ъемки. Тогда полая вода временно залила трог тонким слоем, и на карте нарисовали озеро. А его не было. И находился я совсем не там, где предполагал, а значительно дальше от спуска. Потраченные на сушку два часа грозили холодной ночевкой. Я заспешил, и вот, изволите ли видеть, все равно холодная ночевка, к тому же с поврежденной ногой. Купание нанесло ущерб припасам. Сахар размок, и его пришлось выбросить, чтобы патока не заливала вещи. Сухари тоже размокли. Часть их я съел сразу же. Осталось всего три слегка подмокших. Но хуже всего, что полностью погибло курево, а курить хотелось мучительно. Сохранились пачка чая и коробка спичек. Всего этого дня на два должно хватить. А там посмотрим.
До утра я несколько раз забывался, но холод снова возвращал мысли к итогам похода. Задуман он был хорошо. Начался тоже отлично. По Багывдаре мой рюкзак забросили чабаны на попутном ишаке, и я налегке с работой выбрался за день к летовке, расположенной у самого края «озерного плато» в Шугнанском хребте. Верховья пяти рек дренировали хребет с двух сторон, и в пригребневой части образовалось выположенное пространство с ледниковым рельефом и массой озер. Что-то вроде плато площадью в сотню квадратных километров. Все это на высоте 3800–4400 метров. Западному Памиру такие нагорные ландшафты не свойственны. Тем интереснее было изучить этот клочок Восточного Памира, нависший почти над Хорогом. С утра я начал подъем с 3600 метров, от летовки, где ночевал и был сытно и вкусно накормлен. По замыслу за день я должен был миновать плоский перевал, пройти мимо всех озер и спуститься к летовкам Чандыма. Поэтому и запасы взял с собой скромные. Полтора десятка описаний и гербарий были в положительном балансе. Растительность «плато» оказалась очень интересной. Здесь смешивались элементы западных гор, степей, восточных кобрезников и подушечников и общего для запада и востока криофильного разнотравья. Это все разные типы растительности. Вопреки известным строкам Киплинга: «…Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут» — здесь запад и восток сошлись вместе. Каждое растительное сообщество размещалось на участках, отвечавших «запросам» либо переднеазиатских, либо центральноазиатских растений. Настоящая мозаика. Решив, что сюда надо приходить с отрядом и работать основательно, я спешил вниз. И доспешился.
Утром, вскипятив на малюсеньком примусе чай и съев два сухаря, я тронулся в скорбный путь. Нога распухла. Каждый шаг отдавался болью. Но постепенно я разошелся и кое-как хромал между камнями или кочками кобрезий. Путь шел почти на одной высоте. Спуск не ощущался. Когда я добрался до озера Хцумец, был уже полдень. На берегу паслись кони. Обрадовался, что люди близко. Попытался поймать лошадь, чтобы ехать на ней верхом, но лошади не давались. Они легко отскакивали в сторону, ждали, пока я дохромаю до них, и снова отскакивали. Я разозлился и почувствовал голод. Съел последний сухарь, но аппетит оставался зверским. Больше, чем есть, хотелось курить. Еще более непреодолимым было желание лечь на спину и полежать в тепле. Но было холодно, голодно и тоскливо.
Потом была еще одна холодная ночевка. Наутро спуск стал крутым, но я еле передвигал ноги. К полудню встретил двух парней, гнавших завьюченного ишака вверх. Увидев меня, парни опешили. Я попросил у них поесть, но они сначала проверили мои документы и только потом дали мне лепешку и «крут» — сухой сыр, твердый, как камень. Мигом съев все это, я попросил закурить. Но ребята были некурящие. Они шли на летовку Ой-Куль. Это в трех километрах отсюда. А завтра они идут вниз. Туда идти далеко еще, и я решил не отставать от своих спасителей. Часа через три мы добрались до этой летовки, сделав небольшой подъем. Мой рюкзак парни понесли сами.
На этот раз ночлег был веселее. Я был накормлен до отвала, но мерз и до головокружения хотел курить.
Утром меня усадили на ишака, рюкзак кинул за спину один из парней, и мы двинулись вниз, к Шахдаре. Нога ныла, но я уже привык к этому. Солнце пригрело, но без курева было скучно.
К вечеру добрались до кишлака Заноч. Там жил один из моих спасителей. Магазин был уже закрыт, но мой друг уговорил завмага продать нам несколько пачек сигарет. Они были старые, плесневелые, по это было курево! Лежа на крыше кибитки, где ветерок и меньше москитов, я с наслаждением курил. Было тепло, я был сыт и дымил сигаретой. Но лежать было жестко, ныли намаявшиеся на камнях бока, и не было партнера для дискуссии.
На следующий день к полудню пришла колхозная машина. Меня отвезли в больницу райцентра. Здесь было сытно, табачно, спать было мягко и тепло. На столбе громыхало ведро репродуктора. Были и газеты. Но болела нога, покусывали москиты, а тоска по дому и друзьям стала особенно острой.
Еще через два дня я приехал в Хорог, а через неделю улетел домой в Душанбе. Ногу подлечили. К моим услугам все блага цивилизации. И друзья. И библиотеки. И гербарий. И коллеги-собеседники. Но… через месяц такой жизни стала одолевать тоска. Ночами снились горы. И я знал, что тоска не пройдет до тех пор, пока я снова не окажусь в высокогорье. Всего лишь. Ну много ли человеку надо? Ох, много!
