ставления о подробностях пути наверх не было. За многочисленными препятствиями, с которыми проходил спуск по скалам, детали как-то забылись.
Наконец добрались до слегка наклонного отвеса. Стояли на полутораметровой ширины уступе, а вниз шла почти отвесная стена. Внизу, в четырех метрах, был виден уступ в метр шириной. Прыгать на него нельзя: можно промахнуться или не удержаться. Что ниже этого уступа — неизвестно: ничего не видно. Но другого пути все равно не было. Правда, если с уступа пути дальше не будет, подняться по этой четырехметровой стенке обратно, может, и не удастся. Ведь скальных крючьев у нас не было. Было метров десять крепкого капронового шнура, которым мы во время работы огораживали площадки для зарисовок, да два ледоруба. А может, вернуться все-таки?
Посидели. Поели, благо время близилось к обеденному. Я покурил. Не мешало бы попить, но о воде до спуска думать не приходилось. В глубине души я успел пожалеть о решении спускаться здесь, по скалам. Но мы прошли уже две трети спуска. Гунт уже был слышен. А возвращаться обратно долго, неминуем еще ночлег, пройдет контрольный срок, пас начнут искать. Да и сумеем ли мы подняться по этим скалам? Ведь там, где для спуска достаточно просто прыгнуть, придется преодолевать подъем. К тому же наверху не было воды, а во рту так пересохло. И Гунт был так близко. Будь я один, ни за что бы не стал здесь спускаться. Но нас двое. А это уже коллектив. Султанбек был тоже за то, чтобы рискнуть. На том и порешили…
Сначала мы спустили на нижний уступ рюкзаки. Веревку продевали через кольцо клапана, а когда рюкзак прочно ложился на уступ, веревку за один конец вытаскивали обратно. Потом спустился Султанбек. Он умело пропустил конец веревки под бедром и через плечо, а я стал подтравливать конец через загнанный в щель ледоруб. Поскольку стенка была чуть наклонной, Султанбек не висел, а сползал по ней до тех пор, пока не встал на уступ. Я мог бы спуститься так же, но тогда пришлось бы оставить наверху ледоруб, а это дефицит. Жалко. Тогда я зацепился клювом ледоруба за грунт площадки и стал сползать ногами вниз. Снизу Султанбек забил в трещину над головой клюв своего ледоруба. Вися на одной руке, я дотянулся до нижнего ледоруба и уперся в него ногой. Кажется, надежно. Потом, прижавшись к скале, я высвободил свой ледоруб, и он повис на темляке. Другой ногой я переступил на плечо Султанбека, и он стал приседать. А там уж можно было и прыгнуть на уступ. Отдышались.
А дальше было вот что. Под нашим уступом ничего не было видно. Пустота. Но уступ шел в обе стороны довольно далеко, местами сужаясь до полуметра. И слева был виден участок скалы, по которому можно было спуститься. Закинув за спину рюкзаки, мы осторожно стали продвигаться по уступу. Местами приходилось поворачиваться лицом к скале и передвигаться боком.
Скала, казавшаяся издали пригодной для спуска, была, строго говоря, для такового непригодна. Она оказалась трещиноватой, но отвесной. Метрах в трех внизу на ней выступала небольшая ступенька, а ниже ее еще метрах в двух виднелся довольно широкий уступ, на который можно спрыгнуть. Вся трудность заключалась в том, что мы стояли на узком уступе, лишенном грунта. Загнать ледоруб некуда. А пятиметровый прыжок исключался. Но деваться некуда. Обсудив тактику, начали спуск. На этот раз тоже сначала спустили рюкзаки, но дальнейшую тактику изменили. Я засунул кисть левой руки в трещину и сжал ее в кулак. Султанбек ухватился за мой ледоруб и, скинув ноги вниз, стал дотягиваться ими до ступеньки. В какой-то момент он повис на ледорубе всей тяжестью. Кулак в трещине взмок от усилия, стал скользким и начал сдвигаться с места. Правой йогой я изо всех сил упирался в край уступа. Дыхание перехватило. Я чувствовал, что сейчас кулак выскользнет из трещины, и тогда мы оба загремим вниз. Я сжимал кулак, как мог, но он все-таки смещался в щели. В самый последний момент натяжение ослабло: Султанбек встал на ступеньку. Отпустив ледоруб, он спрыгнул вниз и радостно заорал, что дальше путь хороший.
Теперь моя очередь. Жалко терять ледоруб, но другого выхода нет. Загнав клюв ледоруба в трещину, я даже поколотил по нему для верности камнем. Веревку пропустил через отверстие в лопатке ледоруба. Теперь все зависело от того, выдержит ли веревка. И она выдержала. Но вырвался из трещины ледоруб…
К счастью, это произошло, когда я уже стоял одной ногой на ступеньке. Оттуда я навзничь, спиной вперед, стал падать. Ледоруб, с силой выдернутый из трещины, падал быстрее и еще до того, как я грохнулся, треснул мне древком по голове… Я упал на Султанбека, и мы вместе рухнули на колючие подушки, примостившиеся на уступе. Оглушенные, мы несколько секунд лежали неподвижно. Я пошевелился и почувствовал, что руки Султанбека с кистями-лопатами накрепко обхватили меня. Он ловил меня, оказывается. Когда я шевельнулся, из-под меня раздался испуганный его голос:
— Ты живой?
— Живой. А ты?
— Я тоже. Только спина в колючках…
Да, это был момент! Мы оба оказались невредимы, если не считать свезенной о камни кожи у меня да колючек в спине Султанбека, упавшего на акантолимон. И синяков. И шишки у меня на голове. А остальное было цело. Даже ледоруб.
Султанбек оказался прав. Дальше путь был хороший. Скалы изобиловали уступами, ступеньками, кавернами, расщелинами. Никаких технических трудностей. Но мы спускались еще часа три. Когда добрались до воды, напились вволю. Посидели. Поглядели вверх. Отсюда скальная стена казалась совершенно отвесной.
До контрольного срока оставалось два часа. До базы, ботанического сада, — три километра хорошей тропы. По приходе доложился Турскому. Он спросил, почему мы так долго ходили. Я ответил, что задержались на спуске. Других вопросов не последовало, и рассказывать подробности я тогда не стал. Ведь мы были совсем рядом с базой.
Летом 1972 года я встретил в Хороге Султанбека, такого же веселого и ладного. Одет он был даже с некоторым изяществом. После окончания института он работал в облисполкоме. Когда хлопанье друг друга по плечам закончилось и все сведения о здоровье чад и домочадцев были изложены, я кивнул на Шугнанский хребет, смотревший на Хорог как раз той памятной стенкой:
— Помнишь?
Султанбек покивал головой, поцокал языком и вздохнул:
— Молодые были, глупые…
— А сейчас поймал бы меня, как тогда?
— О-хо, конечно! Ты совсем не растолстел.
И он помахал передо мной своими кистями-лопатами.
Днем я проводил в аэропорт своих родителей. Старики решили составить визуальное представление о моей жизни на Памире и мужественно проделали далекое путешествие из Ленинграда в Хорог. Попали они сюда в самое жаркое время. Реки вздулись, мост через Шахдару снесло, и старики оказались блокированными в ботаническом саду. Вчера мост частично построили, сегодня родителей переправили по стропилам моста, и они улетели в полном убеждении, что теперь характер моей работы и образ жизни им ясны. В течение двух месяцев они провожали меня в маршруты, встречали, расспрашивали, куда и зачем я ходил. Я объяснял, как мог, опуская некоторые подробности. В саду все выглядело вполне цивилизованно. Родители улетели успокоенными. И очень хорошо.
А вечером ко мне пришел старик Шамир. Он успел подружиться с моим отцом и теперь пришел вроде бы утешить меня в разлуке. Памирцам вообще свойствен такт, то ли природный, то ли воспитанный нелегкой жизнью в горах. Шамир же являл собой великолепный образец памирца. Он стар, очень стар. Маленький, согнутый годами, в белой чалме, жилетке и бумажных брюках, заправленных в мягкие сыромятные пехи, он был главой многочисленного семейства.
Все его сыновья начинали свою карьеру рабочими ботанического сада. Некоторые так и оставались ими. Но среди его сыновей есть агроном, шофер и председатель колхоза.
Сам Шамир всю жизнь работает на даште, где расположен ботанический сад. Когда-то он был конюхом шпана (лицо высокого ранга в иерархии мусульманского духовенства), летняя резиденция которого была как раз здесь. Шамир помнит, кто, когда и какое дерево сажал в саду. Толстенные, в полтора обхвата, ивы, что растут сейчас возле главного арыка, сажал он сам. Шамир помнит Бориса Алексеевича Федченко, путешествовавшего здесь в начале века, Павла Александровича Баранова, организовавшего сеть научных учреждений Памира в начале тридцатых годов. Шамир рассказывал, что Федченко переправляли через перевал Штам верхом на кутасе (яке) и с завязанными глазами, чтобы у путешественника не кружилась голова. Рассказывал, что Баранов был совсем как военный — в гимнастерке, сапогах и на коне хорошо сидел, но был «домулло», ученый человек.
Расспрашивать Шампра не следует. Нужно только ждать, когда он сам расскажет что-нибудь. Но русским языком Шамир владеет плохо и отваживается на рассказ редко. В наших беседах фигурирует русская, шугнанская и таджикская лексика.
Сегодняшний его визит тоже был довольно молчаливым. Он сказал, что мой «папашка» — домулло, хорошо знает их язык (отец знал немного фарси), а «мамашка» косит траву, как дехканин (мать, доцент-химик, действительно, тряхнув стариной, косила в саду траву). Это был вежливый разговор, вполне приличествующий такому случаю. Мы сидели на скамейке у обрыва. Снизу доносился шум Гупта и Шахдары: там они сливались. Между двумя реками участок террасы был засеян хлебами. Виднелись обсаженные тополями кибитки. Это кишлак Варцудж. Обрыв так крут, что все внизу было хорошо видно прямо со скамьи. Я сказал, что хлеб скоро будут убирать. Шамир согласился с таким прогнозом. Помолчали. Потом Шамир показал влево, на старое здание склада, и сказал, что раньше там летом жил ишан Сеид Мамудшо. Я это знал, но проявил к сообщению интерес. А потом Шамир рассказал историю, которую я до этого ни разу не слышал. В моем вольном пересказе эта история много теряет. Главное же, меняется оценка событий, совершенно разная у меня и у Шамира.
Так вот, ишан — это крупного ранга духовное лицо в мусульманской иерархии. Сеид Мамудшо был ишаном шахдаринским. Он был настоящим домулло, ученым человеком. Он читал книги, умел их толковать, он много путешествовал, был паломником, даже на Цейлоне бывал, говорят. Богат был ишан сказочно. На него работала вся долина Шахдары, часть долин Гунта и Пянджа. Сюда, на дашт, ишан велел провести воду из Кок-Чашмы, построить дом для себя и кибитки для слуг, посадить деревья — ивы, абрикос, яблони, груши, алычу. Все это росло вот здесь — Шамир показал, — близко к обрыву. Вс