ли.
Из нас никто не пострадал, если не считать ссадин и синяков. Ставшую грязной мыльную пену со щеки я стер. Добриваться было нечем. Подвели итоги. Стало ясно, что о работе не может быть и речи. Удалось выкопать десятка три сухарей да кое-что из имущества. Акт о списании решили составить потом, а пока — выбираться в Хаит как можно скорее: там видно будет. С собой велел взять только самое необходимое, остальное бросить. Сухари разделили, съев часть из них на завтрак. Каждому досталось по три штуки. По пути рекомендовал не пить воду, чтобы двигаться поскорее. Пошли…
Через час заметил, что Тамара Петровна отстает. Похоже, рюкзак у нее тяжелый. Велел Камалу взять рюкзак Тамары Петровны, а ей отдать свой, в котором гремели кружка с ложкой, а весь остальной объем занимал ватник. Он при мне впихивал его туда. Еще через час стал отставать Камал, здоровый парень, сильный и крепкий. Стало ясно, что рюкзак тяжел непомерно. Остановил всех, сказал Тамаре Петровне, что в силу особых обстоятельств я просмотрю ее выкладку. Она оскорбленно дернула плечом: «Пожалуйста!» Сначала из рюкзака появился тяжеленный чугунный казан, в котором готовили еду на всю команду. Поскольку еды все равно не было, казан тащить было бессмысленно, и я тут же пустил его вниз по склону. Потом вытащил из рюкзака чугунную же сковороду, тоже коллективного пользования. Тоже выкинул. Затем последовал «Граф Монте-Кристо» без конца. «Граф» полетел вслед за сковородой. Каждый мой бросок Камал воспринимал со вздохом облегчения. Выброшено было еще много всего, но, когда я выкинул стоптанные парусиновые туфли, которым даже по тем временам место было на помойке, Тамара Петровна легла на рюкзак и сказала, что больше она ничего не даст мне выбросить. Я не стал спорить: выкладка и так пришла в относительную норму. Никто во время этой сцены не смеялся.
Каждому роднику Тамара Петровна кланялась. В желудке у нее плескалось так, что слышно было всем. Она взмокла, тяжело дышала, но на мои просьбы пить поменьше отвечала презрительным пофыркиванием. Свои сухари она съела сразу и через некоторое время сообщила мне, что хочет есть. Я отдал ей один сухарь. Через час она снова захотела есть. Я отдал ей второй сухарь, а оставшийся тут же съел сам. Потом ее подкармливали уже другие.
На второй день пришли в Хаит. На месте цветущего поселка высился грязный каменистый вал. Оказывается, Хаит не только растрясло, но и засыпало селем, вырвавшимся из ущелья Обидарахауз. Нас встретила цепь милиционеров, велевших обходить какое-то место стороной. Потом я узнал, что в этом месте засыпало банк, оказавшийся на шестидесятиметровой глубине. Пошли вниз. Там, на конусе выноса, остался участок садов, оттуда слышался шум, а потом мы увидели, что весь этот пятачок забит людьми.
Протолкались к столам, стоявшим под открытым небом. Заявили о прибытии. Нам откровенно обрадовались: мы числились пропавшими без вести. На телетайпе мне вручили кучу радиограмм. Две предназначались мне. Служебные. Остальные были от мамы Тамары Петровны: «Поймите сердце матери, сообщите правду» — и все в таком же духе. Отдал эти радиограммы Тамаре Петровне, просил ее успокоить свою маму и передать привет от меня.
Началась какая-то странная жизнь. В Хаит пробивалась колонна автомашин, в составе которой была и наша. Ее вел Камбарали. Это я узнал из радиограммы. Но хотя дорогу восстанавливали, дело шло медленнее, чем хотелось бы. О еде беспокоиться не приходилось: нас бесплатно кормили на полевых кухнях. Крыши над головой, правда, не было, но к чему она летом? Спали мы под грецким орехом, который застолбили в первый же день. Под утро укрывались ватниками. Просыпался я от странных звуков: ритмичное щелканье и тяжелое дыхание. Это Виктор учил Мишу и Камала танцевать чечетку. Все трое с совершенно идиотским выражением лиц выбивали на плоском камне чечеточный ритм. Я поворачивался на другой бок, но уснуть обычно не удавалось. Виктор сипящим шепотом говорил: «И-и раз!» — и начинался паровозный ритм чечетки. Отличная вещь — молодость!
В первый же день я попытался навести справки о Расуле и Оджине. Наша база была погребена под селевым валом, их кибитки тоже были разрушены и покинуты. Только в милиции, куда я отнес паспорта ребят, сидевший под деревом дежурный, глянув на фотографии, сказал, что девятого вечером эти парни были на танцах, что вообще-то они, видимо, погибли, так как весь тот край, где они жили, разнесло. Кабы знать…
Бездельничанье опостылело. Когда были составлены и оформлены все акты на списание имущества отряда, я пошел к тем столам, где заседала и оперативно работала правительственная комиссия по оказанию помощи пострадавшему от землетрясения населению. Возглавлял комиссию зампред Совета Министров Таджикистана товарищ Саломатшоев. Я сказал ему, что здесь нас несколько грамотных людей, — не можем ли мы быть полезными? Саломатшоев обрадовался и тут же распихал нас по подкомиссиям. Камал стал кем-то вроде курьера, а Тамара Петровна категорически отказалась от такой работы, целыми днями лежала под орехом и ныла. Ох, как она нам всем надоела! Через пару дней активной работы в комиссии я спросил товарища Саломатшоева, нельзя ли отправить самолетом одну нашу сотрудницу. Я знал, что самолетами эвакуируют только раненых, и на успех не рассчитывал.
