ли речь о работе или просто «за жизнь». Иногда разговор входил в какое-то русло и переходил в монолог, в рассказ. Ах, какие блестящие рассказчики встречались! Прошли годы, а некоторые рассказы до сих пор живут в памяти. Вот некоторые из них.
Рассказчик погрел руки о кружку с чаем, отхлебнул и предупредил:
— Только, чур, не смеяться, а то спать пойду.
Лицо его в темноте лишь угадывалось, и поэтому весь рассказ был воспринят лишь «на голос».
— Так вот, случилось это не со мной, а с моим другом Белозеровым. У него партия в Заалайском хребте тогда работала. Хребет этот, сами знаете, серьезный: ледники, острые гребни, скалы. Но и ребята в партии подобрались крепкие, двое даже разряд по альпинизму имели. И оснащение у них было, как у альпинистов: скальные крючья, кошки, рация, все что положено. Работа велась в пригребневой части хребта, как раз там, где все эти пики скопились — и Курумды, и Заря Востока, и пик Пограничников. Интрузии там на поверхность вышли, а где интрузии, там всегда приятные сюрпризы для геолога-разведчика возможны. Так и работали, месяц, полтора. Все шло хорошо, как вдруг пошла полоса невезения. У радиста аппендикс разгулялся. Пришлось его в Ош отправить. А тут двое не вернулись из маршрута — геолог Лапшин и рабочий Стукалов. Белозоров через милицию связался с базой, рассказал о случившемся, попросил прислать другого радиста, а сам с тремя геологами кинулся в спасаловку по следу Лапшина. Следов на камнях, конечно, никаких не было, известно было только место, куда ушли маршрутом Лапшин и Стукалов. И путь туда шел один-единственный, так что должны были найти. Вспомнил по пути Белозоров, как расспрашивали его в милиции. Сказали, что завтра вслед Белозорову пошлют поддержку из нескольких спортсменов.
К гребню добрались под сумерки. А на гребне «жандармы». Они, как верхом, на хребте сидят: их и сверху не пройдешь, так как стенки у них отвесные, метров по сто иной раз, и боком не обойдешь из-за тех же стенок. Оттого и зовут такие скалы жандармами: стоят, не пускают. Жандармы можно обойти сбоку только с помощью скальных крючьев. Наверное, так и пошли Лапшин со Стукаловым. Но было сумеречно, и Белозоров решил ночевать, чтобы с утра продолжить поиски. Разбили две палатки, влезли по двое в каждую, сжались, подрожали и уснули. Холод! Высота-то более пяти километров.
Ночью Белозоров сквозь сон услышал снаружи скрип шагов по снегу. Решил, что это кто-нибудь из соседней палатки прогуляться вышел, спросил: «Кто?» Ответил незнакомый приглушенный голос:
— Это я, радист, которого вы вызывали. Приехал на базовый лагерь и тут же пошел вслед.
Не будь Белозоров таким сонным, он бы удивился, что радист успел так быстро добраться с экспедиционной базы за полтысячи километров, что шел он в темноте по незнакомым горам. Но Белозоров так устал и изнервничался за день, что никакие такие мысли его не посетили. Он только предложил радисту влезть в любую палатку, но тот сказал, что предпочитает спать на воздухе. И опять Белозоров не удивился, пробормотал только: «Как хочешь» — и стал погружаться в сон. Но еще до того, как заснуть окончательно, он услышал голос радиста:
— Внизу сказали, что искать надо у четвертого жандарма…
Кто сказал? Откуда кто знает, где искать? Будь, повторяю, Белозоров в бодрствующем состоянии, он тут же задался бы этими вопросами. Но сон, холод, усталость да еще эта высота, притупляющая бескислородную мысль… Белозоров уснул.
…Утром никакого радиста возле палаток не оказалось. От палаток по снегу шли только следы, терявшиеся на голой скале первого жандарма. Белозоров спросил ребят, не слышали ли они чего-нибудь ночью. Ребята спали крепко, но тот, что был в одной палатке с Белозоровым, слышал ночью какой-то разговор, а какой — не разобрал. В другой палатке вообще ничего не слышали. Белозоров огорчился, покосился на следы, что вели к жандарму, и ничего рассказывать ребятам не стал, решил, что примерещилось ему: на высоте это бывает.
Следы почти перемело, они едва виднелись, и кто-то из ребят показал на них и сказал, что это наверняка следы Лапшина. Белозоров подумал про себя, что вчера он этих следов вроде бы не видел. Впрочем, темновато уже было…
С трудом прошли первый жандарм. Ничего. Только жесткий снеговой гребень местами был свезен то в одну, то в другую сторону. От ветра он рушился бы только в одну сторону — на это обратили внимание. Не нашли никого и возле второго жандарма. И возле третьего. Ребята высказались в том смысле, что дальше и искать бесполезно: гребень между третьим и четвертым жандармом был чистым, почти полированным. Не было и намека на то, что кто-то ходил по нему. Правда, ветер такой, что любые следы заполирует, но вид у гребня был совершенно девственный. Если бы не ночная галлюцинация, Белозоров согласился бы с ребятами. Но он помнил про четвертый жандарм, как сейчас слышал глухой голос «радиста». И настоял на осмотре этого жандарма. Сказал, что, если и там ничего нет, будут возвращаться.