ПРОБЛЕМЫ, ВОПРОСЫ, ПРОБЛЕМЫ…
Мы ехали к Болору. На современных картах такого названия нет. Но на картах середины прошлого столетия как раз здесь, на месте Восточного Памира, фигурировал огромный меридиональный хребет Болор. На карту его нанесли на основании трудов не кого-нибудь, а самого Александра Гумбольдта — великого естествоиспытателя и путешественника, властителя дум географов прошлого века, автора книг, определивших уровень географии того времени. Гумбольдт рассудил, что сухость Центральной Азии может быть объяснена только каким-нибудь горным препятствием, мешающим циклонам проникать в ее пределы. А поскольку циклоны идут с запада на восток, логичнее всего было представить себе препятствие в виде горной цепи, вытянутой с севера на юг. Меридиональный хребет Болор Гумбольдт считал объектом предположительным. Сведений об этой части Азии тогда было очень мало. Изучив распределение осадков, Гумбольдт посчитал, что Болора здесь просто не может не быть. Авторитет Гумбольдта, вполне заслуженный, был непререкаем. То, что Гумбольдт считал лишь гипотезой, другие посчитали доказанным фактом. Болор появился на картах Азии. Такой же меридиональный хребет был на карте Клавдия Птолемея, составленной во II веке. Название хребта Гумбольдт заимствовал у древних авторов, в частности и у Марко Поло, упомянувшего страну «Болор» сразу вслед за описанием «Памирской выси».
Постепенно знания о глубинной Азии пополнялись. Лучше становились и карты. Первые сомнения в существовании хребта Болор появились после того, как А. П. Федчепко в 1871 году добрался до Алайской долины и увидел перед собой грандиозную цепь на том месте, где должен быть Болор. Хребет был назван Заалайским. Он вытянут с запада на восток. Болор же предполагался как строго меридиональный хребет. Никаких следов меридиональных структур А. П. Федченко там не обнаружил, о чем и сообщил в научной печати. Тогда сторонники Гумбольдта отнесли Болор южнее. Но и там его не нашли ни Грум-Гржимайло, ни Громбчевский, ни другие исследователи, составлявшие карту этой части Азии. Хребты и Тянь-Шаня, и Памиро-Алая протягиваются широтно, и равных им по масштабам меридиональных хребтов не обнаруживалось. Из факта, в котором никто не сомневался, Болор превратился в фикцию, в ошибку великого географа. На смену решетчатой структуре гор Центральной Азии, так убедительно, казалось бы, обоснованной Гумбольдтом, пришло полное отрицание меридиональных структур в строении горных систем Средней Азии. Возобладала широтная концепция. Даже явным меридиональным поднятиям Кашгарского, Сарыкольского и других хребтов перестали придавать значение. А когда была открыта тектоническая зональность, идея Болора была и вовсе похоронена. Оперировать ею в географии считалось столь же анахроничным, как теорией флогистона в химии. Тектонические зоны, отделенные друг от друга глубинными разломами, пересекали Памир с запада на восток. Одна зона уходила на запад, в тектонические структуры Ирана, другая на восток, в Куньлунь, третья смыкалась со сходными структурами Каракорума. В этой схеме не было места меридиональным хребтам, которые пересекали бы тектонические зоны поперек.
Между тем карта горной Средней Азии становилась все точнее. На ней отчетливо выделялись не только широтные, но и меридиональные хребты, реально существовавшие вопреки всем схемам. Самый высокий из них в пределах нашей страны — хребет Академии Наук с высочайшей вершиной Советского Союза пиком Коммунизма (7495 метров). С запада Памир тоже ограничивается меридиональным поднятием хребта Кохи-Ляль в северо-восточной части Афганистана. Высота этого хребта превышает пять километров. И с востока Памир окаймлен меридиональными хребтами — Сарыкольским и Кашгарским. Высоты этого последнего хребта, расположенного в Китае, превышают 7770 метров, а протяженность с севера на юг — сотни километров. Это уже не мелочь, на которую можно не обращать внимания! Более того, на них обратили особое внимание именно потому, что эти хребты простираются поперек тектонических зон. Это требовало объяснения.
Какие только гипотезы не строились! Предполагали, например, что меридиональные хребты сформировались без участия тектоники: просто реки, стекая на запад и восток, лепили своей эрозией необычную меридиональную скульптуру. Но некоторые меридиональные хребты столь грандиозны, что одной речной эрозии было явно недостаточно для объяснения их существования.
Тем временем обратили внимание на некоторые любопытные совпадения. Например, на то, что наиболее крупные вершины часто расположены строго к северу или к югу от меридиональных хребтов: к северу от меридионального хребта Академии Наук — пик Коммунизма, а южнее этого хребта — мощные пики Патхор, Скалистый, Карла Маркса; к северу от меридионального хребта Зулумарт — пик Ленина, а южнее хребта — пики Советских Офицеров, Снежная Глыба и так далее. Эта меридиональная закономерность прослеживалась и за рубежами страны — в Гималаях, на Шри Ланка… Получалось, ч