Выловленную живность Коля морил не сразу. Он запихивал в стеклянную банку скорпионов, часами наблюдал за их поведением, записывал что-то в тетрадь, потом ставил банку в палатку, покрывал ее этой тетрадью, а ночью банку во сне часто опрокидывали, скорпионы расползались, я поднимал крик, начинался отлов беглецов. После таких случаев долго не удавалось заснуть, особенно если в банке числилось скорпионов больше, чем их удавалось найти в палатке и изловить.
Сначала я просил Колю по-хорошему, уговаривал его выставлять банки с живностью на ночь из палатки. Но Коля боялся, что банку могут опрокинуть собаки и весь улов расползется. Тогда я выселил Колю из своей палатки, и он ушел жить в другую, к рабочим. Этим я избавился от непосредственной опасности укуса, но не от бессонницы. Когда банка со скорпионами опрокидывалась, в той палатке поднимался такой гвалт, что я все равно просыпался, вылезал из мешка и шел узнавать, чем кончилось дело.
Наконец все это мне надоело, и я строжайшим образом потребовал от Коли соблюдения техники безопасности. Он поклялся, что впредь будет с вечера морить скорпионов формалином. При этом он сунул мне под нос банку с десятком скорпионов и предложил полюбоваться исключительными экземплярами. А ночью… разбежались из банки уже фаланги. Через ночь в палатке ловили уже каких-то других пауков… Словом, жизнь отряда стала по ночам чрезмерно оживленной, а днем все ходили невыспавшиеся и вялые. Надо было что-то предпринимать…
Я собрал производственное совещание отряда, изложил суть дела, напомнил, что энтомология не входит в программу наших работ, и предложил Коле альтернативу: или кончать с зоологией, или… увольняться. Коля сидел красный и смущенно крутил в руках банку с какими-то пауками. Все молчали. Потом слова попросил Вахид. Он спал в той же палатке, что и Коля, и я ожидал, что он поддержит мое предложение. Когда Вахид волновался, он говорил по-русски с сильным акцентом.
— Зачем гонять из отряда Колю? — сказал он, — Пускай ловит. Мы не жалуемся тебе, начальник. Коля много узнавать хочет, это хорошо. Никого пауки не кусали, все в порядке. Пускай Коля у нас в палатке живет, мы довольны. А если Коля ночью устает, я за него утром дежурить буду. Зачем так ругать Колю, пускай ловит. У меня в мешок никогда каждым (скорпион) не ползал, пускай Коля ловит.
И так далее. Вахида поддержали и другие жители палатки, и все в таком тоне, что казалось, будто нет для них большей радости, чем вылавливать ночами скорпионов из своих спальных мешков. Я бросил взгляд на Колю. Тот сидел с отсутствующим видом, влюбленно глядел на своих пауков и… счастливо улыбался. Настаивать на своем предложении я уже не мог. Мне было неловко от того, что рабочие разглядели Колю лучше, чем я. Но чтобы ребята ночами высыпались и не выбивались из рабочего режима, я настоял на том, чтобы отселить Колю в отдельную палатку. На том совещание и кончили.
У нас была одна старая списанная палатка, вся рваная. Ее использовали в качестве попоны под вьюк. Вахид выстирал ее, отремонтировал, поставил на оттяжки, помог Коле перебраться со всеми банками на новое место. Колина палатка превратилась в своеобразную энтомологическую лабораторию. Я был рад, что все так обошлось, но еще больше про себя радовался тому, что Коля не увлекся кобрами.
Рассказчик умолк. Кто-то спросил:
— А дальше что с Колей стало?
— Ну, что должно было, то и стало. Начал специализироваться в университете по энтомологии. Со следующего года он уже ездил в экспедицию с зоологами. Окончил университет. Потом стал кандидатом наук. Может, сейчас уже доктор, не знаю. Работает в Казахстане. Слышал, что заведует там лабораторией в республиканской Академии наук. Нашел человек свое призвание, вот и все.
Настроение у всех потеплело. По палаткам разошлись душевно ублаготворенными.
МЫ С ПАМИРА
Это было в феврале 1960 года. Актовый зал Киевского университета заполнен до предела. Шло пленарное заседание съезда Географического общества СССР. На трибуне стоял легендарный Папанин. Он говорил об охране природы. В те годы эта тема еще не была столь популярной, как сейчас. Иван Дмитриевич говорил страстно и образно. Зал слушал внимательно. Временами возникал шум сочувственного понимания.
В перерыве делегаты и гости окружили Папанина. Протолкался к нему и я. Улучив минуту, стал расспрашивать Ивана Дмитриевича о некоторых положениях его доклада. В разговоре упомянул, что когда-то я работал «по его ведомству», в Центрально-Таймырской экспедиции Арктического института. Папанин оживился, разговор пошел о подробностях тех давних дел. К собеседнику он обращался по старой партийной привычке на «ты». Спросил меня:
— А сейчас где работаешь, браток?
— На Памире я…
— На Памире? — разочарованно протянул Иван Дмитриевич. — Ну что ж, и там люди живут…
И, утратив ко мне всякий интерес, повернулся к кому-то другому.
