Я пошел к зоологам. Они только начинали учет крупных копытных Таджикистана. Сказали, что и в самом деле с появлением огнестрельного оружия численность копытных упала очень сильно. Что же касается их современного поголовья, то винторогих козлов осталось примерно тысяча голов, архаров — несколько десятков тысяч, а сколько нахчиров, они не знают даже приблизительно. Значит, и этого выяснить не удалось.
Но все сходилось на том, что резкое уменьшение поголовья горных козлов относится к временам совсем недавним: не тысячи, а несколько десятков лет назад этих животных было еще очень много. Это не имело к моей программе никакого отношения: за десятки лет климат никак не изменился. Это очевидно.
Тем временем вышла в свет моя статья о наскальных рисунках Язгулема. Желая реабилитировать себя перед своими коллегами, несомненно удивившимися этой статье «не по профилю», я попытался хоть что-нибудь добавить к уже сделанному. Но выяснил только, что нахчиру требуется ежедневно не менее четырех гектаров высокогорных низкопродуктивных пастбищ, которые имеются сейчас на Памире. Это значит, что одновременно на Памире сейчас может прокормиться около восьмидесяти тысяч нахчиров. Это если их не уничтожать. В действительности их во много раз меньше. Но климат тут опять же был ни при чем. Для косвенного вывода об эволюции климата Памира не хватало ключевых фактов. Я понял, что статья о наскальных рисунках останется без продолжения. Так и случилось: статья осталась в виде напоминания о тупике, в который завел меня этот поиск. Про-грамма была хороша, но она не подпиралась разработанными методиками. И если сейчас меня спросят, с какой скоростью образуется на Памире пустынный загар, сколько нахчиров жило в памирских горах тысячелетия назад, сколько травы они съедали при одновременном выпасе и как изменился по сравнению с теми временами травостой из-за эволюции климата, я отвечу: «Не знаю!» А кто знает? Пока никто.
Человек может жить или уютно, или неуютно. Для географа или ботаника-полевика уют — это не материальные его атрибуты, играющие в общем-то второстепенную роль. Уют — это соответствие фактов теории. А если факты в существующую теорию не влезают, ни о каком уюте речи быть уже не может. А так как фактов много, а теорий сравнительно мало, то факты то и дело из этих теорий вылезают и об уютной жизни исследователю не приходится и мечтать.
Исследователь не любит ходить проторенными путями. Узнав, что кто-то занимается тем же научным вопросом, исследователь либо обгоняет «соперника» в темпах и результатах, либо, если это оказывается невозможным, отходит в сторону и переключается на другую тему. Это даже не правило, просто такова практика. Но бывают и исключения. В полевых условиях проторенные маршруты могут оказаться не менее интересными, чем новые. Каждый ботаник, например, прокладывая профиль в горах, преследует свою цель. Один собирает гербарий. Другой фиксирует высотную смену лесной растительности вдоль поймы, а до сухих склонов ему и дела нет. Третий ищет дикие плодовые кустарники. А четвертый, как я например, проделывает все эти операции да еще прослеживает состав и смену растительности с высотой. Но даже если предшественник занимался тем же самым, всегда есть дела и для последователя. Предшественник мог, например, чего-то не заметить. Он мог по-другому оцепить мозаичную комбинацию растительности. Он мог придерживаться других взглядов в теории и наметить на профиле совсем другие рубежи. Или, находясь под влиянием какой-нибудь гипотезы, видеть несуществующие аналоги, например луга на склонах, поросших на самом деле вовсе другим травостоем. Наконец, предшественник мог вообще идти без альтиметра и не отметить уровней поясных границ. Да что там говорить: если по тому же маршруту в горах пройдет даже десять ботаников подряд, каждый 113 них внесет свой вклад в характеристику профиля и с полный правом может считать этот профиль своим.
Все это я говорю к тому, что в один прекрасный день я шел вверх по ущелью, по которому до меня ходило множество ботаников. Это было очень красивое ущелье. Оно было настолько узким, что, стоя среди зарослей ивы, росшей по дну щели, молено было, не сходя с места, делать описание растительности прилегающих сухих склонов. Для всех ботаников — моих предшественников этот маршрут прошел благополучно, а для меня нет. После этого маршрута в моих глазах закон высотной поясности вдруг покачнулся и стал вибрировать, как мираж в пустыне. Я шел вверх, и по мере подъема растительность склонов, хорошо видная со дна ущелья, все время менялась, а по дну шли все те же ивняки. Когда я вернулся на базу, то сразу же просмотрел дневниковые записи прежних маршрутов, и закон высотной поясности закачался еще сильнее.
