пока не нашли, хотя некоторые факты, полученные на Бакчигире, любопытны. Гурский хмыкнул и дальше расспрашивать не стал.
…Прошли годы. О снежном человеке как-то забылось. Зато экспедиция как бы между делом положила на геоботаническую карту труднодоступные районы Памира. Археологи экспедиции открыли редкие наскальные росписи. Востоковеды экспедиции собрали обширный фольклорный материал. Все это стало достоянием науки. Станюкович вынужден был оправдывать включение всех этих работ в программу экспедиции: московский профессор считал все работы, не относящиеся непосредственно к поискам сноумена, никчемной тратой средств. Кирилл стоял на своем. Академия его поддержала. Дело было сделано, хотя Станюковичу пришлось немало пережить: ведь сноумена-то так и не нашли. Гурский тогда сказал мне:
— Ну что, друг мой, разве не прав я был, отсоветовав вам участвовать в этой экспедиции?
Я не знал, что ответить, и пожимал плечами. А сейчас знаю. Конечно, повод для экспедиции вроде был не совсем серьезный. Но под этот повод были обследованы глубинные районы Памира, получены уникальные материалы, и вклад экспедиции в науку сейчас сомнения ни у кого не вызывает. В ней ведь участвовали и серьезные исследователи.
А я не участвовал. А мог бы…
Беда случилась к вечеру. То ли я оступился, то ли камень повернулся под ногой, но тяжелый рюкзак мигом оказался на затылке. Резкая боль дернула от правой ноги в мозг. В глазах поплыли черные мухи. Руки оказались под острыми гранями каменных обломков. Я не сразу заметил, что кожа с рук ободрана. Первая мысль была прямолинейна: «Нога сломана, место необитаемое, до ближайших людей не меньше двадцати километров, еды максимум на двое суток — не дойти, значит…» Потом эта мысль была смотана в тугой клубок и запрятана поглубже. Это был запрещенный образ мыслей. Надо было сначала что-то делать, а уж потом думать. Желательно в другом ключе.
Пошевелиться было страшно. Малейшее движение усиливало боль. Но лежать, прижавшись щекой к холодному камню, нельзя бесконечно: рано или поздно нужно было вставать. Я вынул из-под камня руку и освободился от лямки рюкзака. Свалив его, почувствовал, что нога болит уже не так остро. Попробовал пошевелить больной ногой, но ступня оказалась зажатой между каменными обломками, каждый весом по пуду. В конце концов я высвободил ногу. Темляк оказался на руке, и я смог опереться на ледоруб. Чтобы выяснить перспективу, нужно было поставить диагноз. Собравшись с духом, я рывком встал на ноги. По вискам потекли капли пота, но нога стояла. Кость, стало быть, цела.
Минут через двадцать я освоился. С трудом закинув за спину рюкзак, пошел. Скорость не превышала ста метров в час, но это был все-таки ход. Сейчас важнее всего было найти место для ночлега, пока не стемнело совсем. Таким местом оказался кочкарник, поросший кобрезиями. Не ахти какое место, но это лучше, чем камни морены. Расстелив пластик, устроил ложе. С трудом стянул сапог. Оглядел ногу. Ниже колена кожа была содрана, и нога приобрела сочный фиолетовый тон. Ступней можно было шевелить, но с болью. Поставил диагноз: сильный ушиб, возможно, с трещиной в кости, и растяжение голеностопных сухожилий. Поймал себя на том, что обсуждаю диагноз вслух. При мысли о еде мутило. Тянуло холодным ветром. Я взмок от боли и усилий и теперь на ветру стучал зубами. Втиснулся в мешок, прикрылся от ветра краем пластика и попытался согреться.
Перед самым носом рос пушистый эдельвейс, втиснувшийся между круглыми стеблями кобрезий. В сумерках казалось, что эдельвейс сочувственно качает головой. Подумалось, что и эдельвейсу, и кобрезии здесь хорошо: они кровные высокогорцы, они у себя дома. А мне вот плохо: для меня высокогорье оказалось чуждой стихией, почти враждебной. Как-никак, эволюция человека совершалась не в горах, а во впадинах планеты.
После этого почти горячечного эколого-эволюционного экскурса стал восстанавливать события дня. Во всем была виновата карта. Там, где на ней значилось озеро, находился широкий трог, устланный плоскими камнями, как мостовая. Между камнями текла прозрачная вода. Озер за день я прошел уже много и решил было, что миновал указанное на карте озеро раньше и нахожусь близко к спуску в долину Чандыма. Поэтому не спешил и, когда в недобрый час сорвался в холодный ледниковый поток, выкроил добрых два часа на сушку мешка и остатков продовольствия. Когда я потом еще раз сверился с картой, то убедился, что недостающее озеро все же нанесено на карту именно на месте трога. Скорее всего карту составляли по материалам летней аэрофотос