Арктический патриотизм Ивана Дмитриевича понятен: посвятив жизнь Северу, он, вероятно, убежден, что интересные люди встречаются только в Арктике. Но я уверен, что в трудную арктическую действительность прекрасно вписались бы и многие люди, которые живут на Памире. Их около ста тысяч постоянных. Да несколько тысяч «сезонных» — шоферов, работников экспедиций, туристов, спортсменов. Эти «сезонные» пребывают на Памире от нескольких дней до семи-восьми месяцев единовременно. Иной раз и зимуют там, и вообще задерживаются на несколько лет. Этот режим, бывает, длится годами, десятилетиями. Он оказывает влияние на характер людей, стиль работы и жизни, на взаимоотношения и систему ценностей. В конечном счете постоянного жителя от такого вот «сезонного» и отличить трудно.
Мне приходилось слышать выражение: «Памирец — понятие нравственное». Это так. И совершенно безразлично, кто он, этот памирец, — местный уроженец или приезжий, сезонный или живет на Памире годами. Но если он памирец в нравственном смысле, то он верен делу и товарищам, честен, щедр, гостеприимен, отважен и великодушен. Ну разве это не те качества, которые обычны и в Арктике? Как и там, низкие качества души и вызываемые ими поступки на Памире глубоко презираются. Как и Арктика, Памир покорен отважными действиями мужественных путешественников и исследователей, тоже приносивших жертвы во имя яркой цели. Как и Арктика, Памир формирует личности и коллективы, способные на большие дела. Я работал в Арктике, с любовью вспоминаю о ней и о моих товарищах по экспедиции, и почти каждый из них мог бы стать памирцем в нравственном смысле.
Бывает так, что давно живущий на Памире человек вдруг оказывается… ну, скажем, не на высоте в отношении тех качеств, о которых я упомянул. Значит, не стал он настоящим памирцем. Здоровая среда выталкивает его: на Памире ему больше делать нечего. А иной раз приедет новый человек, поработает год-другой, и все видят, что он — настоящий памирец. Таким — широкая дорога, душевный прием и надежная рука друзей. Разве не так в Арктике?
Я понимаю, что все сравнения Памира с Арктикой вряд ли правомерны: несопоставимые масштабы, разные природные зоны, иная история, своя специфика. Сравнивать можно только людей. Они из одного теста — полярники и памирцы. Герои есть в истории освоения любой территории. Речь не о героях, а о самых обыкновенных людях, о норме. Как и Арктика, Памир отличается высокой нормой качеств, свойственных людям, которых можно представить самому Ивану Дмитриевичу Папанину.
Собственно, об этом вся эта книга. В последней главе — лишь незначительные дополнения.
Впервые я увидел ее на горной дороге, ведущей из Хорога в Памирский ботанический сад. Перед нашей машиной завиднелась странная фигура — огромный рюкзак на тонких ножках. Гурский стал притормаживать. Когда пыль улеглась, мы увидели за рюкзаком худенькую, очень пожилую женщину. Ее седые волосы беспорядочно торчали из-под старой кепки. Вся она была какой-то очень уж миниатюрной. Особенно по сравнению с рюкзаком. Узнав, что путешественница держит путь к нам в сад, Гурский предложил ей место в кабине. Рюкзак мы подхватили в кузов. По весу он оказался таким же внушительным, как и по размерам.
— И как только она, божий одуванчик, тащила его от Хорога? Ведь километров пять уже отмахала, — пробурчал кто-то в кузове.
В саду нашу попутчицу определили в общежитие. От предложения помочь донести до места ее рюкзак она решительно отказалась. Вечером она пришла к нам представиться. Мария Павловна (фамилии не помню). Из Харькова. Любит путешествовать. Чаще пешком. Она протянула нам паспорт, пропуск в погранзону и туристскую книжку. Просмотрев в ней отметки, мы переглянулись. Оказывается, «божий одуванчик» тащила свой рюкзак не пять, а добрых четыреста километров! Сейчас она пришла из Ишкашима. Это сто десять километров отсюда. Перед этим она прошла еще около трехсот километров разными маршрутами, этапы которых отмечали сельсоветы Восточного и Западного Памира. Вот это да! Наше снисходительное к пей отношение сменилось уважительным любопытством. Мы забросали ее вопросами. Давно ли она так ходит? На какие средства путешествует? Как организует свои походы? И вот что мы узнали.
Она стенографистка. Бывшая. Теперь на пенсии. Одинока. Ей за шестьдесят. Всю осень и зиму она копит деньги. Экономит из своего пенсионного бюджета, подрабатывает. А летом едет поездом, конечно вагоном самого дешевого класса, до какой-нибудь станции, а дальше идет пешком. Все свое несет с собой. Лет пять уже так, с тех пор, как вышла на пенсию. До этого не хватало времени на походы. Крым, Кавказ, Карпаты, Тянь-Шань. Теперь вот Памир. В рюкзаке у нее огромная банка с гренками, залитыми растопленным салом. Это ее рацион на лето. Трех-четырех ложек этого месива ей вполне хватает на день. Там же в рюкзаке у нее спальный мешок, посуда, альпинистский примус, чай, запас обуви… Нет, она не фотографирует. Зачем? Она просто ходит, смотрит и любуется красотой. И запоминает. Воспоминаний до конца жизни хватит. А фотографируют пусть молодые, они еще успеют забыть увиденное…