— Она что, ранена? Больна? — спросил Саломатшоев.
— Не то чтобы ранена, — замямлил я, — она того…
И я повертел пальцем возле виска.
Товарищ Саломатшоев покосился на меня и велел включить Тамару Петровну в список на третий рейс.
В обед я сообщил Тамаре Петровне, что к вечеру она полетит домой к маме.
— Только вот что: вас включили в список под видом сумасшедшей, так вы уж меня не подводите. Ну что вам стоит время от времени выкрикивать «ку-ку» или еще что-нибудь…
— Или кукарекать иногда, — подхватил Миша.
Предложения сыпались одно за другим. Мы были молоды и беспощадны. Поток острот пришлось приостановить, рыкнув на ребят. Но Тамара Петровна на этот фейерверк не реагировала. Она была счастлива так, что мне стало даже совестно. Когда она улетела, я вспомнил казан и «Графа Монте-Кристо» и подумал, что, может быть, не так уж я и обманул товарища Саломатшоева.
Вечером была лекция. Читал ее прилетевший из Душанбе сейсмолог. Тема — «Причины Хаитского землетрясения». Слушали невнимательно. Каждый думал о своем. Лектор стоял на бревне и говорил, что все произошло правильно, по пауке. Потом его спросили, может ли в ближайшее время здесь же произойти сильное землетрясение. Вопрос очень актуальный. Лектор ответил, что напряжение все вышло и теперь можно спать спокойно. В это время тряхнуло так, что лектор слетел с бревна, а публика разразилась хохотом. Смеялся и лектор, правда несколько смущенно.
А еще через день пробилась в Хаит колонна. Встречали ее криками «ура», водителей качали. Прибыл и Камбарали. Обнял нас всех, поинтересовался, где Тамара Петровна, погоревал о погибших Расуле и Оджине, порасспрашивал о подробностях событий…
Ну вот и все. Через две недели я уже работал в другом районе и с другим отрядом. Тамара Петровна уволилась и уехала с мамой в Саратов. Ребят тоже раскидали по другим отрядам. Говорили, что по соображениям производственной целесообразности.
Недавно я побывал в Хаите. Там стоит памятник погибшим. Я искал тот орех, под которым мы жили, но так и не нашел. Виктор сейчас в Ташкенте живет, кандидат наук. Миша и Камал куда-то уехали. Иногда встречаю Камбарали. Он на пенсии. А я вот здесь. Хожу пока…
Памир — страна чудес. Роскошно одетый человек, едущий в собственной машине, может оказаться, например, заведующим складом, а бредущий в драной штормовке по горам, обгорелый на солнце и обросший путник — академиком. И не каким-нибудь, а самым настоящим, скажем ректором ЛГУ. Или человеком, расщепившим атомное ядро. Гость, который провел у нас на лагере всего одну ночь и ушел поутру с огромным рюкзаком за плечами, к великому изумлению ленинградского студента-практиканта, оказался членом-корреспондентом союзной Академии, физиком, о котором студент слыхивал и раньше, но никак не предполагал, что тот известный ученый и этот молодой милый собеседник, которого студент запросто называл Алешей, — одно и то же лицо… Узнав от меня о положении ночного гостя в научной иерархии, студент слегка побледнел. На научных сотрудников, других гостей и лаборантов это сообщение подействовало вдохновляюще. От ушедшего в поход гостя разговор перекинулся на тему о научных карьерах, а от них естественным образом перешел к самой науке. После того как недельные сборы были приведены в порядок, а солнце скрылось за отрогом хребта, разговор о науке продолжился. Когда, казалось, стала иссякать даже эта неисчерпаемая тема, один из гостей завел речь о научной этике, о честности в науке и так далее. Разговор оживился. Потом инициатива перешла к мягкому баритону кандидата наук, находившегося в самом начале того возраста, который принято называть «в годах».
— Это было давно, — начал рассказчик. — Я был молодым специалистом и, как всякий молодой специалист, стремился не только к самоусовершенствованию, но и к тому, чтобы как-то укрепить свое положение в научном мире. А так как самый подходящий способ такого укрепления — это публикация научных статей, я старался опубликовать их побольше. Несколько статей я соорудил из уже защищенной диссертации. Что-то написал и на новом материале. Главное же, я считал публикации своего рода самоцелью. Пусть в статье маловато материала, но, если статья опубликована, это уже этап в работе. Опубликованные статьи укрепили мой престиж в глазах начальства, явно ко мне благоволившего. Да и самому было приятно рассылать коллегам оттиски своих публикаций с дарственной надписью. С такой вот направленностью я и жил, вполне преуспевая. С интересом и энергией работал в экспедициях. Ведь экспедиции — это научный материал для статей, а статьи — ступеньки в будущее. Во время экспедиций я многое повидал, кое-что осмыслил, додумывался и до стоящих вещей. Словом, работал честно, но с явной тенденцией публиковать чуть ли не все, что можно было о