Вечером был прощальный ужин. Под общий хохот Гурскому присвоили шуточное звание адмирала Сарезского озера. Даже эполеты из фольги на него нацепили. Потом все разошлись спать.
Я уснул не сразу. Тараща глаза в темноту комнаты и слушая дружный храп моих товарищей, я перебирал в памяти все, что знал об удивительном озере, к которому предстояло плыть.
1911 год. В ночь на 7 февраля огромный участок склона Музкольского хребта обрушился и завалил мирно спавший кишлак Усой. Все жители (считают, что их было около двухсот) погибли, не успев, видимо, даже сообразить, что произошло. Говорят, в живых остался только один житель Усоя, который гостил в ту ночь в другом кишлаке. Отчего произошла эта катастрофа, остается неясным: то ли землетрясение вызвало обвал, то ли обвал огромных масс породы вызвал денудационное землетрясение, толчки которого ощутили в ту ночь в пяти тысячах километров от Усоя, в Пулкове. Может быть, вскорости и забылся бы этот случай: мало ли местных, жителей гибло тогда на Памире от разных причин. Но кишлаку Усой суждено было войти в географическую литературу, даже в энциклопедии и учебники. Завал, который с тех пор называют Усойским, перегородил реку Мургаб огромной плотиной, выше которой уровень воды стал быстро подниматься. Через год после катастрофы вода затопила кишлак Сарез, жители которого переселились в другие места. Выше завала образовалось озеро, которое стали называть Сарезским. Длина его сейчас достигла 61 километра, а глубина возле завала — более полукилометра. Поскольку скопившаяся в озере вода вскоре стала фильтроваться через завал, рост озера прекратился. Вытекавшая из-под завала вода возобновила нижнее течение Мургаба, который после впадения в него реки Кудары называется уже Бартангом.
Как-то, рассматривая топографическую карту 1904 года, я увидел на ней не существующие сейчас кишлаки Усой и Сарез. Абсолютные высоты на карте были отмечены в футах. Я пересчитал их на метры, сравнил с современными картами, и получилось, что сейчас кишлак Сарез находится под двухсотметровой толщей воды. Мне даже снился этот подводный кишлак. Однажды мне довелось побывать в поселке, жители которого оказались переселенцами (или потомками переселенцев) из кишлака Сарез. Там я услышал легенду, согласно которой обитатели Сареза зажили так богато, что перестали уважать ближних, угнетали собратьев, вот аллах и покарал их. Почти библейский сюжет…
Вот такими трагическими событиями сопровождалось образование озера. Когда о нем пишут, всегда оперируют астрономическими цифрами: столько-то кубометров породы свалилось в Мургаб, столько-то кубических километров воды скопилось над завалом… Эта вода вызывала беспокойство. Мургаб ежегодно приносил ее кубическими километрами, а прочность завала была неизвестна. А ну как вода озера прорвет завал! Страшно подумать! Все эти кубические километры сметут тогда все поселения ниже завала. И не только но Бартангу, но и по Пянджу. К озеру посылались экспедиции, о судьбе завала спорили ученые, разделившиеся, как положено, на оптимистов и пессимистов, на озере поставили гидрометеостанцию.
Добираться до озера трудно: тропы по Мургабу затоплены озером, по Бартангу путь идет по опасным навесным тропам — оврингам, а с юга тропа хотя и безопасна, но идет она через высокий перевал, и дорога выматывает путника. Собственно, по южной-то тропе летом и поддерживалась связь с метеостанцией. В общем, из-за своей труднодоступности окрестности озера были изучены слабо, в том числе и ботаниками. У нас этот район вызывал несколько разный интерес: Запрягаев собирался отыскать в этом изолированном месте редкие растения для пересадки их в ботанический сад; Турского, кроме того, интересовали пойменные леса по нижнему Мургабу, а мне просто-таки необходимо было взглянуть на растительность, которую вот уже около полувека не топтал и не травил скот, поскольку все скотопрогонные пути были затоплены озером. На планете осталось так мало нетронутых мест, а возле озера — естественный заповедник.
По южному пути Гурский ходил когда-то на Сарез (именно так сокращенно принято называть озеро). Для него южный маршрут был уже слишком банальным. Вот он и придумал этот сплав по Мургабу. Идея была здоровой: пока река течет по плоскому нагорью Восточного Памира, течение не должно быть бурным, а когда начнется уклон русла в сторону глубоких ущелий Западного Памира, течение должно замедлиться благодаря подпору вод Сареза: как-никак, а точка, к которой стремилась вода Мургаба, начиная с 1911 года стала выше на полкилометра. Если иметь хорошие «плавсредства» и надежный экипаж, то Мургаб сам донесет путешественников до озера со всем снаряжением. Плавсредством стала фанерная плоскодонка, а экипажем — мы с Гурским и Запрягаевым.
