орчащей из торца щепой и стекали по коре на осиротевшие камни. Я потрогал кору. Она была теплой, наверное от взрыва или от вечернего вчерашнего солнца, но казалось, это от страдания подскочила температура. Утренний холодный ветерок с ледников пика Маяковского трепал повисшую вдоль пня щепку, и она жалостливо постукивала. Кругом виднелись уцепившиеся за выступы скалы оторванные взрывом ветки с живой еще хвоей. Я постучал по пню ледорубом. Звук был дребезжащий: видимо, пень где-то треснул. Я поглядел вниз на темневший труп величественного еще вчера дерева. Подумал, что хорошо бы поймать «убийцу». По-другому браконьера называть не хотелось: злодейство было жестоким.
Пока шагал вниз к лагерю, размышлял об убитой арче. Их мало уже осталось в этих краях. Когда-то, тысяч триста лет тому назад, арча не была здесь редкостью. Предполагалось, а позже подтвердилось данными палинологии (метода изучения геологического прошлого по остаткам спор и пыльцы), что более теплый и влажный климат позволял здесь расти хвойным лесам, примерно таким же, как те, что растут сейчас в Гималаях. Еще раньше эти леса были густыми и состояли из елей, пихты, сосны. Арча жила тогда на самом верху лесного пояса. Потом стало холоднее и суше, так как горы поднялись и отгородили Памир от влажных ветров Индийского океана. Гималайские леса остались южнее Гиндукуша, а здесь, на юго-западе Памира, сохранившийся лесной островок постепенно обеднялся, редел и превратился в редкостойные заросли арчи, сумевшей перенести тяжелые условия жизни. Потом поредели и они. Помог этому и человек. Еще в прошлом веке путешественники отмечали в своих записках трудности пути по долине верхнего Пянджа, по Вахану из-за густых зарослей пойменных лесов. Теперь этих лесов нет. Лишь в боковых ущельях осталась самая малость. Дошел черед и до арчовых редколесий. Те, что были поближе к жилью, вырубили в первую очередь. Отличное это дерево — арча. Древесина плотная и смолистая, горит жарко. А ежели встретится ровный ствол, то бревно из него — на века. Вот и рубили. Остались лишь те арчи, до которых добраться трудно, — на скалах. Старые, иные по тысяче лет, деревья, кривые, с перевитой жгутом древесиной, росли одиночно на скалах, как напоминание о былом лесном богатстве этих мест. Рубить их трудно: древесина плотная. Да и растут они неудобно, иной раз рубщику и встать негде. Вот и приспособились взрывать. Как этой ночью. Тайком. Потому что арчу уничтожать запрещено.
Я собирался вернуться к поверженному дереву с подмогой и подстеречь браконьеров: раз взорвали, непременно придут за деревом. Но, не дойдя до лагеря, я увидел идущих мне навстречу старика и подростка. Они погоняли старого облезлого ишака, а за поясом у старика виднелся топор — теша. Я пропустил их мимо, буркнул что-то в ответ на «салом аллейкум», посмотрел им вслед и тронулся за ними.
Это и были «убийцы». Дряхлый седой старик в старом ватнике и сыромятных пехах (кожаные чулки, заправленные в галоши) да лет пятнадцати мальчишка в столь же непарадной одежонке. На убийц они были похожи меньше всего.
Когда я нагнал их, старик споро обрубал тешой сучья у арчи, а мальчишка связывал их волосяными веревками и стаскивал вниз, к тропе. Последовало тяжелое объяснение. Фамилию старик сообщить отказался. Когда парнишка загрузил осла и погнал его вниз, я пошел следом, чтобы узнать, куда он везет дрова. Не мешало заодно узнать, откуда они берут взрывчатку. Так я шел за молчащим погонщиком и «разводил пары». А когда мы пришли на место, я увидел, что маленький кишлак как-то хмуро оживлен. Возле кибитки, где мальчишка сгрузил дрова, толпился народ. Увидев знакомого бригадира, я подошел к нему. Пообещал рассказать о взорванной арче самому Гулямаду Сарадбекову, начальнику областного управления лесного хозяйства. Бригадир молча выслушал меня, отвел в сторонку и коротко, но ясно изложил суть дела. Арчу взорвал он сам. Пакет взрывчатки выпросил у дорожников. Сам он в войну был сапером, взрывать умеет. А взорвал потому, что вечером умерла старая Гульчера. Она была в войну председателем колхоза, а потом бригадиром. И два сына ее не вернулись с войны. И лук она лучший в области выращивала — в Москву на выставку посылали. А могилу по местному обычаю надо перекрывать арчовыми бревнами, чтобы навечно была кровля для Гульчеры. А сучья, раз уж дерево загубить пришлось, пойдут на дрова, чтобы сготовить поминальный ош для всего кишлака.
— А теперь иди жалуйся Гулямаду, — закончил бригадир.
Никуда жаловаться я не стал. То, что трехсотлетняя арча пошла на кровлю для могилы восьмидесятилетней Гульчеры, вырастившей и потерявшей на войне своих сыновей, не могло уместиться в рапорте. Конечно, произошло убийство старого дерева, налицо нарушение закона. Но кто сказал, что законы писаны против таких тружениц, как старая Гульчера?
