— Ты закон единства системы «почва — растительность» знаешь?
Кутеминский улыбнулся снисходительно и кивнул.
Согласно этому закону, каждому типу растительности соответствует свой тип почв: тундрам — глеевые почвы, хвойным лесам — подзолы, степям — черноземы и так далее. А тут явное несоответствие. Кутеминский это и сам увидел. Наконец он высказался:
— Скорее всего то, что ты считаешь типом растительности, не тип, а что-нибудь рангом пониже. Только и всего.
Но тут уж он меня никак сбить не мог. Скорее я склонен был обвинить почвенную классификацию в несовершенстве. На том и разошлись. Стало еще неуютнее.
Для рассуждений по всем этим поводам не было новых фактов, и я обсасывал имеющиеся. Обратил внимание на одну забавную закономерность: чем уже было ущелье в горах, тем выше забирались по нему леса и кустарники. Не поверив себе, взял на учет сотню ущелий и составил расчет: такая-то ширина дна ущелья, такая-то абсолютная высота захождения леса в горы. Потом сунул всю эту кучу цифр в ЭВМ в вычислительном центре Академии и получил результат. Вероятность этой закономерности оказалась очень высокой. Значит, так оно и есть.
Надо было выяснять, в чем тут дело. Высотное положение растительности в ущельях было парадоксальным, так сказать, неправильным, лишенным здравого смысла. Ведь сверху вниз по ущельям бежит холодная вода с ледников или снежников. Она охлаждает вокруг себя воздух. Получается что-то вроде холодильника. И по всем этим соображениям высотные рубежи растительности в ущелиях должны были снизиться. И чем ущелье уже, тем больше они должны снизиться, так как охлаждающее влияние водного потока в узкой щели распространяется на всю ее ширину. А в действительности растительность ущелий сдвинута вверх.
Постепенно прояснилось и это. Прояснилось с большим трудом. Чем только я не занимался! Гидродинамика, аэродинамика, теплопроводность… Добравшись до сути, я спохватился, что занимаюсь не своим делом, что чуть не стал физиком. Но зато выяснил, что в узких ущельях для леса складываются более благоприятные условия, чем в широких. В них и снега больше скапливается, и холодный воздух на дне не застаивается, и теплые долинные ветры снизу сильнее дуют. И еще многое другое способствовало лучшему самочувствию лесов в узких ущельях. Но все это ни на шаг не приближало меня к выяснению причин разновысотности растительного покрова на склонах и в ущельях.
Когда какой-нибудь факт не лезет в стройную схему, появляется большой соблазн этот факт отбросить, игнорировать его. Так я сначала и сделал: решил, что влаголюбивая растительность в ущельях, не подчиняющаяся общей поясности, просто внепоясная. И все тут. Эта растительность занимает меньше одного процента площади гор, так стоит ли из-за этой мелочи ставить под сомнение закон природы? Ведь на девяносто девяти процентах площади растительность подчиняется этому закону. Это было удобно — закрыть глаза на исключение ради стройности всего правила. Но уютнее мне от этого, честно говоря, не стало.
И вдруг… (Это часто бывает именно «вдруг».) Вдруг пришла в голову простая мысль: «А почему, собственно, несовпадение высотных границ растительности склонов и ущелий опровергает закон высотной поясности?» И в самом деле, почему? Вовсе не опровергает. Ведь вдоль ущелья растительность с высотой тоже меняется. Сначала идет лес, потом луга. Два пояса. Правда, рядом на склонах идет совсем другая растительность, и меняется она с высотой быстрее: на склоне сменилось по высоте два пояса, а в ущелье рядом — один. Получается как бы два смежных ряда поясности. Стоп! Вот оно!
Сначала я пошел в горы, проверил свои предположения, а потом сел за письменный стол. Все встало на свои места. Я начал формулировать идею поясных рядов в засушливых горах. Существует два смежных, но экологически разнородных ряда поясности: на склонах атмосферного увлажнения — один, а вдоль водных потоков — другой. В этих рядах и типы растительности разные, и высотные пределы их распространения не совпадают, и число поясов в них разное. Но поясность в обоих случаях сохраняется. Закон незыблем. Он просто уточнился. И оба поясных ряда надо рассматривать раздельно, не сваливая в одну кучу растительность склонов и ущелий. Жить стало куда уютнее.
Но до полного уюта дело так и не дошло. Не давало покоя различие в числе почвенных и растительных поясов. Сначала я тоже хотел отмахнуться от этого и сваливал все на необъективность почвенных классификаций. Да и классификацию растительности ставил под сомнение. И в той и в другой изъянов было сколько угодно. Но расхождение было настолько разительным, что одной критикой классификаций обойтись было нельзя. Тогда я придумал хитрую гипотезу, которую ни доказать, ни опровергнуть было невозможно. Я высказался в том смысле, что на геологически молодом да еще засушливом Памире ни почвы, ни растительность до конца еще не сформировались, что мы наблюдаем просто раннюю стадию развития того и другого, а вот через полмиллиона лет посмотрим, мол, что получится: все тогда станет на свои места и пояса совпадут. Удобная гипотеза. Мне она самому нравилась своей неуязвимостью. Только уюта от нее почему-то не прибавлялось.
