«Классные у нас террористы, — думаю я, — подготовленные. Донецк просто центр международного терроризма!»
Садится водила. Настроение у него хреновое.
— Документы показать?
— Не надо. Я сам вчера вечером без документов с девушкой гулял. Задержал меня их хваленый «Беркут». Человек десять сбежалось. Стволами тычут, придурки.
Слово «придурки» сказал смачно, выразив интонацией весь опущенный матерный текст.
— Откуда по нам стреляют? Из аэропорта?
— Оттуда. Да, еще диверсов поймать не можем. Под строителей канают. С Гладковки стреляли, сволочи.
На Артема вышел. Не арестованный. Не избитый. Басня о засланной в Донецк труппе M)6VTa, которая разыгрывает перед нами роли спасателей, а, отъехав, подло стреляет в нас — почему-то кажется идиотской.
Этот же день, 3 часа пополудни. Все тот же Донецк. Все тот же Киевский район. Мы еле добежали до подъезда. Та мина, от которой весь наш двор дернул врассыпную, выла 2–3 секунды. За это время надо было успеть забежать в укрытие, либо упасть в канаву. За воем последовал взрыв, фонтан чугунных осколков и дождь из них.
Мы в подъезде. Не знаю, как у меня, но у Толика лицо испуганное и бледное. Мины рвутся где-то рядом. Выстрел. Пару секунд воя. Взрыв и стук осколков. Толика зовет жена. В голосе паника. Она одна в квартире на втором этаже. Пошел успокаивать. Я сел на нижнюю ступеньку лестницы первого этажа. Вышел из квартиры сосед. Мужчина лет 25-ти. Сел под стену на корточки.
— Что это?
— Мины.
Считаю взрывы. Сосед кланяется каждому. После восьмого взрыва в подъезд вбегает полная женщина лет 30-ти. Пальцы и голова дрожат.
— Садитесь, — говорю.
Она стоит и трясется. На обращенную речь не реагирует. Еще взрыв. На этот раз очень близко. Резко тяну ее за руку вниз. Она плюхается на ступеньку возле меня слишком грузно, чтобы не больно.
— Нельзя стоять, — извиняюсь я и поясняю, — лучше сидеть или лежать.
Она смотрит перед собой остекленевшими глазами, молчит и трясется. Дрожь крупноразмашистая. Боюсь, что начнет рыдать и выбежит под обстрел. Десятый взрыв. Одиннадцатый.
— Вы в безопасности. Стены дома толстые и нам ничего не грозит, — вру ей.
Двенадцатый. То ближе, так, что мысли о завершении профессиональной и жизненной карьеры становятся актуальными, то дальше. Пятнадцатый. Женщина начинает реагировать на мой спокойный тон и простенькие бытовые вопросы. Она курит, но сейчас боится, что сердце не выдержит. Живет на Червоногвардейке. Торгует в киоске, у них так не бьют. Это ее первый обстрел. Она хочет домой. К мужу. Но такси не вызовешь.
— Надо переждать обстрел. Через полчаса, час после обстрела все опять будет работать, и вы поедете домой. Туда, где не стреляют. К мужу.
В паузу после пятнадцатого взрыва мы перебежали в подвал. Там безопаснее, чем в подъезде. В подвальной темноте уже сидят соседи. Мы снимаем лицами не снятую ими паутину. Обстрел сдвинулся в сторону. Лупят уже не по нам. Женщина достает сигарету, но огня нет. Она начинает говорить с молодым человеком, который уже не ныряет после каждого взрыва. Он обзванивает знакомых и собирается ночевать в другом месте. С него хватит. Она пытается вызвать такси.
Наконец-то, выстрелы и взрывы кончились. Мы вылазим на свет божий, к счастью, целыми. За нашим домом — черный дым. Иду в сторону дыма, хотя соседи говорят, что это опасно. Люди уже высыпали на улицу. В четырехэтажном доме стекол нет. Шифер на крыше побит и разбросан. Асфальт усыпан стеклами, ветками, листьями, сбитыми грецкими орехами. Раненый воробей еще дергается под бордюром. Перья на спине окрашены кровью. Заборы сломаны. Двое мужчин бегают с ведрами и льют воду в разбитые окна горящего частного дома. Ополченец вызывает пожарную машину. Чуть дальше дыра в стене трехэтажного дома. Рядом двухэтажный дом с разбитой крышей и развороченной стеной. Быстрым шагом проходят ополченцы с нашивками «Новороссия» на плече и автоматами. Они ищут пострадавших. В этом доме нет. В соседнем — пострадала женщина.
— Отвези ее, — говорит один другому.
— Не могу.
— Почему?
— У меня вся машина в крови. Только что тетку с Киевского в Травму отвез. У нее жопу оторвало и пол спины. Кровь так и хлещет. Димон пусть отвезет.
Иду дальше. Стального цвета Авешка прошита осколками. В левом боку входящие, в правом — остролистые тюльпаны выходящих. Заднее стекло в сетке трещин вывалилось и лежит на багажнике. Два ополченца осматривают машину. Боятся, чтоб не взорвалась.
За очередным домом без стекол уо-летний старик просит ополченца увезти его отсюда за любые деньги. Тот отвечает, что увезет, но не сейчас и не за деньги, а просто так.
Появились донецкие журналисты с камерой на треноге. Украинских журналистов нет. Они и так знают, что Донецк в очередной раз обстреляли российские террористы. Что-то скажут они, когда армия Новороссии отгонит укропов от Донецка и обстрелы прекратятся?
