Сварили еду, сидим едим, лампа ревет под чайником, уютно так… И тут Бензовоз, почуяв кого-то, заорал. Из темноты подходит к нам старик. Палка из иргая, чалма, седая борода, пиджак бумажный, брюки заправлены в джурабы и сыромятные пехи, в руках узелок. Таких стариков тут сколько угодно, на них и внимания-то не обращаешь: поздоровался — и дальше.
Этот дед тоже руку к сердцу: «Салом аллейкум». Мы, понятно, тоже его вежливо приветствуем: «Аллейкум бар салом». Я ему и говорю: «Садись, бабай, с памп». Сел. Налили ему миску нашего варева. Я предупредил: «Только еда у нас, бабай, экспедиционная: концентраты да консервы». А дед мне и отвечает на чистейшем, без акцента, русском языке: «Воленс-ноленс, милый, я же не прошу у вас индейку с орехами». Я аж поперхнулся. Ну, думаю, не иначе шпион. Чтобы местный дед так вот «воленс-ноленс» говорил — не может этого быть. А старик аккуратно так из мисочки ест. Потом я насчет шпиона мысль оставил: это же совсем дураком надо быть шпиону, чтобы так разговаривать. Вряд ли уж совсем дураков посылают. Начинаю деликатный разговор, уже на «вы»: «Откуда, говорю, вы так хорошо русский язык знаете?» Дед усмехнулся, понял мои сомнения и протянул мне паспорт, сказав, что долго жил в России. Паспорт оказался в полном порядке: местный житель, зовут Сафарак (фамилии не помню), прописан в кишлаке, что в двадцати километрах отсюда, год рождения 1875-й. Стало быть, ему восемьдесят лет. Молодец старик: сухой, подвижный такой, никак восьмидесяти не дашь.
Тем временем наши рабочие начали со стариком разговор по-шугнански. Тот степенно отвечал им. А я все никак не мог отделаться от сомнений. Ну, молодые местные ребята отлично говорят по-русски, бывает, что и вовсе без акцента. Но старики, как правило, еле-еле фразы вяжут, их и понять-то трудно. А этот мало того что без акцента, так еще и говорит интеллигентно. К тому же эта индейка с орехами. Я и сам не помню, ел ли такое блюдо, а он… тоже мне аристократ.
Старик, разговаривая с ребятами, нет-нет, а поглядывал на меня. А я на него исподтишка. Потом он и говорит мне: «Не ломайте голову, молодой человек. Вы про Михаила Ефремовича Ионова слышали? Так я у него с 1893 года работал». Тут уж я не отстал от старика, пока он не рассказал нам в общих чертах свою биографию. Потом вопросами его засыпали. В итоге вырисовалось следующее.
В 1892 году на Памир прибыли части от Ферганского округа под командованием полковника Михаила Ефремовича Ионова. Ионов организовал Памирский пост, который теперь зовется Мургабом. Уже через год отряд Ионова направился вниз по Мургабу и в Бартангскую щель. Сарезского озера тогда не было, и тропа, хоть и трудная местами, шла тогда до самого Кала-и-Вамара. Теперь это Рушан. Места отряду были незнакомы, и проводником вызвался Сафарак, которому было тогда восемнадцать лет. Вызвался добровольно: в Кала-и-Вамаре тогда стояли афганские аскеры, причинявшие жителям долины много зла, и на русский отряд смотрели как на избавителей.
Места Сафарак знал отлично: сызмальства ходил в горы со своим отцом-охотнпком. С отрядом попал в Мургаб к Ионову. Тот зачислил парня в отряд, велел выдать обмундирование, поставить на довольствие. И стал Сафарак служить. Ходил с отрядом в Бахан, вязал вместе с казаками английских лазутчиков, перебрался с Ионовым в Хорог, жил там на территории военного поста. Часто приходилось ему водить по горам экспедиции или просто специалистов. То военного врача сопровождает в поездке, то гражданского статистика, то ботаника Б. А. Федченко с группой в Андероб везет, то с этнографом М. С. Андреевым по Пянджу ездит.
Со временем стал Сафарак в отряде просто необходимым человеком. Он был быстр, смышлен, неприхотлив и исполнителен. За годы жизни в отряде выучился он не только хорошо говорить по-русски, но и читать и писать. Выучил немного и французский. А когда началась мировая война, присвоили Сафараку звание прапорщика. Стал он вхож в офицерское собрание. Там тоже кое-чему подучился. А когда началась революция, попал Сафарак в Красную Армию, воевал с басмачами, под Термезом ранен был, снова воевал. И занесла его военная судьба на Урал, в Златоуст. Там он наконец-то женился, обзавелся семьей и вскоре перебрался в Тверь, где жили родственники жены. Работал вольнонаемным в военкомате. Скучал он о родных горах, но жена ни в какую туда ехать не соглашалась. А в войну, уже в Отечественную, вся семья погибла. Не одновременно и не в одном месте. После войны он еще некоторое время разыскивал, не осталось ли кого в живых. А когда убедился, что остался один, вернулся в родной кишлак. Там уже не было никого, кто бы его помнил. Получает пенсию. Доживает свой век там, где родился.
Я стал расспрашивать старика о тех давних временах. Он помнил многое и многих. Знавал ботаников С. И. Коржинского, Б. А. Федченко и Н. И. Вавилова, лингвиста И. И. Зарубина, географа Н. Л. Корженевского, топографа М. И. Чейкина, агронома Д. Д. Букипича, геолога Д. В. Наливкипа. Видел своими глазами Свена Гедина и Аурелия Стейна, Михаила Фрунзе и Павла Дыбенко.