…Однажды в мой отряд приехал из Душанбе молодой альголог Виктор Петрович Бут. Альголог — это специалист по водорослям. Виктор Петрович был специалистом по почвенным микроскопическим водорослям. Он уходил с нами в горы, отбирал на склонах свои образцы, никому не мешал, а если было нужно, то и помогал. Словом, он оказался хорошим товарищем и всем пришелся по душе. Как-то вечером я попросил Виктора Петровича рассказать нам о своей работе поподробнее. И когда он рассказал, я чуть не подскочил:
— Да это же как раз то, что нам нужно!
Виктор Петрович скромно улыбнулся. Мы тут же составили программу и со следующего дня приступили к ее выполнению. Виктор Петрович стал отбирать образцы по моему указанию в разновысотных поясах и под разными сообществами растений. Зимой, проделав анализы, он уже выдал мне интересный результат. Даже несколько. Во-первых, в почве оказалась тьма-тьмущая этих самых водорослей — куда больше, чем я предполагал. А во-вторых, под разной растительностью, в разных поясах состав и обилие почвенных водорослей были тоже разными. В почве эти микроскопические растения создавали целые сообщества. Причем, как сказал мне Виктор Петрович, сообщества эти были полностью сформированными. Чем развитее почва, тем совершеннее были и водорослевые сообщества. Моя гипотеза, казавшаяся неуязвимой, рухнула. Почвы на склонах Западного Памира оказались достаточно развитыми.
Не стану рассказывать всю эту историю до конца. Тем более что конца еще не видно. Скажу только, что постепенно накопился материал и по другим микроорганизмам, живущим в почвах Памира. Возникло подозрение, что именно микроорганизмы оказывают решающее влияние на эволюцию почв в засушливых условиях, а высшие растения, не сформировавшие пока в этих условиях развитых сообществ, такого влияния на почву не оказывают. И почвенные пояса совпадают с «микроорганизменными» поясами, а не с теми, которые образует видимая невооруженным глазом высшая растительность. Во всяком случае похоже, что это именно так. Тогда получается, что почвы на сухих склонах обогнали в своем развитии высшую растительность. А главное, закон единства почв и растительности лишний раз подтвердился. Только в этом случае единство оказалось не с высшей, а с микроскопической растительностью. Правда, и эта гипотеза имеет много недоказанных положений, над ней еще работать и работать. Но другой пока нет.
По другим вопросам тоже много неясностей. Например, некоторые поясные типы растительности приурочены или к пологим, или к крутым участкам склонов, а участки эти повторяются на склонах снизу вверх, как ступеньки. Получается, что на поясность влияет не только температура, но и рельеф. Или такая неясность: на склонах, обращенных в сторону лесных районов, встречаются кустарники, а на склонах, повернутых в сторону районов со степями, встречаются степные пояса. Получается, что на тип поясности влияет соседство смежных гор. Все эти факты и зависимости в теорию поясности тоже влезают с трудом. Снова надо искать решение. И я снова ищу. Словом, жизнь остается по-прежнему неуютной и беспокойной…
ВЕЧЕРА НА ЛАГЕРЕБЛИЗ СЕНДИВА
Наш лагерь на Шахдаре простоял в двух километрах от Сендива целых девять недель. Такое постоянство объяснялось удобным положением выбранного под лагерь места. От него можно было ходить и вверх и вниз по Шахдаре, и на север, в Шугнанский хребет, и на юг, в Шахдаринский, в боковые долины Чандыма, Друмдары, Сендива. Они забирались под самые ледники и ветвились там, в горах, как саксаул. Из базового лагеря мы уходили в разные стороны иной раз дней на пять. Геоботаническая съемка — это такая работа, что если ее быстро сделаешь, значит, сделаешь плохо. Вот и стоял наш лагерь на том же месте чуть ли не пол-лета. Геологи, часто проходившие мимо, посмеивались, говорили, что мы просто средства осваиваем на живописном месте. Смеяться смеялись, но лагерь наш стороной не обходили, и гости были явлением обычным.
По возвращении из маршрута дел на лагере все равно невпроворот: надо до темноты переложить гербарий, зарегистрировать его в журнале, проставить регистрационные номера в бланки описаний, сделать отметки в пикетажке и на карте, зарегистрировать отснятую пленку, потом подготовиться к завтрашнему маршруту, и только потом следуют переодевание, ужин, отдых. Лаборанты иногда ворчат на всю эту «карусель», но без нее потом концов не найдешь. Заведенный порядок блюдется, как в госбанке.
Темнеет в горах рано: и широта здесь южнее тридцать восьмой параллели, и горы вздымают рваный горизонт навстречу солнцу. Между ужином и сном, если не очень за день притомилось, остается часок свободного времени. Коротают его как угодно, но без милого сердцу чтения: только фонарь засветишь — налетят москиты, изведут, до утреннего холодка не дадут покоя. А без чтения что за досуг для интеллигентного человека? Особенно ежели вечеров этих десятки. Вот в этот-то час между ужином и сном особенно ценился интересный разговор. Интересным, кстати, он был всегда, шла