Перемирие
Пятница. Пятое сентября. Первый год войны с укропами. Первая неделя без воды и света. О перемирии узнал от жены по телефону. Ей сказала полтавская соседка. Жену война выгнала из дома. Она тяжелее меня переносила артиллерийские обстрелы и все твердила: «Все умные давно уехали, а мы, как дураки, остались».
— Уезжай. Я из Донецка не еду.
— А я без тебя не поеду.
Вот и говори с женщиной! Ей о Донецке, о том, что я здесь родился и никакая тварь не прогонит меня с улиц, по которым бабушка водила меня за руку. Не отберет у меня черный снег и терриконы, которые вообще-то мне даром не нужны, но в детстве я по ним лазил. Я скорее сдохну, чем уеду из Донецка. Только после нашей Победы. Донецк был и будет нашим. Понимаешь, на-а-шим. С матами, грубостью снаружи и честностью, мужеством, порядочностью внутри. Мне плевать, на мнение Украины. Пусть скачет хоть в преисподнюю. В Донецке мы будем решать, на каком языке говорить и какие памятники сносить и ставить. А всех, кто считает иначе — уроем. Мы не Харьков и не Одесса. Нам раком стоять неудобно.
Мы месяц спорили. Я ей о Донецке, она мне обо мне. Я поменял тактику и стал давить на женское, больное: на семью и детей. Глупо, ведь, погибать вдвоем. Если я погибну, то у детей останется трудоспособная мать и доведет их до ума. Девочкам мать нужнее, чем отец. После очередного разговора она сказала, что спать мы будем в разных комнатах, чтоб не осиротить детей одним снарядом. «Гребанные вуйки, — подумал я, — этого я вам не прощу!»
Она мужественно держалась. Уезжать без меня не хотела, но бандерлоги помогли. Они обстреляли роддом. Вскочив ночью с постели, приняв роды в подвале и, возвращаясь с дежурства перебежками, в перерывах между обстрелами, с сумкой и головой под мышкой, она прибежала домой взмыленная, с лицом испуганной женщины. Она никогда не ругалась и запрещала ругаться мне, но туг я услышал та-акое… Изо рта ее текла стопудово мужская донецкая речь. Так выражают свои эмоции шахтеры, выбравшиеся из-под завала.
— От этих уродов можно ждать чего угодно, я думала они люди, а это… Представляешь, в начале 21 века, в центре Европы, в миллионной городе мы принимаем роды в грязном подвале! А вся долбанная Европа считает это нормальным! Про Украину, прости господи, я и не говорю, — сказала она без ругательств после душа, вытирая голову полотенцем и обдавая меня ароматом шампуня.
— Запах хороший. Как называется?
— Ты все равно забудешь, — улыбнулась она. — Каждый раз спрашиваешь.
После обстрела роддома она поняла, что укропы способны на все. Она потеряла веру виммунитет, даруемый ей полом и профессией. А без веры, пусть эфемерной, выжить на войне нельзя. Кто-то или что-то должен давать хрупкой человеческой плоти иллюзию защиты от свистящего металла. Бог это, красный крест или собственная глупость не важно. Она же осознала дрожащим нутром, что укропам плевать на белый халат, на больницы, на женщин — рожениц и родильниц, на новорожденных. Они лупят по ним, не стесняясь, а потом переводят стрелки на ополченцев. Она почувствовала себя уязвимой, голой, как раковая шейка, вытащенная из панциря. Теперь ей казалось, что на нее круглосуточно нацелены пушки, которые в любой момент могут выстрелить. Какая-то да попадет. Снаряд пробьет стену дома, взорвется в квартире и горячим металлом с рваными краями разорвет, сонное, пахнущее кремом, тело. Она ясно видела эту картину. Старалась не представлять дальнейшее, но не могла. С каждым громким звуком замирала, напряженно прислушивалась и опасливо смотрела в окно. Роддом после очередного обстрела закрыли и формальной причины пребывания в Донецке у нее не осталось. Я же работал и уговорил ее уехать. Сказал, что через пару дней приеду. Она взяла все наши документы, ценности и поехала в Полтавскую область.
Первые дни, разговаривая со мной по телефону, плакала.
— Здесь еще тяжелее, чем в Донецке под обстрелами. Они убеждены, что украинская армия освобождает нас от террористов. Когда я сказала, что украинская армия убивает женщин, детей и стариков, то на меня та-ак посмотрели… Они считают, что Россия напала на Украину. Аргументы не слушают, своей головой не думают. Ссылаются на то, что говорили по телевизору. Если одну и ту же ложь сказали по нескольким украинским каналам, то ложь становится для них правдой. Я не думала, что на Украине столько идиотов!..
— Не разговаривай с ними на политические темы. Даст Бог, наши вставят им по самые гланды, и ты вернешься домой.
— Здесь я чужая. В Донецке все свои, — говорила она жалобно.
Мне было жаль ее. Я знал, что ей тяжело. Утешал, поддерживал в изгнании, как мог. Я понимал, что нынешние кураторы Украины сами превращают нас в отдельный народ. Уже четвертый месяц Донбасс воюет. Четвертый месяц одни с оружием в руках сидят в окопах и убивают жовто-блакытных врагов, другие ходят на работу и пытаются выжить под жовто-блакытнымы обстрелами, третьи льют слезы в жовто-блакытном изгнании. Все, рано или поздно, возненавидят Украину как причину своих страданий. И, если не возненавидят украинский народ, то будут презирать. Один мой проукроповский дончанин попал под минометный обстрел возле девятнадцатой школы. Бахнуло так, что он не понял, как очутился в подземном паркинге. Постоял там с полчаса. Пообщался с такими же, как он, перепуганными. Пос