й, тоже приспособившихся к этим пескам и сопровождающих отныне осоку вздутую везде и всюду.
А осока толстостолбиковая тем временем выбралась в предгорья, потом стала забираться в горы, по равнинам она зашла на север, в полупустыни Казахстана. Чем выше и севернее она забиралась, тем прохладнее было лето, тем позже она засыхала. Но позже и прорастала, поскольку зимы в тех краях холодные, а весна поздняя. Постепенно осока толстостолбиковая дошла до того предела, за которым режим осадков был уже другой: зима сухая и холодная, а лето чуть влажнее, но не жаркое, а просто теплое. Совсем не похоже на то, к чему наша осока привыкла. Но и там часть потомства осоки толстостолбиковой выжила. Правда, для этого снова пришлось измениться настолько, чтобы приспособиться к новому климату. И она изменилась. Возникла осока узколистовидная. У нее появилось мощное корневище с запасом воды и питательных веществ, а листочки свернулись в жгутики, экономя влагу. При таком устройстве можно уже было привыкать к постоянной сухости. Грунты были этой осоке безразличны, и она забрела далеко — на высокие нагорья, в Кашгарию, Монголию. И тоже со своей «командой», во главе целого ряда сообществ.
Прямо не осока, а оборотень: чуть условия отклоняются от первоначальной нормы, исходная осока оборачивается новым видом, приспособленным к изменившейся среде. Как в сказке, в которой людоед в зависимости от обстановки, ударившись об пол, оборачивался то львом, то мышью…
Вот так и идет дальше, расширяет ареал, завоевывает пространство, обрастает родней и попутчиками осока, формирует сообщества, а они — новый тип растительности, эфемеретум. Так сказать, эволюция на ходу. И двинулся в Среднюю Азию не один вид и не четыре вида, а четыре осоковые формации, насчитывающие десятки видов. Это только осоковых формаций мы рассмотрели четыре. А ведь этих формаций только из Средиземноморья такими же сложными путями пришли десятки. А всего — более пятисот эфемеровых и эфемероидных видов. И не только эфемероидных. Со своими сообществами-«командами» пришли оттуда в Среднюю Азию миндали, фисташки, держидерево, каркас, чилон, множество кустарников. Это еще несколько сот видов. И все из Средиземноморья. Так сказать, средиземноморский ряд миграций и эволюции. Но были и другие ряды — центральноазиатский с востока, муссонно-гималайский с юга, северный… Целый букет географических рядов видообразования, протекавшего на ходу, по пути в Среднюю Азию.
Это всего лишь гипотеза. Одна из многих. Чем больше их будет, тем скорее будет разгадана причина флористического богатства среднеазиатских гор. Хорошо бы дожить до этого: интересно ведь…
Если бы горы не росли, наша планета смахивала бы на бильярдный шар. Но горы растут. Переставая расти, они разрушаются. Правда, разрушаются они и тогда, когда растут, но в этом случае рост обгоняет разрушение, и тогда воздвигается горная страна. Так и с Памиром: он растет быстрее, чем разрушается. Высоты его огромны. Землетрясения свидетельствуют о продолжающемся росте. Подсчитано, что за последний миллион лет Памир поднялся на два с половиной — три километра. Получается, что за это время горы поднимались на один сантиметр за три года. В среднем. Вполне хороший темп для геологического процесса, измеряемого миллионами лет. Все это известно.
О том, что Памир поднимается катастрофически быстро, впервые я услышал от чабана в ущелье Тосион. Овцы сгрудились на ночлег, но было еще светло. Мы пили чай и разговаривали на отвлеченные темы. Напротив пестрел полосатый склон. Извилистые тропинки пересекали его поперек. Это так называемая тропинчатость, вызванная выпасом. Скот ходит поперек склона, не теряя высоты, ходит на разных уровнях, и постепенно на склоне образуется множество поперечных светлых тропинок. Все это я знал, но было интересно, что скажет по этому поводу собеседник. Спросил. Чабан поглядел на склон, усмехнулся:
— Гора растет. Корова протопчет тропу внизу, а гора вырастет. Корова ниже еще протопчет. Потому так много троп. Внизу молодые, вверху — старые.
Я рассмеялся и подмигнул чабану, давая понять, что понимаю и ценю шутку. Он тоже рассмеялся, похлопал меня по плечу, дескать, розыгрыш, сам понимаешь.