Ну кто же не знает, что такое лазурит? Наверное, все знают. В XIII веке на что уж мало знали в Европе о Памире, а уже тогда Марко Поло писал, что бадахшанская «лазурь прекрасная, самая лучшая в свете». Но даже худшей лазури на свете мало — бледные зеленые или голубые камни Прибайкалья и Чили. А лучшая, благородного цвета индиго — на Западном Памире и в Афганистане. И все. Больше на планете лазурита не нашли. Судьба любой вещи из ляпис-лазури полна захватывающих приключений. Специалисты легко узнают, на каком месторождении добыт лазурит, из которого сделана та пли иная вещь. И когда в гробнице египетского фараона находят жука-скарабея из бадахшанского лазурита, а из скифских погребений выкапывают бусы из афганского лазурита, воображение может построить фабулу сложного приключенческого повествования о том, как кусок лазурита, добытый на Памире, попадает в Фивы, а оттуда в конце концов в Эрмитаж пли Лувр. Но только воображение. История не сохранила ни одного достоверного описания сложных индивидуальных судеб синего памирского камня. Но судьба самого минерала известна. Когда-то лазуритом отделывали царские тропы и колонны храмов. Из него изготовляли безумно дорогую краску, которой писали небо величайшие художники. Благодаря редкости и дороговизне лазурит временами в Китае попадал в обращение наряду с серебром и золотом.
На Памире лазурит называют «ляджуар». Этим именем зовется и река, на которой расположено месторождение. Река эта относится к бассейну Шахдары, а само месторождение предстает в виде отвесной скалы как раз напротив пика Маяковского, к северо-востоку от него. В отечественную литературу сведения об этом месторождении попали в 1894 году. Само месторождение было открыто заново в 1930 году советскими геологами. С 1972 года месторождение эксплуатируется. Таковы основные вехи его истории.
Когда в 1952 году я впервые приехал на Памир, Анатолий Валерьянович Гурский подарил мне малюсенький, в половину спичечного коробка, кусочек голубого камня. Сказал, что больше у него пет, ходить на Ляджуардару далеко и трудно и все, что он принес оттуда, раздарил. Камушек занял место в моей скромной коллекции, и со временем я забыл о нем. В 1954 году Михали Леонидович Запрягаев подарил мне лазурит размером с кулак. Мне и самому хотелось щедро дарить «кусочки памирского неба», как мы называли лазурит. Но проходили годы, а на Ляджуардару было никак не выбраться: дела одолевали. Я ведь не геолог, и специально за камнем ходить — только время терять. Но случай подвернулся.
В 1958 году с двумя рабочими и одним студентом я занимался паспортизацией пастбищ в средней части долины Шахдары. Нага маленький, из двух палаток, лагерь каждую неделю перемещался с места на место, а мы с утра до вечера пересекали профилями Шахдаринский хребет. Перевозил наш лагерь знакомый колхозный шофер, брат которого, Мирзобек, был заядлым охотником, этаким местным Дереу Узала, знавшим окрестные горы, как собственную ладонь. Впрочем, трудно представить себе Мирзобека праздно разглядывающим свои ладони. Так вот, Мирзобек рассказал мне о том, как можно дойти до Ляджуардары. Поскольку в верховья Бадомдары все равно надо было попасть по соображениям паспортизации пастбищ, а Ляджуардара впадает в Бадом-дару именно в верховьях, мы решили, не снимая лагеря, вдвоем с рабочим прогуляться суток на пять к верхним пастбищам, а заодно заглянуть и на легендарное месторождение.
Сначала путь шел по левому берегу Бадомдары, по плавному склону, поросшему остепненными полынниками. Через полдня мы пришли в кишлак Бадом. Там жил один из многочисленных родственников Мирзобека. Мы оказались гостями милого и радушного хозяина. За чаепитием я спросил его о том, что стало занимать меня по дороге. Слово «бадом» в переводе с таджикского означает миндаль. Но нигде окрест миндаля я никогда не встречал. Вот я и спросил хозяина: откуда же взялось такое название для кишлака и для реки? То, что я услышал, вносило в наши планы коррективы. Хозяин сказал, что миндаль и сейчас растет в одном из ущелий, а раньше, когда его берегли, миндаля было куда больше. Далеко ли отсюда это место? Да пет, день хода. Я решил, что лазурит подождет. Сначала надо найти миндаль. Если мы его найдем, это будет самым высокогорным местонахождением теплолюбивого кустарника. Поводив пальцем по карте, хозяин показал, куда идти. Потом продолжили чаепитие.
Рано утром вышли в путь. Тропа спустилась к реке. Пересекли один из притоков Бадомдары по мостику-бревнышку и стали работать. Вся пойма Бадомдары поросла разреженными ивняками. Туранская, шугнапская и вильгельмсова ивы тут и там цеплялись за галечный грунт и противостояли размыву. Местами разливавшаяся река захлестывала пойму, и там деревья стояли «по пояс» в воде. В устье впадавшей в Бадомдару речушки росли березы, тополя, облепиха, синеплодная и персидская жимолости, даже барбарис. Судя по объяснениям нашего хозяина, именно в этом ущелье следовало искать миндаль.
Мы прочесали это ущелье снизу доверху, нашли много интересного, сделали множество описаний, выстригли для определения урожайности тьму пробных площадок, по миндаля не обнаружили. Даже места более или менее похожего на то, где могли расти кусты миндаля, в этом ущелье не было. Расстроенный неудачей, вечером я долго, слово за словом, вспоминал подробности пояснений нашего хозяина и не находил никаких изъянов в нашем маршруте.