Михаил Леонидович Запрягаев — научный сотрудник Памирского ботанического сада, лесовод по специальности, бывалый и умелый во всех отношениях человек. Я не знаю, кто лучше него мог собрать гербарий, разыскать редкое растение, связать оборвавшийся трос, выкопать и довезти до места живое растение, упаковать любой груз так, что приятно посмотреть. Что касается меня, геоботаника, то я был научным сотрудником того же сада, моложе всех в нашем «экипаже». Наш директор — человек совершенно исключительный. Крупный ученый-лесовод, Гурский поражал умением делать своими руками все то, чего требовал от подчиненных. Многочисленные таланты, чудовищная эрудиция, неугомонность, личная храбрость и некоторая доля артистизма сливались в очень сложный образ блестящего, по не всегда легкого в общении человека.
…За первый день сплава (это было 14 августа 1954 года) мы проплыли километров тридцать. По нагорью Мургаб протекал неторопливо. Местами его русло петляло. Если бы не горы вокруг, можно было бы подумать, что мы плывем не через горную страну, а через равнину. Но заблуждения на этот счет исключались: гигантские осыпи сползали со склонов к реке, а гребни гор сужали обзор. Если не считать нескольких участков с более быстрым течением, сплав протекал спокойно, даже с некоторыми удобствами. Плавно проплывавшие мимо нас берега располагали к неторопливым размышлениям. Гурский думал вслух, мы с Михаилом молчали: не хотели перебивать эти феерические монологи, слушать ко торые можно было без конца, так они были интересны.
Временами мы причаливали к берегу, собирали коллекции, делали описания, фотографировали. Доплыли до лагеря геологов, попили у них чайку, поспрашивали о состоянии русла реки внизу, но геологи дать сплавную характеристику Мургабу затруднились. Поплыли дальше. Довольные итогом первого дня, крепко уснули под захватывающий рассказ Гурского о творчестве Ивана Бунина.
…За второй день мы проплыли уже около ста километров. Вокруг ни души. Даже тропы не видно было. Плыли уже без комфорта. Река неслась все быстрее. Берега проносились мимо, почти не задерживая нашего внимания, которое полностью было сосредоточено на русле. Перед бурными перекатами мы приставали к берегу, выбирали путь, по которому должна была проскочить лодка, а потом очертя голову направляли ее в кипящую воду. Временами лодка чиркала дном об камни, но заваренная в смолу мешковина, которой Михаил оклеил дно нашей посудины, предотвращала проломы. Иногда мы выпрыгивали в воду и торопливо сталкивали лодку с мели, чтобы стремительная вода не успела перехлестнуть через борта. Охрана труда гарантировалась тремя автомобильными баллонами, игравшими роль спасательных кругов.
Сплав становился все быстрее. Широкая в начале путешествия долина Мургаба становилась все глубже и уже. Падение русла возрастало. Еще с утра мы проплыли мимо первых прирусловых лесов из ивы. Нагорье безлесно, и появление лесов знаменовало переход к Западному Памиру. Когда мы причаливали к берегу для работы, то все больше убеждались в том, что район необитаем. Лес умирал естественной смертью. Засохшие ивы и тополя лежали тут же. Ни одного следа топора. И это среди пустынных склонов, на которых топлива не сыщешь. Такое было возможно только в необитаемых местах.
Поражали кусты терескена. Стравленные на нагорье скотом, ощипанные холодными ветрами, высотой не более тридцати сантиметров, здесь кусты были в рост человека. Появились первые кустики смородины. Дыхание теплого запада становилось все ощутимее, а сплав — все быстрее и опаснее. Там, где русло расширялось, течение становилось спокойнее, и Гурский каждый раз говорил, что это уже подпор вод Сарезского озера и что теперь течение убыстряться не будет. Но за очередным поворотом Мургаб снова ревел между камнями, и мы с Михаилом тактично воздержались от критики прогнозов Анатолия Валерьяновича, тем более что для критики времени уже не оставалось: только успевай поворачиваться.
Сплав закончился к вечеру второго дня. Правда, мы этого еще не знали и, когда впереди послышался особенно устойчивый рев воды, решили было, что это очередной порожистый перекат, каких уже немало осталось позади. Но потом Гурский вдруг забеспокоился и велел пристать к берегу. И вовремя! Впереди Мургаб входил в узкую теснину, зажатую между скальной стеной и отвесно размытым каменистым склоном. Над тесниной временами появлялась радуга, не сулившая сплаву добрых перспектив. Пешая разведка показала, что перед нами каскад. Спущенный на воду баллон мгновенно исчез в белой пене. Проходить каскад на лодке нечего было и думать: склонности к самоубийству ни у кого из нас не обнаруживалось.
На этот раз перед сном о Бунине не вспоминали, разговоры велись вокруг проектов преодоления каскада. Предлагались и отвергались предложения одно смелее другого. Наконец уснули, мудро решив: утро покажет, что к чему.
Но ничего вдохновляющего утро не принесло. Со скалы, на которую я взобрался, было видно за каскадом устье Западного Пшарта. От него до Сареза рукой подать. Были хорошо видны плоские, покрытые ивняками террасы урочища Чат-Токой. Но… до него было два километра каскада. Лодку перенести через скалу тоже нельзя: она намокла, отяжелела, и мы втроем еле вытащили ее на берег. Пройти пешком вдоль русла левым берегом тоже было невозможно: сверху время от времени с гудением падали камни. Справа была отвесная скала. Перевалить ее можно, но что нам было делать дальше без