Я поинтересовался, зачем нужно было возвращаться в далекий кишлак, ведь легче жить в городе. Старик грустно посмотрел на меня и сказал, что жить можно где угодно, а умирать надо на родине…
Рассказчик умолк. Мы еще долго сидели, каждый по-своему мысленно перебирая чужую жизнь, такую долгую и необычную.
То лето было удивительно жарким. Реки вздулись, и однажды половодьем снесло часть автомобильной дороги. Не удивительно поэтому, что в один из вечеров разговор на лагере зашел о стихийных бедствиях. Особенно много говорили о половодьях, селях, оползнях и землетрясениях — наиболее частых и губительных стихиях Памиро-Алая. Один из рассказов был наиболее завершенным.
Рассказчик разгреб пятерней бороду, закурил и начал говорить.
— Летом 1949 года мы кинули жребий — какому отряду какой район покрывать съемкой. Мне достался Хаитский район бывшей Гармской области. В общем-то мне было все равно: я только начинал работать в Таджикистане и сравнительная ценность того пли иного района мне не была ясна. Отряд укомплектовали почти целиком в городе: почвовед Тамара Петровна, только что прибывшая из Саратова по распределению молодых специалистов, геоботаник Виктор Маков, рабочие Камал и Миша, а еще двоих рабочих должны были взять на месте. Начальником был я, и было мне в те времена двадцать два года.
Добрались мы до Хаита, сняли там кибитку с садиком, оставили в ней часть груза, оформили еще двух парней — Расула и Оджину рабочими, наняли десяток ишаков, распрощались с Камбарали, и через несколько дней наш караван уже двигался вверх по долине Немана. Восьмого июля нас основательно потрясло. Ишаки остановились, сверху посыпались камни. Это было первое в моей жизни землетрясение, и я не сразу понял, что именно происходит. Когда все кончилось, пошли дальше. В тот же день перебрались по шаткому мостику через Неман на правый берег, вышли по верхней тропе к отличной зеленой площадке и там разбили лагерь. Место это было удивительно красивым. Сверху нависали скалы, из-под которых бил родник, а метрах в трехстах внизу шумел Неман. Расставили палатки, распаковали вьюки. Обнаружилось, что забыли на базе гербарную бумагу, без которой работать нельзя. Я расшумелся на Виктора и рабочих. Все это по молодости лет, конечно. Сейчас орать избегаю. Говорят же таджики, что если бы рев имел цену, то самым дорогим животным был бы ишак. Вот я тогда и орал, как ишак, хотя, конечно, история с забытой бумагой — чистейшее разгильдяйство. Оджина вызвался вернуться в Хаит за бумагой, Расул пожелал сопровождать его. Оба они жители Хаита, и, хотя двоим там делать было нечего, я отпустил обоих, чтобы как-то загладить свой срыв. Кабы знать, к чему это приведет!
Весь следующий день мы возились с устройством лагеря. Решили сделать его базовым на целый месяц. Ребят с бумагой я ждал десятого к обеду. В этот день рано утром я брился. Когда одна щека была уже выскоблена, меня сбило с ног. Впечатление такое, будто ковер из-под ног выдернули. Кругом что-то гудело. Хотел встать на четвереньки, но и тут меня свалило набок. Кое-как дотянулся до полевой сумки с казенными деньгами и топографическими материалами, кинул ремень через плечо, сгреб за ствол карабин и выполз из палатки.
Кругом творилось черт знает что. На нашу площадку, перелетая через скалу, сыпались камни. Склоны, казалось, дымились. Я что-то закричал и на четвереньках, боясь, что с ног собьет, кинулся под скалу. Это было единственное место, куда не падали камни. Вся моя команда уже была там. Когда я добрался до скалы, все стали подползать ко мне поближе. Я закричал, что надо рассредоточиться, так как иначе может завалить всех сразу. Но никто и не подумал отодвинуться от меня. Вот тогда-то я и понял, что я начальник, что от меня чего-то ждут, надеются на меня, что ли. Впрочем, все это я, наверное, осмыслил потом.
Сколько времени продолжалось землетрясение, сказать трудно. Минуты две-три, по-видимому. За эти минуты наш благоустроенный лагерь был уничтожен начисто. Палатки почти полностью были завалены глыбами размером с хороший письменный стол. Из восьми ишаков живыми остались только три, но и у тех были переломаны спины или ноги. Несчастные животные кричали как-то не по-ишачьи — длинно и пронзительно. Камал сказал, что надо их пристрелить, чтобы не мучились. Я протянул ему карабин и отвернулся. Прогремели выстрелы. Крики прекратились. Бросилось в глаза лицо Виктора, густо усыпанное веснушками. Удивился: раньше я этих веснушек не замечал. Потом понял, что Виктор побледнел.
Потом мы огляделись. Узнать окрестности было трудно. Зеленые склоны были исполосованы красными бороздами. Это сползла дернина. Оказывается, склоны тогда не дымились, а пылили от оползавшей дернины. Ясман внизу вздулся. Через час по нему поплыли рамы, двери, трупы лошадей и прочего скота. Нижнюю трону затопило. От моста, по которому мы переправились через Ясман, не было и следа. Похоже было, что река внизу подпружена. Подземные толчки, не такие, правда, как тот катастрофический, все время продолжались. Сначала мы пугались, потом привык