В соответствии с этим законом растительность в горах изменяется снизу вверх, поскольку в том же направлении падают температуры и все связанные с ними природные явления и процессы. Внизу всегда расположена более теплолюбивая растительность, вверху — холодостойкая, а посередине может быть несколько промежуточных типов растительности. Каждый такой поясной тип растительности имеет нижний и верхний пределы. Это поясные границы. В одинаковых природных условиях эти границы располагаются примерно на одинаковой высоте. Например, в центре Западного Памира пояс колючеподушечной растительности лежит между высотами 3300 и 3800 метров, а ниже и выше этих уровней колючих подушек становится все меньше. Как и с другими растительными поясами. Правда, на Памире поясные границы нерезкие, как бы размытые и между поясами лежит переходная полоса со смешанной растительностью, но все равно высота поясной границы колеблется в строгих пределах. Это закон высотной поясности. Он действует на всей планете так же точно, как законы механики. И вдруг этот Маршрут и результаты последующего просмотра дневников внесли сомнение; а так ли уж строг закон высотной поясности?
Дело в том, что на Памире сухо, и когда профиль прокладывается по сухим склонам, под ногами сменяются пояса сухолюбивой растительности: внизу — полынные пустыни в разных комбинациях, выше — колючеподушечная растительность, еще выше — иногда горные степи, а когда степей не оказывается, сразу же вступаешь в пояс верхней холодостойкой и засухоустойчивой растительности, которую принято называть криофильной. Получалось три или четыре высотных растительных пояса, и границы между ними лежали на строго определенных высотах, как и положено по закону высотной поясности. Но стоило подняться вверх не по сухому склону, а по ущелью, вдоль которого течет талая вода (или родниковая — безразлично), как все менялось. I{место сухолюбивой растительности по дну ущелья в горы поднимались влаголюбивые леса и кустарники — ивы, облепиха, смородина, жимолость, а под ними — тростники, ситники, водосбор, мытники, колокольчики, полевица… И это тоже было правильно: в каждом поясе есть сухие и влажные места, поэтому вдоль потоков росли влаголюбивые растения, а на сухих склонах — засухоустойчивые. «Неправильным» было только одно обстоятельство, которое я заметил во время того маршрута по узкой щели и которое не замечал раньше. Согласно закону высотной поясности, на определенной высоте должна была изменяться вся растительность — и сухолюбивая на склонах, и влаголюбивая вдоль рек и потоков. А на самом деле этого не происходило. Лесная растительность, например, вдоль горных потоков заходила в горы так высоко, что узкая лента этих лесов пересекала несколько поясов сухолюбивой растительности. По тому ущелью, с которого я начал рассказ, росла, как я уже отмечал, ива. Шугнанская ива. Рядом на сухом склоне господствовали полынные пустыни. Три тысячи метров: та же картина. Три с половиной тысячи метров: полынники на склоне давно сменились колючими подушками, а вдоль потока все идут заросли шугнанской ивы. 3850 метров: на склоне кончились колючие подушки, начались горные степи, а вдоль потока все еще идут заросли шугнанской ивы. Правда, ива стала пониже, заросли пореже, но ничего принципиально нового не произошло. 3940 метров: ивняки по ущелью кончились, сменились кобрезиевыми лугами, а рядом на склоне шелестит ковыльная степь. Ивняки вдоль ущелья как бы проткнули два высотных пояса на склонах и вторглись в третий. 4100 метров: кобрезиевые луга продолжают господствовать возле ручья, а на склоне степь постепенно сменяется криофильной растительностью. 4400 метров: на склоне криофильная растительность, а вдоль потока все еще идут кобрезиевые луга — до самого снега, до 4600 метров.
Такая же картина наблюдалась и по другим профилям. Я не верил своим записям, не верил показаниям альтиметра, все это проверял, стал повторять маршруты. Все оказалось правильно. Вернее, как раз неправильно: растительность вдоль потоков не обращала никакого внимания на поясные границы, отмеченные на сухих склонах. Закон высотной поясности закачался. Факты не лезли в теорию. Стало как-то неуютно.
Правда, мне и в голову не пришла крамольная мысль о том, что я сумел опровергнуть закон природы: до такой глупости я еще не дошел. Мне просто было неуютно, и все. А тут еще добавилось сомнений. Приехали почвоведы, стали вести съемку тех же районов, которые я уже положил на карту. Почвоведы опытные, знающие. Их возглавлял мой давний товарищ Василий Яковлевич Кутеминский, с которым задолго до этих событий мы вместе работали в Дарвазе. Кутеминский — человек молчаливый, и вместе мы довольно хорошо уравновешивали друг друга. К концу сезона Кутеминский закончил рабочую кальку почвенной карты. Я с интересом стал эту карту разглядывать. Потом сбегал за своей геоботанической картой, тоже нанесенной на кальку, положил ее на почвенную, посмотрел на просвет и… свистнул. Кутеминский вопросительно на меня поглядел.
— На-ка посмотри, — предложил я.
Кутеминский посмотрел и неопределенно хмыкнул.
— Ты на границы поясов обратил внимание? — наседал я. Кутеминский кивнул. Я и так видел, что он обратил: он человек наблюдательный. Часть поясных границ на почвенной и геоботанической картах совпадала. Но почвенных поясов было вдвое меньше, чем растительных. В один почвенный пояс влезали два растительных пояса. Я снова пристал к Кутемипскому: