нанес бы на карту что-нибудь другое.
Потом прошли над вторым «белым пятном». Там все оказалось, как я и предполагал. Тонкая сеточка фона в соседстве с разбросанными валунами и голыми пятнами растаявших снежников четко указала на криофильную растительность с примесью кобрезий. Подобных сообществ описано много, поэтому можно, не беря большого греха на душу, дать характеристику этому контуру по аналогии с известными.
Вечером я спросил Ивана, что случилось с мотором над Зортаптколом.
— Заметил? А ничего особенного. Просто я подключил к мотору кислородное дутье.
— А болтало почему?
— Рельеф пересеченный, ледники, восходящие токи, воздушные ямы, вот и болтало. Да ты не волнуйся.
— Да нет, я просто спросил…
Иван подмигнул мне, и я вдруг усомнился: действительно ли он дал кислород с семи километров? Но спрашивать дальше не стал.
После ужина, когда весь материал первого дня облета был уже упорядочен, засиделись за разговорами допоздна. Со складчатых систем Азии, разломов и глыбовых воздыманий разговор перешел на самих геологов. Я утверждал, что в наше время, когда геология раздробилась на частные дисциплины и углубилась, не стало таких гигантов, как, например, Д. В. Наливкин, уже во втором десятилетии века открывший тектоническую зональность на Памире; таких регионалистов-универсалов, как С. И. Клунников, мысливший всепамирскими категориями, и так далее. Словом, «измельчал ноне геолог».
Владимир Иванович Буданов, мой давний друг, геолог, к которому меньше всего мог относиться тезис об «измельчании», не соглашался со мной. Геологов стало больше, технических и методических средств у них тоже намного больше, чем было у Наливкина, вряд ли располагавшего возможностью облета, например. А по закону больших чисел на этом фоне и среди современных геологов появляются гиганты. Вроде как современные рядовые врачи, оснащенные техникой, менее универсальны, чем старый уездный врач, а здравоохранение в целом шагнуло вперед и на этом фоне тоже есть свои гиганты.
Позже я убедился, что Буданов был прав. На геологическом небосклоне уже тогда виднелись звезды первой величины. Через несколько лет их сияние стало виднее. Звездами стали и некоторые из сопамирцев, с которыми я делил тяготы горных путей.
Геологи, геологи, племя «клетчатых тигров» в ковбойках, превратившее романтику в повседневность, поиски кладов — в науку, а путешествия — в производство! Яркая геологическая братия, интеллигентные бродяги, целеустремленные мечтатели, верные друзья! Веселые и мужественные геологи, снисходительные к людям, ведущим странный образ жизни на одном месте! Человечество стало лучше от того, что на свете есть вы…
На следующий день мы летали над Восточным Памиром. Вообще-то я полетел зря. Мы так и не успели завернуть на мой квадрат. Только на третий день мы покрутились над нужным мне местом и я окончательно замкнул контуры. Карта была в ажуре.
Когда Мысленко «вылетал ресурс», то есть использовал все отпущенное ему для облетов время, «Антон» улетел в Душанбе. Да и погода стала портиться. Начался разъезд участников облета. Они уезжали в свои партии. Деловая суета, рукопожатия, и в путь. Мы прощались, не зная, где и когда встретимся. В горах? Или в Душанбе? Или в Оше? Или тут же, на базе? Пути наши неисповедимы и не всегда пересекаются. Впрочем, расставания привычны, а сентиментальность здесь не в стиле.
…Прошли годы. В 1969 году я вылетел из Калининграда с тем, чтобы срочно попасть в Хорог по делам. В Москве случилась осечка с бронированием места на Душанбе. Бывает. Я очень спешил, а шансы улететь равнялись практически нулю: конец августа, и студенты всей страны забили аэропорты до отказа. На вторые сутки я пробрался к трапу самолета, летевшего в Душанбе, но мой билет без посадочного талона права на посадку не давал. К машине уже шел экипаж. Я угадал, кто именно командир, подскочил к нему:
— Командир, завтра мне надо быть в Хороге, меня люди ждут.
Командир усмехнулся:
— А билет у тебя есть?
Я удивился фамильярному обращению, но протянул ему билет. Поглядел на него. Командир хитро подмигнул мне… и я узнал — это был Иван Мысленно. Мы обнялись.
Конечно, я улетел этим рейсом. На откидном кресле. Летел и спал. Мысленко — опытный пилот. Спать можно было спокойно.
Маршруты бывают дальние и ближние. В дальние собираются основательно. Для ближних обычно кладут в карман горсть сахара и сухарей, а если идут с ночлегом, то берут с собой и спальный мешок полегче. В конце концов случись что, из ближнего маршрута всегда можно вернуться, база рядом.
Так было и на этот раз. Мы вышли в маршрут вдвоем с рабочим.
Знаете ли вы, что такое рабочий экспедиции? Боюсь, что в полной мере не знаете. По идее такой рабочий — это универсал. Он должен уметь делать все. Или почти все. Ставить и снимать палатки, готовить еду, седлать и вьючить копей, снимать показания альтиметра, собирать растения для гербария, рыть ямы для почвенных разрезов, упаковывать имущество, ремонтировать упряжь и обувь, нести на себе полную, даже сверхполную выкладку. Легче перечислить, чего он может не уметь. Кроме того, экспедиционный рабочий должен быть безотказен, силен, ловок, честен и прилежен.
Хороший рабочий — это сокровище. Его холят и лелеют, им дорожат, его удерживают в экспедиции всеми возможными и невозможными финансовыми и психологическими средствами. Некоторые парни работали у меня по нескольку лет и достигали высот истинного мастерства в своем деле. Давлятбек Авазбеков, например, через три года работы в экспедиции знал по-латыни многие растения, отлично перекладывал гербарий, а уж если оставался на лагере, то порядок там был идеальный. За любовь к порядку Давлятбека называли комендантом, и он смущенно принимал эту шутку. Ему доверялись крупные суммы казенных денег, поручались задания, требующие творческого подхода. А его хобби — фармакология; он постоянно интересовался содержимым нашей аптечки, расспрашивал о лекарствах, их показаниях и дозировках. Может быть, он был рожден фармакологом? Кто знает?! Когда Давлятбек ушел из экспедиции «по семейным обстоятельствам» — родился шестой ребенок, я был очень огорчен. Эх, кабы можно было платить работнику столько, сколько он стоит! Нет, что ни говорите, хороший рабочий в экспедиции куда нужнее, чем заурядный специалист.
Султанбек Гуломалиев, с которым я вышел тогда в маршрут, был тоже хорошим рабочим. Что мне нравилось в нем — это веселый нрав и любознательность. Всегда он улыбается. И обо всем расспрашивает. Отслужив в армии, он пытается нащупать будущую свою судьбу: постоянно обсуждает, куда ему пойти учиться. А чтобы время не шло зря, Султанбек летом подрабатывает в экспедиции. Парень он крепкий, коренастый. Ладони, как лопаты. Султанбек ищет работы потруднее. Он радуется, когда надо копать землю, поднимать тяжести, и скучает на перекладке гербария. В пути Султанбек, как истинный горец, шагает ровно, уверенно. С таким попутчиком славно работается.
Цель нашего маршрута была самая рядовая. Нам нужно было проследить снизу вверх изменение «самочувствия» эфемероидных растений. Это была часть большой работы, таких профилей мы отрабатывали много.
Маршрут был задуман просто: от базы экспедиции мы должны были подняться до водораздела Шугнанского хребта и спуститься вниз на базу. Этот путь, если поднажать, можно проделать и за день. Но в работе спешить я не люблю, и мы вышли с расчетом на ночлег. Взяли с собой спальные мешки, немного еды, а для комфорта — примус-пчелку, чтобы почаевать. Выкладка была легкой, и мы, выйдя с утра, за день славно поработали. Заночевали на склоне, вырубив в нем горизонтальную площадку. Султанбек уснул мигом, а я еще некоторое время ворочался в мешке.
Ночью, когда все окружающее тонет во мраке и только огромные звезды глядят на горы, становятся ощутимее запахи Памира. Это очень сложные запахи. Памир пахнет полынью и пылью, нагретыми за день камнями и дымом кизяка, свежестью горного ветра и медом цветущей джидды, талой водой ледников, саманными стенами дувалов, зерном хирманов, смолой камоля и арчи, лошадиным потом, яблоками, тонким ароматом листвы грецкого ореха, млечным соком одуванчика, подсушенным сеном, обрызганной водою дорогой, губоцветными, кожей седел, иногда асфальтом, а чаще — чем-то непонятным. Обычно эти запахи смешиваются, но любая их комбинация остается очень памирской при явном преобладании запаха полыни. Дарваз пахнет иначе. Там все перебивает запах зелени, влажной травы. Тянь-Шань пахнет елью и лугами. Бабатаг пахнет лёссом, солью и сгоревшей травой. А Памир пахнет сложно. На этот раз пахло листьями югана и влажной землей от разрытого склона. Под этот аромат я и уснул.
Проснулись рано. К десяти утра выбрались к водоразделу. Собственно, цель была достигнута, мы могли возвращаться. Но, затратив силы на подъем, не хочется быстро покидать высоту. Спешить было некуда: впереди целый день. Мы еще побродили по водоразделу, пофотографировали, зарисовали несколько структур растительных сообществ. Потом наткнулись на небольшое степное сообщество овсеца. Сделали описание. Спускаться можно было по нескольким ущельям. Все они были исхожены. Даже по каменистому, самому короткому и крутому, я ходил дважды. На этот раз захотелось спуститься где-нибудь в новом месте. Для пробы мы сунулись к северному склону. Внизу был виден Гунт, покрытый барашками пенящейся воды, но шум реки сюда не доносился.
Спуск сначала показался приемлемым. Спрыгнули на одну площадку, предварительно высмотрев путь к возвращению. По крутым уступам скалы начали спускаться довольно быстро. Потом уступы стали все уже, а отвесы круче. Но у меня был вполне приличный опыт скалолазания: в течение трех лет я изучал скальную флору. А Султанбек — памирец. И мы продолжали спуск. Хуже было то, что мы где-то потеряли ориентировку на случай обратного хода, и теперь неизвестно было, сумеем ли мы в случае чего вернуться на исходную позицию или нет. Скорее всего поднимемся, но реального пред