Четвертый жандарм проходили, как и те три, со скальными крючьями. Белозоров шел впереди, забивал крючья в скалу, нанизывая их предварительно на капроновый шнур. Цеплялся кошками за скалу, повисал на крюке, продвигался дальше, а ребята уже шли за ним. Альпинистский разряд был именно у Белозорова. И у Лапшина тоже.
Внезапно Белозоров замер. Перед ним висел капроновый шнур. Не оранжевый, как у него, а белый. Чуть выше был вбит в скалу крюк — метра на полтора выше того, что забивал сейчас Белозоров. Приглядевшись, он увидел, что над ними идет целый ряд вбитых скальных крючьев. Ребята, занятые проходкой жандарма, не заметили их. Белозоров заметил только потому, что с этого крюка свисал шнур. Конец его, похоже, был обрезан…
…Рассказчик замолчал, неторопливо отхлебнул остывший чай. Все молчали.
— Спите, что ли? — спросил рассказчик.
Кто-то хриплым голосом произнес:
— Не валяй дурака, давай дальше.
— Ну, дальше так дальше… Так вот, вися на стенке жандарма, Белозоров обратил внимание ребят и на крючья, и на свисавший шнур. Кто-то приметил внизу, под жандармом, заснеженный бугор, как бы прилепившийся к крутому склону. Одного из ребят спустили туда на веревке. Там был труп Лапшина. Он сжимал в почерневшей руке конец шнура, тоже вроде бы обрезанного ножом, сжимал крепко, как свидетельство того, что его предали… Следов Стукалова нигде не обнаружили. С трудом подняли тело Лапшина на гребень. Концы обрезанного шнура забрали с собой как вещественное доказательство. Посланная милицией подмога прибыла вовремя: ребята уже изнемогали, перетаскивая Лапшина через жандармы…
…Вернувшись на базовый лагерь, Белозоров спросил насчет радиста. Ему сказали, что он еще не прибыл. В милиции долго разглядывали принесенные концы шнура. Сказали, что они, возможно, не обрезаны, что капрон на морозе иногда ломается при сильном рывке, вот и тут на излом похоже. Но на всякий случай, сказали, пошлют шнур на экспертизу. Ребята всем случившимся были расстроены до предела. Особенно Белозоров. Он вовсе потерял покой. У него появился какой-то страх перед горами, и вскоре он уволился и уехал жить и работать на Украину. А историю эту он мне перед отъездом рассказал. Вот и все.
…Все завозились, разминая затекшие руки-ноги. Кто-то пробурчал:
— Мистика какая-то, ну тебя с такими рассказами к ночи… Прорезалось оживление:
— Погоди, погоди, а кто же ночью приходил тогда?
— Ну, померещилось это Белозорову.
— А следы?
— Следы, наверное, Лапшина были.
— А экспертиза что показала?
— Не знаю. Нашему брату это не докладывают.
— А Стукалова так и не нашли?
— Насколько мне известно, нет, не нашли. Белозоров до сих пор уверен, что это Стукалов обрезал шнур, хотя мотивов объяснить не может. Но я-то думаю, что надо было поискать внимательнее где-то там же, возле четвертого жандарма…
Разговор принимал затяжной характер. С утра надо было снова идти в многодневный маршрут, и я разогнал публику по палаткам, из которых еще долго слышалось шушуканье. Наверняка обсуждались новые версии…
В тот день на лагерь заезжал наш давнишний приятель — колхозный шофер Андалиб. С ним приехал молодой парень Кадамшо и маленького роста, лет пятидесяти человек, назвавшийся Гарибмамадовым. Кадамшо так и остался у нас: его оформили рабочим. Андалиб, попив чаю и оставив в качестве гостинца бидон джаргота (что-то вроде простокваши), уехал с Гарибмамадовым. Когда Кадамшо освоился, он сказал, что Гарибмамадов — герои, что у него одного орденов больше, чем во всем кишлаке, что Гарибмамадов в войну был снайпером, а сейчас работает в колхозе бригадиром. Через час рассказы Кадамшо о земляке стали перерастать в своего рода эпос. Мы пожалели, что не пригляделись к Гарибмамадову повнимательнее. Заговорили о том, что на Памире вообще иной раз встречаются удивительно интересные люди. Стали вспоминать разные истории на эту тему. Одна из них захватила всех.
Рассказчик начал как-то вяло, но потом разошелся.
— Да-a, вот и у нас на Бартанге встреча была. В Бартангской щели костра не разожжешь: леса нет. А везти дрова по тем тропам-оврингам дураков нет. Разве только на себе нести, так ведь с работой идем. Да и много ли на себе унесешь! А кизяком еду греть долго. К тому же собирают почти весь кизяк местные жители. Вот мы и везли с собой две паяльные лампы. А бензин в двух здоровенных канистрах вьючили на специально арендованного для этой цели ишака. Его так и прозвали — Бензовоз. Курить возле него не разрешалось. Так вот и решали топливную проблему.
Однажды вечером стали мы на ночлег. На Бартанге выбрать место для ночлега трудно: кругом или откосы к реке, или пойма сырая, а то и заливаемая. В тот раз нашли площадку, что-то вроде расширения тропы метра на три. Решили, что ночью все равно никто не пойдет. А то мы заняли все пространство тропы, и, ежели бы кто пошел, ему надо было бы через нас перешагивать. Это я к тому, что мимо нас никто незаметно пройти по долине ни вверх, ни вниз не мог. Ключевая позиция.