Утром пошли дальше по Бадомдаре выполнять первоначальный план. Мы то и дело влезали в воду, чтобы переправиться через многочисленные рукава, заполненные в это жаркое время бурной водой Бадомдары. К вечеру мы вышли к низовьям реки Ляджуар. Измученные бесчисленными переправами, кое-как поели, экономя запасы, истощившиеся за липший день напрасных поисков миндаля, и крепко уснули.
На следующий день путь лежал вдоль Ляджуардары. Мы ощипывали ягоды с черной смородины, и это замедляло поход. Впереди слева виднелись ледники, нависшие над ущельем. Кругом — море обломочного материала. Внизу, у подножий склонов, каменные глыбы громоздились огромными валами. На склонах осыпи составляли основу пейзажа. Здесь уже почти ничего не росло. Припоминая наставления Мирзобека, я искал куст шиповника с привязанной к нему красной тряпкой. От этого куста надо сворачивать вправо. Искал, но не находил. Ругался: тоже мне ориентир — красная тряпка. Снова холодная ночь. А утром на склоне нашли тот самый куст. Тряпка совсем выцвела и истлела, по она была когда-то красной. Да будь она хоть фиолетовой, другого ориентира все равно не было. Мы начали подъем.
Весь путь наверх мы проделали за полдня. В основном по осыпям. Мы проходили их серпантинами. Так получалось длиннее, но положе. Начитавшись в свое время рассказов П. Н. Лукпицкого об ужасах этого пути, я все ждал, что дальше будет хуже. Но скоро мы выбрались к отвесной стенке. Я подумал было, что мы где-то ошиблись, но вскоре на осыпи под стеной мы нашли здоровенную глыбу лазурита. Рядом еще. Мы стали набивать синими камнями рюкзаки. Потом выбрасывали одни камни, брали другие, которые потемнее. В конце концов жадность довела до того, что рюкзаки стали неподъемными. Пришлось снова заняться сортировкой, которая продолжалась весь день.
Стена была совсем отвесной, светлой. На ней лазурита было мало, всего несколько вкраплений. Зато внизу, на осыпи, синие камни там и здесь бросались в глаза. Уже и карманы трещали под тяжестью камней, а мы все искали чего-то особенного. Наконец, обозлившись на себя, я выбросил из карманов и рюкзака все камни, отобрал из них несколько темно-синих и ограничил ими свою добычу. Нужно было еще поработать, и камни были бы помехой.
Под стеной зеленел мелкоземистый бугор, густо поросший первоцветом, крупками, желтушником, бескильницей. Ниже нашли участок с диким луком. Кругом же было царство камней. На противоположной стороне ущелья висели ледники, сверкали конусы снеговых осыпей, вздымались скалы контрофорсов пика Маяковского. Сам пик не был виден: вершины были затянуты облаками.
Спускаться было поздно. Съев последнюю банку сгущенного молока с сухарями, мы завалились спать. Те, кто посещали это место раньше, в один голос рассказывали о плохом своем самочувствии на месторождении. Мне тоже было плохо: болела голова — высота как-никак более четырех с половиной тысяч метров, — мутило, беспокоил застарелый гастрит. Но ничего специфического в своем самочувствии я не заметил. О том, как мы мерзли, рассказывать не стоит.
Обратный путь был скорбным. Еда кончилась. Утром доели последние сухари. Весь день держались на плодах шиповника, облепихи и смородины. К вечеру нас накормили чабаны, гнавшие козью отару куда-то вверх по склонам. Потом мы снова пришли в Бадом. Наш хозяин был явно смущен тем, что его указания не принесли успеха. Накормив нас до отвала, он ушел и принес из соседней кибитки пяток косточек. Это, несомненно, был миндаль.
Через день мы были уже у себя на лагере. Каждый получил по куску синего камня. А еще через день пришел в гости Мирзобек, и его рассказ помог мне окончательно разобраться в причине нашей неудачи с миндалем. На самом деле миндаль рос не там, где показывал принимавший нас хозяин, а в ущелье по противоположному борту долины. Когда я расстелил карту, она оказалась по отношению к хозяину вверх ногами. Не очень разбираясь в топографии, хозяин тыкал пальцем туда, где, по его представлению, рос миндаль. А рос он в противоположной стороне. Всего десяток кустов, как сказал Мирзобек. Но — мне ни тогда, ни годы спустя уже не довелось посетить это место. Вскоре началось половодье, и нас срочно вывезли в Рошткалу, в райцентр. А через два года, когда я снова оказался в этих краях, за картировочными хлопотами я так и не выбрал времени для поисков самого высокогорного местообитания бухарского миндаля…
Четырнадцать лет спустя мне снова довелось побывать на месторождении лазурита. Вертолет доставил меня под самую стенку. В стене зияла штольня. Работал движок, стучали отбойные молотки, грохотали взрывы. Под стеной стояли бараки. Я оглядывался и не узнавал этого места. Рассказал о своих сомнениях начальнику. Он спросил, откуда мы тогда поднимались. Я показал.
— Так вы были тогда у восточной части стены, вон там. А мы отрабатываем западную, более богатую.
На этот раз я мог не считаться с весом и набрал лазурита побольше. Правда, это был уже не самый высококачественный ляджуар. Лучшие образцы отбирали для государства. А на память о первом походе у меня остался лишь один синий камень лазурита — мечты королей и фараонов, художников и князей церкви. Остальное я раздарил. Правда, осталась еще геоботаническая карта и две-три научные статьи. Но в них об описанных выше событиях ничего не сообщалось.