А несколько лет спустя в научном журнале появилась статья Кирилла Владимировича Станюковича. Он обращал внимание читателей на то, что современное распространение на Восточном Памире некоторых растений, не дающих семян и размножающихся вегетативно, нельзя объяснить современными условиями. Например, возле теплых источников Джарты-Гумбез на высоте 4100 метров растет тростник. Семян он не дает, размножается корневищами. А ближайшее местонахождение тростника находится в ста пятидесяти — двухстах километрах. Как же он попал туда? Кирилл Владимирович предположил, что совсем недавно на Памире было теплее, тростник рос всюду вдоль рек, но потом резко похолодало и сохранилось лишь пятнышко тростниковой заросли возле теплого источника. А поскольку резкое похолодание возможно только в результате поднятия на большую высоту, автор предположил, что Памир испытывает сейчас быстрое поднятие от низкого теплого уровня. Насколько быстрое, не указывалось. Основанием для такого вывода послужил не только тростник, но и другие растения, сокращающие свой ареал. Это не розыгрыш чабана, а научная статья, гипотеза. Без цифр, правда, но яркая, заманчивая, отдающая сенсацией гипотеза. Вполне в стиле Станюковича, человека талантливого и веселого. Прочитав статью, я отложил ее в сторону без особых эмоций. В конце концов быстрый подъем Памира только предполагался, а с гипотезой без количественных показателей можно было пока и не считаться. Ботаники — странные люди. Чтобы объяснить распространение какой-нибудь былинки, им ничего не стоит начать двигать материки, воздвигать горы…
Но не тут-то было. Гипотезу подхватили, и статьи на ту же тему посыпались одна за другой. В одних повторялось то, что уже написал Станюкович, в других приводились и новые материалы, доказывавшие быстрый подъем Памира. Все доказательства были косвенными, по в сумме производили впечатление. В долине Маркансу на высоте четырех тысяч метров археолог Вадим Александрович Ранов раскопал стоянку древнего человека. Там были угли от костра, какие-то орудия, кости животных. Установили, что угли древесные. Возраст их определили радиоуглеродным методом. Оказалось, костер жгли девять с половиной тысяч лет назад. Удивляли два обстоятельства. Во-первых, древесные угли. Сейчас в Маркансу не только деревьев не растет, но и высокогорных пустынных растений почти пет. Это самое мертвое место на Памире. Холод и сушь, голый щебень и смерчи. И в переводе Маркансу означает «долина смерчей». Какая уж тут древесина! Но костер был. Это факт. Правда, небольшой костер, но не считаться с ним, как и с любым фактом, нельзя. Во-вторых, поражала обстановка, и которой жили тогда люди. Даже сейчас, когда у нас есть палатки, спальные мешки, теплая одежда, и то в Маркансу живется неуютно: мерзнем, губы трескаются от ветра и сухости. Каково же было тем древним охотникам? (Что это были охотники, Ранов установил точно.) Все эти несоответствия легко устранялись, если предположить, что десять тысяч лет назад Памир был ниже, следовательно, было теплее и вокруг росли леса. А поскольку верхняя граница лесов в горах этих широт находится на высоте около двух с половиной тысяч метров, а иногда доходит до трех тысяч, некоторые ученые сделали из этого вывод, что с того времени, когда древние охотники жгли на Маркансу костер, Памир поднялся на одну-полторы тысячи метров. Получалось, что Памир поднимается со скоростью десять — пятнадцать сантиметров в год, может быть, даже двадцать. В пятьдесят — шестьдесят раз быстрее, чем в среднем за последний миллион лет. Цифра названа!
Потом прибавилась еще одна находка. На том же Восточном Памире к югу от Мургаба Ранов обнаружил в гроте цветные росписи на стенах. Рисунки древние. Неолитические. Как выяснилось, это оказалось самое высокое в мире местонахождение неолитических рисунков: четыре тысячи метров над уровнем океана. Но самое интересное — содержание рисунков. На стенах грота были нарисованы медведь, кабан и что-то вроде страуса на человечьих ногах. Ни медведя, ни кабана на холодном Памирском нагорье сейчас нет. О страусе и речи быть не может. Возник вопрос, даже два. Первый: видел ли древний художник этих зверей там, где рисовал? Если видел, то приходится признать, что в те времена здесь водились кабаны и медведи, животные в основном лесные, а значит, были леса, а следовательно… словом, опять приходим к бешеным темпам поднятия Памира. Второй вопрос: если древний художник видел этих зверей в другом месте (а ближайшее такое место в наше время отстоит от грота на двести километров) и нарисовал их здесь из соображений так называемой охотничьей магии (на рисунке видны стрелы, направленные в зверей), то мог ли так далеко кочевать по холодному нагорью едва прикрытый шкурами наш предок? Если мог, то опять получается, что Памир в те времена был ниже, теплее и лесистее.
Дальше больше. Уже другие археологи обнаружили на нагорье древние могилы, перекрытые бревнами. Возраст могил — от двух до четырех тысяч лет. Откуда же бревна? Выходит, леса росли здесь совсем недавно? А раз так, то Памир поднялся на километр-полтора не за десять, а за четыре тысячи лет, то есть скорость подъема достигает двадцати пяти — тридцати семи сантиметров в год? Именно такой вывод и был сделан.
Становилось как-то неуютно. Такой быстрый подъем никак не согласовывался со многими вполне установленными фактами. Например, если горы растут так стремительно, реки должны врезаться в свое ложе с соизмеримой скоростью, то есть тоже очень быстро. Тогда уровень грунтовых вод на луговых террасах Западного Памира (а он поднимается вместе с Восточным) резко понижается, и луга должны погибнуть за какие-нибудь сто лет. Но они, эти луга, существуют многие сотни лет, это доказано документально. Например, Марко Поло видел их в XIII веке. Это первое противоречие. Если