ОПЕРАЦИЯ «ОДУДИ»
Корить было некого. Сам виноват. А еще считал себя образованным человеком! Надо было знать, что затевать поход тринадцатого числа да еще в понедельник — дело гиблое. Так и получилось. С утра поломалась машина, но я решил уехать на попутной. Потом Михаила, с которым мы договорились ехать вместе, начальство отправило в совершенно другую сторону. Но до меня еще не дошло, что во всем виновато тринадцатое число. Не понял я этого и тогда, когда обнаружил свой спальный мешок в арыке. Пока, пренебрегая предупреждениями судьбы, я суетился в сборах, пес, играя, затащил мешок в арык, а вынуть его оттуда и не подумал.
Мне бы тут и спохватиться, сообразить, что все это неспроста, по я запихал в рюкзак запасной мешок, который был мал и рван. Когда попутная машина, не проехав полпути, зачихала и встала, я было подумал, что неудачи пошли что-то очень уж густо, но додумать не успел. Из-за поворота появился новенький попутный бензовоз со свободной кабинкой и усыпил продравшую было глаза бдительность. И только за полдень, подъехав к парому через Бартанг, я понял то, что должен был понять еще в шесть утра: ни одно серьезное дело нельзя начинать тринадцатого, да еще в понедельник. Сочетание неблагоприятных примет на этот раз реализовалось совершенно недвусмысленно. Машины перед паромом вытянулись на добрых полкилометра. Когда мы заняли очередь на переправу, нам сообщили, что паром не ходит из-за большой воды. Сходив к парому, я убедился, что даже у берега он трясется под бешеным напором Бартанга. На реку страшно было смотреть. Серые валы воды стремительно неслись влево, к Пянджу. Тросы, удерживающие паром, были натянуты до предела. Казалось, что они гудят и потрескивают. Но это гудела река.
Паромщики лежали на берегу под навесом и жевали. Водители окружили навес и допрашивали паромщиков о ближайших перспективах с таким пристрастием, будто у тех была лицензия на гидрологические прогнозы по всему Памиру. Слушать вялые ответы паромщиков я не стал. И так было видно, что сегодня переправы не будет. Вернувшись в конец колонны, я обнаружил, что очередь увеличилась. Машины все прибывали. То же самое происходило на том берегу. Не требовалось особой проницательности, чтобы предвидеть неуютный ночлег в обществе десятков, если не сотен людей, жаждавших переправы.
Я решил быть умнее всех и, завьючив на себя рюкзак, пошел потихоньку назад, к кишлаку, зеленевшему километрах в пяти от последней машины. Кишлак был знаком мне. Назывался он Ахзев. Когда мы сегодня проезжали его, вспомнил, что вроде бы тут должен жить бывший мой студент, ныне учитель. Если он там, можно и переждать. Учителя звали Давлятшо. Мы как-то встречались в Хороге, и он звал меня в гости… кажется, именно в Ахзев. Сейчас самое время нанести визит. Я шел к кишлаку и пытался вспомнить, какую оценку Давлятшо получил у меня на экзамене. Так и не вспомнил.
Давлятшо действительно жил в Ахзеве. Дома его, правда, не было. Он уехал вчера в Рушан и теперь застрял на том берегу, Милейшие старики, родители Давлятшо, радушно приняли меня, накормили горячей лепешкой и сладким сухим тутовником, напоили чаем и предложили отдохнуть. Под грецким орехом настелили одеял, на которых я и растянулся с превеликим наслаждением. Солнце еще не скрылось, но жара спала, а под сенью ореха было и вовсе славно.
Вынужденный кейф сопровождался ленивыми размышлениями о задуманной операции под шутливым кодовым названием «Одуди». Так называется ледник в западной оконечности Язгулемского хребта. Ледник разлегся в верховьях трех рек, стекающих в разные стороны. На юг течет Вамардара. Она впадает в Пяндж у Рушана, хорошо видного мне сейчас на том берегу. Когда-то Рушан, ныне райцентр, назывался Кала-и-Вамар. «Кала» значит «крепость». Их тут даже две. Развалины одной до сих пор видны на выступе скалы. Другая, более поздняя, стоит в долине. Крепости когда-то напрочь запирали долину и считались грозными. Сейчас их можно даже не заметить. На западе в Пяндж, делающий здесь характерную петлю вокруг оконечности Язгулемского хребта, с ледника стекает река Шипад. В устье Шипада стоит одноименный кишлак, мирный, без всяких крепостей. На север с Одуди течет Матраундара (или Матравн). Она впадает в Язгулем. Там тоже кишлак, конечно же называющийся Матраун: здесь почти все приустьевые кишлаки названы так же, как реки.
Но нас интересовали не крепости и не названия рек. Интересна была сама топография этого горного участка. Оконечность хребта обрывается к рекам в три стороны. Это значит — три макроэкс-позиции, три ориентировки главных склонов. Каждый такой склон получает разную долю осадков, по-разному прогревается солнцем. Разная и крутизна склонов: северные положе, западные и южные — круче. Все это сулило немалые геоботанические выгоды. Ведь на таких разных склонах и растительность должна быть разной, и высотные пределы растительных поясов. Но это не все. Репутация за